Преданные

– Возьми недельку выходных, мы оплатим… – услышал Евгений от человека, который ему и полдня-то без упреков и оскорблений никогда не давал.

Дорога оказалась долгой. После переполненной электрички пришлось брать такси.

– На обследование? – спросил таксист.

– Почему вы так решили?

– А мы туда только за этим и возим.

– А посетителей, или родственников не возите?

– Какие посетители, какие там родственники? Вы что? С кем там разговаривать? Алики…

– Алики? Почему Алики? – спросил Евгений.

– Ну а кто ж они, без мозгов-то? Жалко их, конечно, но жалостью ничего не изменишь… – посмотрел на Евгения, осекся и улыбнулся, маскируя свою неловкость.

– Да, – протянул Евгений, – без мозгов беда… А вы сами-то когда-нибудь там, ну, в доме этом были?

– Нет, конечно. Я же нормальный. Но мне рассказывали, как там. Я же говорю, на обследование людей туда-сюда возил. Вот уж тридцать лет, как туда-сюда вожу, на это и живу… Вот они мне много чего рассказывали.

– Ну, и как там?

– Где?

– Ну, в психушке?

– А… там-то…? Да как вам сказать… ничего особенного. Порой ситуации очень похожие на наши с вами. Ну вот, к примеру, когда санитары начинают кого-то связывать, все остальные возмущаются, на стенах начинают писать призывы к свержению произвола, требовать для связанного свободы.

– Даже вот как?

– Да… народ там бдительный.

– И до столкновений с санитарами тоже доходит?

– Редко. Однажды, лет пять назад, психи разрушили свою столовую, до основания разрушили. Потом своими же руками все восстанавливали.

– Выходит, там не безопасно?

– Да нет, ничего. В основном там люди спокойно воспринимают произвол персонала, находят себе занятия по душе и проживают жизнь, можно сказать, с интересом. Многие стихи пишут, мемуары… кто-то даже изобретает приборы всякие. Но есть и бездельники, это пенсионеры в основном. Вот они, между прочим, самые опасные, хотя с виду тихие и беспомощные.

– Интересно вы рассказываете.

– Да чего тут интересного? Я хоть тоже пенсионер, но я не сумасшедший, да и силы у меня еще есть. Дали бы мне волю, я бы многих к стенке поставил.

– Да, – протянул Евгений, – волю многие из нас хотят заполучить, да где же такую стену взять.

Потом таксист начал рассказывать о каком-то человеке, которого тоже все в округе считали сумасшедшим, а он взял да изобрел какой-то агрегат. Какой именно, Евгений так и не понял, да и не слушал он больше таксиста. Он пытался представить душевнобольных людей в одинаковых халатах с большими выпученными глазами, беспрерывно говорящих себе под нос, снующих из угла в угол.

«Это же другой мир… – думал он, – мир, о котором никто ничего не знает. Да и он сам ни разу не задумывался, никогда не предполагал, что он когда-то окажется причастным к этому таинственному безумному миру.

Психиатрическая больница стояла у самой дороги в окружении смешанного леса. Был слышен шум деревьев, похожий на веселое перешептывание, откуда-то издалека доносился голос кукушки, а где-то, совсем рядом – стук дятла. Вершину двухметрового кирпичного забора обвивала съеденная ржавчиной колючая проволока, с которой свисали молодые побеги дикого винограда. Двери больших железных ворот, лет двадцать назад выкрашенные в зеленый цвет, были приоткрыты и соединялись тяжелой цепью так, что, пригнувшись, можно было свободно проскользнуть в щель между ними. За воротами был виден белый трехэтажный дом, похожий на те дома, в которых располагались школы, больницы или дома культуры большей части поселков России. Сразу за воротами стояла сторожевая будка. Рядом с ней расхаживал человек во всем черном. На спине его куртки в глаза бросались большие желтые буквы «ОХРАНА». Неухоженный двор, заросший высоким репейником и порослью, выглядел маленьким, неуютным. Под раздвоенной березой стояли две лавочки, между ними урна. Похоже, это была курилка. По бокам главного входа можно было заметить две клумбы, засыпанные прошлогодними листьями. Над дверью висела голубая табличка с почти стершимися буквами.

Все это казалось Евгению странным и знакомым. Казалось, что где-то он уже это видел.

«Где же я это уже встречал? – спрашивал он себя мысленно, почему мне это все так знакомо?»

