Все мои дороги ведут к тебе. Книга третья

Уже вечером, после смены, проходя сквозь коридор госпиталя, в котором по обе стороны впритык друг к другу стояли кровати с солдатами, Ольга слышала, как сестры в углу шушукались, тяжело вздыхая:

– Снова наступление, значит, будет еще больше. Когда уже будет конец? Уже и мужиков не осталось, призывают шестнадцатилетних! Столько людей погибает, а им там, все мало. Господи, я смотреть не могу на этих мальчишек!..

Стиснув зубы, Ольга ускорила шаг. Не было сил слушать эти причитания. Вот откуда эти новые раненые! Газеты писали, что войска Юго-Западного фронта начали штурм австро-венгерских и немецких позиций в Восточной Галиции. Первые же незначительные успехи были представлены, как грандиозное наступление Временного правительства. Но ожесточенные бои, в ходе которых на передовую бросали резервы из безусых новобранцев, редели на глазах. Результат этого наступления был на лицо: сотни израненных бойцов корчились теперь здесь в нестерпимой жаре, изнывая от гниющих ран на своих телах. А сколько еще осталось там, навсегда!

– Пить! Прошу, пить, – кто-то тронул ее за подол юбки, от чего Ольга невольно вздрогнула и опустила глаза на вцепившуюся в нее мужскую руку с грязными ногтями. Беспомощно оглядевшись в поисках сестер, Ольга с досадой заметила, как обе сестры удалялись в противоположном направлении. Снова бросив взгляд на сжимавшую край платья руку, Ольга взглянула на ее обладателя и снова вздрогнула. Ей показалось, что это был тот самый несчастный, которого она видела во время перерыва. Он лежал в грязной нательной рубахе, под мышками почти коричневой от пота и грязи. Сквозь ворот была видна шея с нервно бегавшим кадыком, покрытая испариной. Голова была перебинтована так сильно, что виден был только рот и едва ноздри носа. Эта небольшая открытая часть его лица вызывала глубочайшее сострадание и жалость. Губы были покрыты коростами и кусочками обветренной шелушащейся кожи, над ними и на подбородке темная щетина уходила смятыми влажными волосками к шее. Бинты возле губ были желты и мокры от пота. Тяжелый запах исходил от них и вызывал удушье.

– Пить! Пить! – губы его еле двигались, иссушенная кожа в углах рта так сильно напрягалась, что, казалось, еще одно усилие – и она просто лопнет и засочится кровью.

– Погоди, сейчас, – Ольга осторожно и с опаской потянула свою юбку, высвобождаясь из его руки, и быстро направилась в противоположную сторону к чану с водой.

Присев перед несчастным на край кровати, закусывая губы от брезгливости и тошноты, которую вызывал запах нечистых бинтов и грязного тела, она просунула руку под его шею, пытаясь приподнять его голову и подставляя к губам холодный край кружки. Раненый жадно принялся хватать воду, капли струйками потекли по подбородку, скатываясь к шее. От вони, исходившей от его бинтов, нестерпимо кружилась голова и свербело в носу. Сколько дней, недель они прели и гнили на нем?!

Она чувствовала, как напрягалось его тело, и дрожали руки, которыми он опирался о кровать, пока пил растрескавшимися губами и громко надрывно глотал, тяжело вздыхая. Когда в кружке совсем не осталось воды, он несколько раз кивнул, благодаря ее, и, отстранившись, повалился на тонкую подушку. Больше он не двигался и не заговаривал, только несколько раз облизал повлажневшие губы, поворачивая перебинтованную голову к стене, слабо и беспомощно поджимая к животу единственную ногу. Вид у него был совершенно жалкий и безнадежный. Глядя на него, Ольга невольно подумала, что уж лучше бы конец, чем вот так мучиться истерзанной в клочья недобитой душе.