Смущала новая стеклянная дверь с надписью «вход». Этого Евгений видеть раньше не мог, дверь была новой, не более года. Он невольно остановился, разглядел клумбы. Ему показалось, что и эти клумбы, и ровно выложенные камни, отделяющие возвышение цветника от подорожников на тропинке, он тоже уже где-то видел. Только тогда эти камни были огромными и белыми, а за ними вместо пробивающихся сквозь листья сорняков начинались заросли цветов, над которыми жужжали пчёлы и бархатные шмели. Евгению даже показалось, что в детстве, он трогал руками эти камни, пачкался об них во что-то белое, что трудно оттиралось, заползал в клумбу, дотягивался до разноцветных макушек и почему-то все время падал…

Сразу за дверью стоял еще один охранник, который проводили Евгения в комнату для посетителей. Появилась женщина лет сорока, в белом халате, крупная, с румянами на щеках и ярко накрашенными губами. В руках у нее был прозрачный пластиковый пакет. Она сообщила Евгению, что мать его умерла хорошо, без страданий, не мучаясь, уснула и не проснулась… Потом положила перед ним пакет.

– Это ее вещи, – опустила глаза, – все ее пожитки…

– А как вы узнали мой телефона? – поинтересовался Евгений.

– Из личного дела вашей матушки, естественно…

– И что, в этом личном деле есть номер моего телефона?

– Да нет, конечно, номер уже потом полиция узнала. Вы же родились здесь, в этих стенах… Вы что, не помните?

– Где здесь? – с заиканием спросил Евгений.

– Здесь, в этой больнице… – ткнула пальцем в стол, – вам сколько лет?

– Тридцать… – неуверенно ответил Евгений.

– Ну вот! – чему-то обрадовалась женщина, улыбнулась. – И мать ваша прожила здесь тридцать с лишним лет… Забыли? – замешкалась, и как бы заглаживая вину Евгения, а может, и свою собственную, продолжила. – Да это ничего, вы хороший сын. Свой родной дом теперь мало кто помнит. Все хотят забыть свою родину. Москвичами все быть хотят, подальше уехать от родных мест. А вы вот приехали. К нам за покойниками никто не приезжает, мы их здесь хороним, у нас здесь целое кладбище… А вы, вот, приехали, не побрезговали родным домом с таким названием. Нет-нет, не подумайте…, мы вас тоже не обязываем, это ваше право, совсем не обязанность, можете взять и похоронить мать вместе с родственниками, а можете и не брать…, мы ее сами похороним.

– Послушайте, – перебил ее Евгений.

Но в этот миг внутри у него вдруг все перевернулось, на душе стало так тепло и неожиданно спокойно. Ему то ли вспомнилось, то ли представилось его детство: новогодняя елка с мандаринами и конфетами, солнечный зимний день, снег и какая-то женщина, которая стряхивала с него снег, усаживала на кусок картона и толкала вниз с высокой ледяной горки. Он даже почувствовал тот детский страх, который испытывал когда, вцепившись в оборванные края картонки, он с визгом мчался по льду в белое, бесконечное пространство… Все это заставило Евгения задуматься и вместо того, чтобы взорваться, возразить, он только спокойно и удивленно выговорил:

– У меня нет родственников, и о существовании матери, я ничего не знал до вашего письма…

Женщина ничего не ответила, только вздохнула и опустила голову.

Это была та самая минута – минута человеческого безразличия, когда в душах людей проносится ледяной ветер, унося с собой в прошлое все, чем человек жил, что его радовало, тревожило. Видно было, что ни смерть пациентки, ни приезд ее единственного сына, ни история его одинокой жизни уже не интересовали ни эту женщину, ни кого-либо в этом трехэтажном здании и никого в этой огромной стране. Все мгновенно провалилось в прошлое, о котором никто никогда не вспомнит и не узнает.

Знаете что, – заговорил Евгений уже твердо, с намерением все же доказать, что у него нет никаких связей с сумасшедшим домом, – я всегда хорошо учился, окончил институт и сейчас узнаю, что родился в психушке… Как вы себе это представляете? Вы меня понимаете?

– Чего ж здесь, дорогой мой, не понять? – тихо, но тоже с уверенностью произнесла женщина – Все вы одинаковы! Знакомая песенка… Во-первых, это не психушка, а лечебница – стационарное лечение, как у воспитанных людей принято говорить! Во-вторых, это моя работа! Я обязана сообщать родственникам о смерти пациентов. А в-третьих, и самое главное – все, что я вам сообщила – правда! Не нравится, можете уезжать! Мы сами похороним вашу мать! Без вас!

Но Евгений не услышал ее, его, до того, как она начала говорить, вдруг осенило.

– Погодите-погодите, – спохватился он, – получается, что моя мать забеременела здесь, в этой больнице? Выходит, мой отец тоже где-то здесь?

– Нет! Нет-нет, – замахала руками женщина, – еще чего! Про вашего отца нам ничего не известно! Тридцать лет прошло! Вы что? Дела давно минувших лет…

Наступило молчание. Женщина ждала, когда посетитель освободит помещение, а Евгений пытался мысленно вернуться в то время, когда начиналась его память. Напрягаясь, он отбрасывал один год за другим, молодел на глазах, рост его становился все меньше и меньше и, наконец, в памяти возникли клумбы. Да-да, клумбы, те самые клумбы.

«Вот откуда они мне знакомы, эти клумбы… – подумал он. И дверь! Да, я вспомнил дверь, до ручки которой я не доставал. Помню!».

Потом, вдруг, мелькнуло имя – бабушка Маша… Так он кого-то называл там, в своем далеком детстве, у этих самых клумб.

– Бабушка Маша? – произвольно произнес Евгений.

– Вот, видите! Вспомнили? – обрадовалась женщина. Значит, совесть еще осталась. А многим память отшибло напрочь. Это наша санитарка, Мария Сергеевна, которая вас нянчила… – голос ее потух и, вздохнув, женщина добавила, – она тоже умерла.

– Я всегда думал, что это был дом малютки… – произнес Евгений еле слышно. – Не помню ее лица… Помню только, она была полная, большая, в белом халате, а на голове белая косынка…

– Да, Мария Сергеевна, – произнесла задумчиво женщина, – говорят, любила она вас, усыновить хотела, но не разрешили, возраст не подошел…

Евгений снова задумался, снова попытался вспомнить, ну, хоть что-то, а женщина терпеливо ждала.

– Мама ваша в морге, – начала она, не поднимая головы, – но он откроется только завтра утром. У нас здесь недалеко есть гостиница, так что, если хотите попрощаться, завтра утром приходите, это в соседнем здании, в подвале. Похороны в двенадцать.

Ошарашенный Евгений, не помнил, как попрощался с женщиной, наверное, поблагодарил, извинился. Только, когда уже открыл дверь, он пришел в себя и застыл на месте. Долго стоял в растерянности, обернулся и спросил:

– Как ее звали?

– Кого? – удивилась женщина.

– Маму…

– Майорова Елена Васильевна.

На выходе Евгений снова разглядывал клумбы, обошел одну, другую, но больше вспомнить так ничего и не смог.

Сбоку, рядом с больницей было еще одно здание, поменьше, двухэтажное. Решив, что морг находится в нем, Евгений направился к нему по еле заметной тропинке. Обшарпанное здание окружал густой колючий кустарник акаций высотой в человеческий рост, так что, подойти к окнам было невозможно. Вход в подвал был снаружи. Три-четыре ступеньки вниз, и дверь, обитая оцинкованным железом с огромным амбарным замком. На двери криво висела табличка с надписью «Осторожно! Высокое напряжение!», с традиционными костями и черепом. В окнах первого и второго этажей можно было разглядеть тяжелые кованые решетки, напоминающие те, какие бывают в средневековых замках. Здание выглядело пустым, заброшенным, но не умершим. Казалось, за всю свою жизнь оно накопило столько тайн, что только спроси его, и оно заговорит своим подземным эхом. А оно и не молчало. Если прислушаться, можно было услышать звук, похожий на монотонный скрежет двуручной пилы. Звук ужасный, неприятный. В нем слышались и хрипы, и стоны, и даже плач человека. Что это? догадаться было нетрудно.

«Где-то внутри работает электродвигатель… – решил для себя Евгений». Но чем дольше он прислушивался к этим звукам, тем меньше ему верилось в свою догадку. Звуки становились все громче, все отчетливее и страшнее.

– Эй! – напугал его чей-то голос.

Он обернулся и увидел старика в кепке, клетчатой рубашке без рукавов поверх другой – с рукавами, подвернутых джинсах и сношенных грязных кроссовках. В одной руке у него была плетеная авоська советских времен, в другой – трость.

– Тебе чего? Здесь находиться нельзя. Там, – указал тростью на дверь в подвал, – мертвец лежит! Морг там!