Ольга продолжала сидеть, не решаясь подняться, и только когда поняла, что сидит прямо возле оторванной ноги, вскочила, словно ошпаренная. Панический страх, ощущение гадливости и непреодолимого отвращения вызывали головокружение и противную дрожь в пальцах. Нервно оглядываясь, пыталась прийти в себя, но взгляд упорно натыкался на искалеченные мужские тела, которые длинными рядами тянулись вдоль обеих стен коридора. Прямо напротив одноногого солдата лежал другой несчастный – без обеих рук. Он молча смотрел на нее не моргающими глазами. И от безнадеги, читавшейся в них, мороз шел по коже. Чуть дальше лежал совсем молодой юноша с перебинтованной рукой по самое плечо. Он мотал головой из стороны в стороны, видно, в бреду. Слева, сразу за одноногим, полусидя лежал другой несчастный с жестким каркасом на шее и перемотанной верхней частью головы. И так, куда не глянь, по всему коридору, словно страшный конвейер смерти где-то изрядно работал, рубая и кромсая в клочья молодые здоровые тела! Смотреть на это не было сил. И скрывшись за дверью санузла, Ольга долго и тщательно мыла кружку, прежде чем вернуть ее к чану. Пока отмывала ее, словно после прокаженного, стыдилась смотреть себе в глаза в запотевшее зеркало, но ничего не могла поделать со своим малодушием и страхом. Господи, как бедные сестры целыми днями ухаживают за этими несчастными?! Уходя прочь, она не смогла заставить себя снова пройти мимо его кровати, чтобы еще раз окинуть взглядом его перебинтованную неподвижную голову и разной длины ноги, а скрылась через другой ход.

На следующий день чувство жалости взяло вверх, и прежде, чем приступить к работе в мастерской, Ольга набрала воды в кружку, вошла в госпитальный коридор и встала, как вкопанная, схватившись за стену. Кровать, на которой вчера лежал одноногий солдат, была пуста! Почему-то слезы стыда и отчаяния хлынули из ее глаз. Ноги подкосились, и Ольга тяжело села на край опустевшей койки, пригубив холодной воды, пытаясь успокоиться. Мысль о том, что несчастный умер за ночь, а она смалодушничала и сбежала вчера, причиняла почти физическую боль.

Оттерев слезы, она подняла глаза на противоположную кровать, холодок прошел по спине от неподвижного, не моргающего взгляда безрукого солдата. Он все так и лежал и, не шевелясь, смотрел на нее. Жив ли он? Просто уйти Ольга не смогла. Тронув его за плечо, ощутила мороз по коже, когда его взгляд сфокусировался на ней. Ольга молча выпоила ему всю воду, с усилием стараясь не смотреть на места, где прежде были руки, и с тяжелым сердцем ушла работать.

Но вечером ноги сами привели ее в коридор. Став в дверях, она долго смотрела на покачивавшуюся воду в кружке, не решаясь взглянуть на опустевшую кровать. А когда, наконец, перевела взгляд, сердце ее почему-то подпрыгнуло от радости – одноногий раненый лежал на прежнем месте! Набравшись смелости, она села возле огрызка ноги, придерживая его шею рукой, поила его водой, заметив, что бинты и рубаха были застираны, но свежи. Он пил жадно, не останавливаясь, хватаясь одной рукой за холодный металл кружки, от чего его пальцы то и дело касались ее руки. То, как жадно он пил, словно это было единственное, что отныне ему было нужно, вызывало неудержимую жалость и слезы. Ольга даже украдкой радовалась, что не видела его глаз. Наверное, смотреть в глаза такому несчастному было бы просто невыносимо. Когда кружка была опустошена, он снова лег и, отворачиваясь к стене, едва слышно прошептал:

– Спасибо, – однако, такое душераздирающее равнодушие было в этом глухом голосе, что Ольга, тяжело вздыхая, невольно отвела взгляд. – Где мы? – проронил он вдруг, все также не поворачивая головы.

– В Астрахани, в госпитале, – тихо проговорила Ольга. – Принести вам еще воды?