Старик явно хотел напугать, и было видно его удивление, когда Евгений, ничего не ответив, взглянул на дверь, покивал головой и равнодушно, еле слышно произнес:

– Этот мертвец – моя мать…

– Да что ты…? – уже с радостью произнес старик. – Сын Елены?

Евгений даже вздрогнул и подошел к старику.

– Вы знали мою мать?

– А как же… Ее здесь все знали… Первой красавицей слыла… А ты, выходит, сын ее? – старик пристально разглядел высокого, хорошо сложенного молодого человека. – Нет, не похож…

Евгений достал пачку сигарет, предложил старику, но тот гордо отказался, сказал, что бросил эту гадость и посоветовал тоже бросить. Евгений пообещал.

– Значит, сын говоришь, – будто сам с собой разговаривал старик, – выходит, что так… Да… конечно так… А кому она еще теперь нужна будет? Проститься значит приехал?

– Проститься… – ответил Евгений, и как будто его кто-то за язык потянул, – простится, – говорит, – и познакомиться…

– Да-да, понимаю… – как-то неуверенно поддержал старик и отвернулся, делая вид, что кого-то высматривает.

В этих его словах, в фальшивых движениях чувствовались растерянность и смущение. Обычно так поступают люди, не умеющие врать. Проронив необдуманное слово, они пытаются исправить положение, суетятся, претворяются, и так у них это все неловко получается, все так видно… Не заметить этого было невозможно, и Евгений решил спросить прямо.

– Вы знали моего отца?

Видно было, что вопрос этот застал старика врасплох. От удивления он приоткрыл рот, и казалось, даже подпрыгнул. Потом потоптался на месте, снова обернулся, поглядел по сторонам. Осматривался он так, будто хотел убедиться, нет ли свидетелей их разговора, будто вопрос этот касался какой-то страшной тайны.

– Я тут, сынок, всю свою жизнь прожил, – поднял перед собой авоську, хихикнул, – вот видишь, по сей день на довольствии стою. Поваром сорок лет здесь, на одном месте, отбарабанил.

– Да, сорок лет – это, считай, жизнь… – поддержал Евгений старика перед тем, как снова загнать его в угол. – Значит, вы знаете, кто мой отец, да и многое другое, скорее всего, знаете?

– Ты сам-то кем будешь? – будто не слыша его, спокойно спросил старик.

– Да, как вам сказать… я, вроде как в сфере…

– Понятно-понятно, значит, свой человек… – старик перебил Евгения и снова засуетился, закрутил головой. – Знаешь что? Ты ночевать-то, где собрался?

– В гостинице.

– А зачем тебе гостиница? Давай ко мне, я с тебя и денег не возьму, водочкой угостишь, и поговорим, закусить у нас с тобой есть, – снова приподнял авоську, постучал по ней тростью, – заодно и харчей больничных отведаешь – сунул трость подмышку, протянул руку – Вячеслав Матвеевич Костиков, так меня величают – предупредительно произнес старик.

– Евгений… – и непривычным, чьим-то чужим голосом добавил, – Майоров.

Он никогда не произносил так свою фамилию. Его словно в спину кто-то толкнул, мол, что молчишь? Он почувствовал себя таким значимым в этот момент. Ведь раньше он был уверен, что такой Майоров, как он, только один на всем белом свете, остальные – просто однофамильцы. Теперь же он понимал, что любой из Майоровых мог быть его родственником. Евгений не думал о том, сколько их, родных ему людей, кто они, какие они. Может оказаться так, что он на кого-то из них похож, у кого-нибудь из них на левом плече над ключицей может быть такое же, как и у него, родимое пятнышко. Одного сознания, что они где-то есть, ему хватило, чтобы почувствовать значимость своего существования. И, видно, именно это заставило его впервые гордо произнести свою фамилию.

Через полчаса они уже сидели за столом, покрытым протершейся до дыр клеенкой с узором, напомнившим Евгению решетки на окнах того дома, где находился морг. Пили водку из граненого стакана и кружки с отбитой ручкой, закусывали консервами, докторской колбасой из местного супермаркета и котлетами с гарниром из сумасшедшего дома.

Старик рассказал Евгению историю, как он стал поваром, как полюбил одну пациентку, и как они вместе прожили почти сорок счастливых лет. Поведал также тайну, что эта с виду ничем неприметная психиатрическая больница когда-то была своего рода филиалом всевозможных учреждений, начальство которых разъезжало не иначе, как на чайках.

– Свозили сюда, стало быть, не простых людей… ух, эти партийцы… – здесь старик помянул единую мать всех коммунистов и уже со злостью продолжил, – свозили всех, кто стоял на их пути. Это были и любовники, любовницы, пьющие зятья, несговорчивые снохи, соперники, соперницы… Словом, был этот дом в каком-то смысле свалкой. Партийные деятели таким способом расчищали пространство для себя и своих детишек. Социалистическое прошлое старику явно не нравилось.

– Как же это возможно? Это же лечебница! А они же здоровые? – возразил Евгений.

– Здоровые? Как бы не так! Их всех сначала в институт имени Сербского направляли, на обследование, якобы, а потом по суду на принудительное лечение оставляли. А оттуда уж здоровым никто не выходил… Поэтому этих бедолаг прямиком к нам уже на пожизненное проживание привозили…

– А эта женщина, такая крупная, с которой я беседовал, она тоже все это знает? Кстати, кто она? – перебил старика Евгений.

– Такая пышная, с грудью? Фигуристая такая?

– Ну, не знаю… не заметил…

– Напрасно, очень соблазнительная натура… Это, как раз, наш главврач, психиатр. Женщина она неплохая, добрая, но молодая, горячая. Она ничего этого не знает, если только понаслышке… А вот я знаю все! И даже больше! Все своими глазами видел, да ушами своими слышал! Я бы сейчас их всех поубивал бы… без всякой жалости. И ведь как им мозги отравляли – ничего не помнили, а я все помню. Я и тебя помню. Смутно, но помню.

– Тогда, скажите, кто мой отец?

– Это, сынок, история нехорошая… Лена, мать твоя, была настоящей красавицей, болезнь ее нисколько не портила… С таких красавиц, как она, картины писать надо… Да-а-а, Лена, Лена… Изнасиловали ее… Неприятно мне это говорить, но ты сам напросился…

– Кто изнасиловал? – снова прервал Евгений старика.

– Кто-кто?

Старик сделал удивленное лицо, будто это всему миру известно. И, видно, опять, как тогда у морга, тут же пожалел. Снова закрутил головой, оглядываясь по сторонам.

– Дай лучше закурить! – спросил неожиданно.

Закурил, сделал глубокую затяжку. Скрыть свое волнение, как он ни старался, ему не удавалось. Он жадно курил, стряхивал пепел на пол и подолгу растирал его ногой. Потом крутил головой, натыкался на ожидающий взгляд Евгения и снова затягивался, собирался с духом. А Евгений не сводил с него глаз, терпеливо ждал и знал, что вот сейчас, еще раз затянется и, может быть, откроет самую главную тайну в его жизни.

– Главврач! – неожиданно выкрикнул старик. – Тогда он, правда, еще не был главврачом, студентом или аспирантом был, практику у нас проходил. Потом уже, после твоего рождения, вернулся на должность главврача, тебе уже годика полтора было

Старик налил себе водки, тут же жадно выпил, крякнул и выругался…

– А с другой стороны, может, ее никто и не насиловал? – вдруг с улыбкой, вроде, как бы спрашивая, развел руками старик, – он же, этот Першин, ну, главврач, потом вернулся, и у них там с твоей матерью опять что-то такое было, да и ты у него в кабинете дневал и ночевал, по ковру ползал… Он тебя и на руки брал, вверх подбрасывал…

– Она же была больна, невменяема? – с укоризной произнес Евгений.

– Да как тебе сказать… Не такая уж и невменяемая… Был у нее страх, конечно, ненормальный…, боялась кого-то, кто-то ее преследовал, по ночам не спала, убить себя пыталась…, а в остальном – вполне нормальной женщиной была. А потом, мы все уверены были, что он тебя с матерью к себе в Москву забрал. Лену вскоре привезли обратно, а тебя мы больше не видели, да и главврача, папашу твоего, тоже. Бесследно исчезли.

– А где же он сейчас, этот главврач Першин?

– А кто же его знает, может, тоже представился, не молодой же. Хотя рано. Он же не пьющим, не курящим был, а мы ведь с ним почти одногодки были… – старик засмеялся – Меня двадцать девятого февраля угораздило родиться, а он первого марта… Каждый год меня поздравлял и подтрунивал, что отобрал у меня день рождения…

– А семья у него в то время была?

– Не могу сказать… Вот чего не знаю – того не знаю.