Он неожиданно снова обернулся и не сразу с усилием спросил:

– Вы – сестра?

– Нет, я…я швея, – отозвалась Ольга.

– Швея? – голос его странно дрогнул. – Дайте вашу руку, – прошептал он вдруг, и когда она протянула руку к его руке, он неожиданно обхватил ее пальцами и поднес к едва выглядывавшим из-под бинтов ноздрям. Пару раз вдохнув запах ее кожи на запястье, он вдруг еще тише прошептал: – Как вас зовут?

– Ольга… Бочкарева Ольга Павловна… Хотите, я буду приносить вам воду?

Но он вдруг выпустил ее руку, сильно замотал головой, потом тяжело протяжно заныл, накрывая ее руками, словно от нестерпимой боли, всем корпусом отворачиваясь к стене, помогая единственной ногой.

– Принести еще воды? – громче спросила она, не понимая, что с ним.

– Нет! – процедил он вдруг, а затем громко и зло закричал: – Убирайтесь! Уходите! Оставьте меня! Уходите! Ничего мне не надо!

Этот голос, прорвавшийся вдруг из недр израненного изуродованного тела, заставил ее вскочить. Бледнея и не веря сама себе, она вглядывалась огромными блестящими глазами в перебинтованную голову, очертания подбородка, заросшего щетиной, в судорожно сжимавшие голову пальцы, корчившееся тело, не замечая, как слезы потекли по ее щекам, а губы задрожали, пытаясь выговорить:

– Гриша?.. Гриша?

От ее голоса тело его еще страшнее задрожало, забилось на смятой больничной койке. Руками он сжимал свою изуродованную голову, болезненно поджимая под себя единственную ногу, дергаясь всем телом, словно хотел отползти прочь, скрыться от ее глаз, и только жалобно заунывно нечеловеческим голосом стонал:

– Уходи… Уходи…

Она бросилась на колени перед кроватью, схватив его за руку, пыталась распрямить пальцы, вглядываясь в них, в форму ладони, в кривившиеся губы, желая удостовериться, что это действительно был он. Из глаз текли слезы, когда она пыталась коснуться губами его руки, с ужасом снова и снова вглядываясь внахлест стянутые бинты на его голове и лице, через которые едва были видны ноздри и потрескавшиеся дрожащие губы.

– Уходи! Уходи! – надрывно кричал он, пытаясь вырвать свою руку, прижимая к голове подушку, пытаясь спрятаться от нее.

– Гриша, прошу тебя, скажи, что это ты. Гриша! – она снова хватала его ладони, целовала их, гладила его плечи, тянулась к его перебинтованной голове, пытаясь коснуться губами его подбородка и шеи и сквозь слезы все шептала: – Гриша, скажи, что это ты!

Раненый корчился на кровати, тяжело и мучительно стонал под ее поцелуями, пытаясь оттолкнуть ее, отползти, толкаясь одной ногой, нервно мотал головой, сдавленно выговаривая сквозь тяжелое дыхание:

– Уйди! Оставь меня! Не надо меня жалеть! Убирайся!

Сомнений не было, это был он! Поняв это, Ольга припала всем телом к его кровати и затряслась в безудержных рыданиях, дрожащими мозолистыми от долгого шитья пальцами водила вдоль его оторванной ноги, не решаясь ее коснуться, совершенно не замечая того, как ее красивое лицо сводило от боли. Гриша продолжал корчиться, пытаясь отползти на другой край кровати, но вскоре его худое, угловатое тело затихло, лишь мелкая дрожь пробивала его. Пытаясь ее унять, он обхватил себя тощими руками, с силой вцепившись грязными пальцами в потную, местами сильно истлевшую рубаху. Подняв к нему мокрое лицо, она видела, как он тяжело и судорожно вздыхал, раздираемый не то яростью, не то отвращением к себе.

– Гришенька, – прошептала она совсем тихо, коснувшись рукой его спины.

Он нервно дернул плечом и глухо процедил:

– Лучше бы я издох, чем вот так лежать перед тобой. Уйди, прошу тебя!

Не помня себя, она ушла. Как шла темными грязными улицами, не помнила. Только всю ночь не могла сомкнуть глаз, глядя в старый побеленный потолок. Тело не слушалось, пробиваемое странной, непреходящей дрожью, словно какие-то силы бились в ней, пока она вспоминала изуродованное тело и непропорциональной длины ногу. Хватала себя руками, пытаясь унять отчаяние и страх. Боролась сама с собой, не понимая, что было сильнее. Тяжесть обиды за его предательство ядом ползла по венам, от чего было тяжело дышать, пот выступал на лбу. Закрыв глаза, она вспоминала его губы и жар их ночей, от чего сердце яростно просыпалось в груди. Но его раны и увечье вызывали паралич, и она сама корчилась в постели, поджимая под себя ноги, вцепившись в себя руками, стеклянными глазами глядя в одну точку, прислушиваясь сама к себе. Что это? Расплата за все ее грехи? Наказание? Насмешка судьбы? Или ее подарок, божье прощение, которое она уже и не чаяла получить? Разве не его возвращения она ждала все это время!? Она и признаться себе не могла в этом, но ждала, отчаянно, смиренно, тайно, сквозь обиду и боль, сквозь уколы собственной гордости. Ждала всем израненным сердцем даже тогда, когда уже и надежды не осталось. И вот он жив. Жив! Страшно? Отчаянно страшно! Ей никогда не было так страшно. Могла ли она осмелиться и взять на себя заботу о нем? А если не сможет? А если переоценит свои силы и свою ЛЮБОВЬ?

Единственное, в чем она была уверенна в своей жизни, так это в своей любви. Она снова и снова вспоминала момент, когда узнала звук его голоса. И лишь удивлялась, почему не узнала его по изгибу подбородка, по тонким грязным пальцам. Но его голос она точно не могла ни с кем спутать. В тот самый миг вся жизнь пронеслась у нее перед глазами. Она помнила все, связанное с ним в мельчайших подробностях. И помнила ту душераздирающую пустоту, когда его не стало в ее жизни. Она помнила тот день, когда застала его с Бэтси. И это снова и снова причиняло невероятную боль. Почему? Зачем? Однако мысль, что он жив, что он здесь была намного сильнее. Сердце ее, болезненно ухнув, вдруг словно запустилось с новой неистовой силой, оживая и распускаясь, словно отошедшая от долгой зимы, почти погибшая ивовая ветка, пустившая почки. Кажется, именно этот голос когда-то спас ее от самых страшных мыслей, едва не заставивших ее броситься в пучину Каспия. Она боялась своей слабости и неумелости, она боялась того, что им может не хватить ее денег и тогда ей придется работать еще усерднее и больше. Она боялась, что не сможет без слез смотреть на его израненное изуродованное лицо и никогда уже не увидит его красивых глаз. Но знала, что никогда не перестанет его любить. Этого страха не было.

Наутро она пришла вновь. И днем. И в каждый свой перерыв снова и снова сидела у его кровати и, держа за шею, поила его водой. Он сначала не двигался, не поворачиваясь к ней, а потом, мучимый страшной жаждой, приподнимался и пил быстро и молча. Потом сразу отворачивался, показывая всем видом, что ей лучше уйти. Она стала хлопотать, чтобы ему чаще меняли бинты и обрабатывали отрезанную ногу, пропадая у его кровати. За это доставалось от начальницы по мастерской, но это теперь ее не волновало. Она без конца обивала порог ординаторской, пытаясь выяснить у доктора, что с его головой. Седой с морщинистым лицом доктор долго искал его в списках, потом сказал:

– Рядовой Бочкарев подорвался на мине на управляемом им бронеавтомобиле у деревни Потоки. Ногу оторвало сразу, а лицо получило множественные ожоги.