– А фамилия, значит, говорите Першин?

– Я это сказал?

– Да, только что…

– Ну, раз сказал – выходит, сказал… Да, Першин Валентин Аркадьевич. Хороший мужик был, отец-то твой, хороший. Красивый мужик был, умный, уважительный такой, здоровался всегда с поклоном, и никогда ни голосом, ни рукой никого не обидел. Хороший, хороший-хороший отец твой был. Только вот подлецом оказался. Ну, я до конца не знаю, а люди говорили, что он Лену и тебя бросил. Избавился, значит.

В лечебницу Евгений пришел утром, морг был еще закрыт. Долго прохаживался по заросшим тропинкам, на заднем дворе обнаружил кладбище и свежевырытую могилу. Кладбище было странным, без надгробий, дат рождения и смерти. Могилы, в виде небольших холмиков, располагались вплотную друг к другу, не было ни крестов, ни венков, ни цветов. Многие из них заросли травой и сровнялись с землей…

«Надо бы было венок заказать… – подумал Евгений, но тут же ему стало стыдно от такой мысли, и он признался себе: надо было бы похоронить мать на нормальном кладбище, рядом с соседкой Анастасией Дмитриевной, тогда и венок был бы к месту, а так… потуги какие-то получаются…»

В морг Евгения повел санитар. Молодой огромный, с рыжей бородой, взлохмаченными волосами и, похоже, с похмелья. Санитар не проронил ни слова. Шел он медленно, нехотя. Включил свет и Евгений увидел металлический стол, на котором лежало тело, с головой покрытое белой простыней. Санитар приподнял простынь, сложил ее вдвое и лениво спросил:

– Она?

Евгению захотелось ответить… на языке так и крутилось – «она», но он не смог открыть рта. Понял, что ни да, ни нет сказать он не сможет… Вообще, ничего не сможет сказать. Санитар, видимо, не знал всей истории. Не знал, что перед молодым человеком лежит тело незнакомой женщины, которую объявили его матерью, а ему ничего другого не оставалось, как только поверить в это.

– Ладно, – произнес санитар, так же лениво вынув пачку сигарет из кармана, – я пойду, покурю, а вы прощайтесь…

«Прощайтесь… – повторил про себя Евгений. В этом слове теперь совсем другой смысл для меня будет жить. Прощайтесь… Сейчас он вернется, и все закончится. Закончится мое короткое и единственное свидание с самым родным человеком».

Он впервые за всю свою жизнь, хоть и про себя, осознанно произнес слово «мама». Чувств любви, привязанности он не испытывал, во всяком случае, ни плакать, ни трогать мать руками ему не хотелось, но он все же нагнулся и коснулся губами ее холодного лба, приподнял простынь, что бы увидеть над ключицей такое же родимое пятнышко, как и у него, но пятнышка не оказалось.

Разыскать отца было нетрудно. В Интернете с фамилией Першин оказался только один психиатр. Известный человек, доктор наук, профессор, автор трудов в области психиатрии и хороший семьянин. Подойти к нему мужества у Евгения так и не хватило. И в самом деле, зачем? Да и не было никаких доказательств, что это его отец. Но к отцовскому дому его тянуло. Жил профессор у Белорусского вокзала. От Красной Пресни, где жил Евгений, не более пятнадцати минут ходьбы. И он ходил. Сначала ходил только по выходным. Сидел во дворе смотрел на окна, знал уже имена всех его домочадцев. Две дочери, их мать, два зятя, внучка – семилетняя Маша, ее няня и приходящая домработница. Иногда он видел, как отец выходил из дома, садился в машину, видел, как потом приезжал домой. Много раз ему представлялось, как отца встречают в прихожей, как все собираются за столом, разговаривают, шутят, смеются… Представлял его на работе в белом халате…

Так прошло все лето. Евгений сидел на лавочке, читал книгу и с перелистыванием каждой страницы бросал взгляд то на балкон, то на подъезд.

Сентябрь оказался по-летнему жарким месяцем, детвора с детских площадок не уходила до позднего вечера. Евгений приезжал во двор, ставший ему родным, где с ним здоровались бабушки и няни, присматривающие за малышней. Во дворе все принимали его за своего человека. И однажды, к его лавочке подбежала внучка профессора, да так близко, что он смог разглядеть свою племянницу, у которой на плече было такое же, как и у него, родимое пятно. Вот когда у Евгения не оставалось никаких сомнений, кто его отец.