По словам доктора, основной задачей медперсонала было не допустить гангрены на оторванной ноге и сохранить ему зрение, но в условиях нехватки лекарств это было почти фантастичным.

Она знала, куда обратиться и кому стоило дать денег, чтобы достать необходимые медикаменты. Да, ей пришлось подтянуть связи покойного мужа, обратиться к Тихонову-Савицкому, провести с ним ужин, в течение которого он без конца склонялся к ее ручке и противными влажными губами лобызал ее. Ей пришлось терпеть его вздохи и признания, сидя с каменным лицом в ресторане, пока он крутился вокруг нее, без конца шепча ей в ухо: «Моя богиня!», чтобы в один прекрасный момент поставить заветную коробочку с лекарствами на стол доктора. А пока ждала лекарства, вдруг ощутила, что небо стало грандиозно высоким и голубым, а рутинный труд в мастерской в нескольких метрах от его больничной кровати уже не казался таким тяжелым. Она бежала на работу с утра со всех ног, неся в руках завернутые кусочки мягкого испеченного Нино хлеба, с большим трудом раздобытое мясо, сушеный урюк, с трудом раздобытые сигареты.

Поначалу он все так и лежал к ней спиной, накрыв голову обеими руками, поджав к груди ногу, делая вид, что спит. Но она снова и снова садилась рядом, совала ему в рот мягкий домашний хлеб, зажигала сигарету и подносила к его плотно сжатым губам. На запах сигарет он сдавался, с трудом приподнимался на кровати, не позволяя ей помогать себе и не поворачивая перебинтованную голову к ней. Нервно подрагивавшими пальцами брал сигарету и с плохо скрываемым наслаждением затягивался, молча, тяжело дыша, выпуская дым в сторону. Она с замиранием сердца следила глазами, как привычным движением его длинные загрубевшие с черными ногтями пальцы подносили сигарету ко рту, а его губы знакомо вытягивались, втягивая в себя дым. Столько раз она наблюдала за этим в той прошлой жизни! Ком подкатывал к горлу. Иногда он протягивал ей тлеющую сигарету и жестом показывал в сторону соседней койки. Ольга понимала – вставала и давала затянуться солдату без рук. Взгляд того оживал, глаза суетливо следили за красным огоньком на конце сигареты, он жадно затягивался – раз, два, и благодарно выпускал дым в сторону.

Пару раз она пыталась расспросить Гришу, как он оказался на фронте. Он долго и упорно молчал, отворачиваясь. А в один из дней, наконец, сухо бросил, протягивая ей крошечный окурок:

– Меня схватили, когда я пытался бежать из Астрахани. Выбор был невелик. Либо каторга, либо война. Лучше бы я отправился на каторгу! – с горечью закончил он, отворачиваясь, и накрыл голову подушкой.

Она смотрела на него с тоской, прекрасно понимая его горечь. В эти дни по амнистии Временного правительства с каторги он вернулся бы живой и невредимый! Желая сменить тему, она рассказала, что ушла из дома Пурталесов и живет теперь в маленьком домике, и каждый день ходит в мастерскую чинить армейскую одежду.

Он повернул к ней голову, словно не веря своим ушам, потом снова накрыл ее руками и произнес:

– Значит, она все-таки выставила тебя на улицу?

Ольга накрыла его руки своими ладонями, чувствуя, как он напрягся от ее прикосновений, и прошептала, склоняясь к самому лицу:

– Я ушла сама. Мне не нужен ее дом и их деньги.

Он горько сжал зубы, от чего желваки забегали на его лице, а потом зло бросил, отворачиваясь:

– И как тебе живется в нищете?

– У меня есть все, что нужно, и даже то, о чем я только могла мечтать, – она ласково коснулась его плеча и подалась слегка вперед, желая поцеловать его в шею. Но он вдруг резко обернулся и, одергивая плечо, глухо спросил:

– Все, о чем только могла мечтать? Значит, ты вполне счастлива? Так и будь счастлива! Зачем ты таскаешься сюда?!

Она видела, как напряженно замер кадык на его шее, как плотно сжались его губы, а голова замерла, обращенная в ее сторону. Невыразимая любовь и сострадание поднимались в ней, глядя на него, но его слова заставили сжаться ее сердце. Отчетливо в памяти всплыла та сцена в его комнате и полуголая Бэтси. И страшная боль опять поползла, как змея, по жилам. Ольга опустила руки и тихо спросила:

– А ты был счастлив со мной, Гриша?

Он нервно повел головой, желваки сильнее забегали на открытой части шеи, а пальцы рук с силой сжали простынь.

– Ответь, Гриша, – умоляюще прошептала она.

Он молчал. Только видно было, как тяжело поднималась его грудь, и нервно бегал кадык на шершавой шее.

– Зачем ты спрашиваешь? Неужели ты сама не знаешь? – проронил он едва слышно.

– Зачем же?.. – она осеклась, не в силах произнести что-то еще, чувствуя, как ком подкатил к горлу.

Он мучительно накрыл голову руками и тяжело застонал.

– Неужели ты не понимаешь? Я хотел спасти тебя от нищеты. Ведь она хотела тебя лишить всего. Я думал, если ты все потеряешь, то буду не нужен тебе! Разве я мог тебя обеспечить как Пурталес? Все из-за тебя! Все! Я ненавижу себя за это! Я убеждал себя, что стоит мне захотеть, и я все прекращу. Я же свободный! Да, особенно теперь, когда я сам и посать не могу сходить! – он горько усмехнулся. – Но, оказалось, что я просто идиот. А теперь еще калеченный идиот! И уже ничего не вернуть. Ничего! – он судорожно подтянул единственную ногу, пытаясь перевернуться на бок к Ольге спиной. – Ты должна уйти! Не приходи больше! Не выйдет ничего! Прошу тебя, ради всего, что было, не приходи больше! Никогда!

Слезы текли и текли по ее щекам, пока она продолжала сидеть на краю его кровати и вглядываться в изгиб его подбородка, в выглядывавшую кость ключицы, в острый, нервно вздрагивавший кадык. Горечь, с которой он клял свою судьбу, сжимала ей сердце. Она попыталась дотронуться до его спины, но он нервно одернул все тело, сильнее забиваясь в угол кровати. Она отказывалась верить в то, что он смирился и прекратил бороться.

На следующий день, в воскресенье, в свой единственный выходной, она решилась на отчаянный шаг и пришла в госпиталь с Анечкой. Малышка в нежно-розовом платьице и такой же панамке, что Ольга перешила из собственного платья, сидела у нее на руке, большими темными глазками озираясь по сторонам и периодически пугливо прижимаясь к матери щекой. В госпитальном коридоре было довольно оживленно в дневной час. По коридору то и дело переносили раненых, быстрым шагом ходили сестры, мелькая длинными белыми косынками. Его кровать была пуста.

Прижимая к себе дочь, Ольга некоторое время стояла в нерешительности, гадая, куда его могли перевезти. Когда в коридоре показалась сестра с белой металлической тележкой с лекарствами, то, проезжая мимо его кровати, взглянув на Ольгу, она заморгала глазами, потом отвела взгляд и перекрестилась. Краска отхлынула от Олиного лица, она вцепилась в руку сестры и закричала, совершенно теряя разум:

– Что? Что стряслось?! Где этот раненый?!

– Так это, – сестра подняла на нее глаза, – ночью пытался удушиться…

– Что?! – ноги ее подкосились, вцепившись в ближайшую кровать рукой, крепче прижала к себе малышку и в истерике закричала: – Где он?! Проводите меня к нему! Я хочу его видеть! Где он?!

На ее истерику прибежали еще сестры, пытаясь ее успокоить, но Ольга металась по коридору, пытаясь найти Гришу, не замечая, что малютка на руках тревожно захныкала, глядя на рыдавшую мать. Одна сестра обхватила ее за спину и повела вон из коридора, говоря осуждающе на ходу:

– Негоже здесь шуметь. Многим из них и так не сладко, вы еще шумите…

– Проводите меня к нему. Я должна видеть его, – выла Ольга, пытаясь удержаться на ногах, не веря в то, что снова могла его потерять, и не заметила, как ребенка подхватила вторая сестра, пытаясь успокоить малышку.

– Да жив он, откачали, – сказала другая сестра, подводя ее к большим двойным дверям со стеклом, на которых висела надпись «ПЕРЕВЯЗОЧНАЯ». – Кто вы ему?

Ольга подняла на нее огромные несчастные глаза.

– Жена. Кто же еще? Прошу вас, я должна его увидеть.

– Жена? – она с нескрываемой жалостью оглядела ее с ног до головы и прошептала: – Посидите. Я узнаю, можно ли вам войти, – она тихонько постучала и заглянула внутрь сквозь приоткрытую стеклянную дверь, что-то тихо кому-то сказала. Через пару секунд обернулась к Ольге и, прикладывая палец к губам, мягко произнесла: – На пару минут. Доктор осматривает его раны. Можете войти.

Подхватив дочь, она вошла, чувствуя, что ноги совершенно не слушались, а сердце гулко билось в груди от мысли, что Гриша, ее Гриша, всегда такой сильный и смелый, отчаянно желавший бороться и идти до конца, вдруг решил свести счеты с жизнью. Она боялась входить, думая, что стала причиной его отчаянного поступка. Ведь он сам вчера сказал, что она была всему виной. Но когда увидела его изуродованное голое тело, лежавшее на кушетке без одежды и без бинтов на лице, сердце ее дрогнуло и быстро-быстро забилось где-то в самом низу. Снова противный страх засосал под ложечкой, пока ее красивые серо-голубые глаза испуганно бегали по оторванной ноге, где теперь видны были заживающие, но еще кровоточащие рваные раны, по его изуродованному с облезлой кожей лицу. Способна ли она вынести это? Хватит ли у нее сил?

Военный доктор стоял, обернувшись к ней, наблюдая, как затрясся ее подбородок, от чего Ольга с силой прижала ладонь к лицу, с усилием заставляя себя смотреть на него, не отводя взгляд. Затем доктор взглянул на малютку и жестом показал сестре накрыть его изуродованное тело простыней. А потом он взглянул на Григория и вдруг мягким, отеческим голосом заговорил:

– Ну, ты, брат, даешь! Разве можно так поступать с собственной женой? Мало нынче вдов? Негоже так, Гришенька, надо быть сильным до конца. Ты же герой! Первым прорвал оборону неприятеля на своей бронемашине. Орден вот-вот придет, а ты в петлю. Не надо больше вдов, дорогой, слышишь меня? – и уже глядя на Ольгу, добавил: – Проходите, сударыня, проходите, привыкайте, вам теперь на это все время придется смотреть, – он мягко поманил рукой ее к себе.

Она была бледнее больничных простыней, стоя у самой кушетки над ним, пытаясь отвернуть головку малышки от его лица, боясь ее напугать. Лицо Гриши, его красивое, такое любимое лицо, все было покрыто красной ожоговой коркой. Щелки глаз были зажаты опухшими красными волдырями, от чего глаза были совершенно не видны. На голове местами совсем не было волос, а там, где были, торчали обгорелыми клочками. Оба уха тоже были покрыты кровавыми коростами.

– Его бронемашина под взрывом перевернулась, и его окатило горящим топливом, – пояснил доктор, видя шок на Ольгином лице. – Слава богу, быстро сообразили и сбили пламя песком. Но…

– Глаза, – тихо прошептала Ольга, дотронувшись до Гришиной руки, накрытой простыней. Он ощутимо дрогнул от ее прикосновения, напряженно прислушиваясь к их голосам.