Господин Уныние

Конечно, ведь два года назад она обесценила мои проблемы и просто оставила меня, сказав, что из-за моей влюблённости мы не можем продолжить терапию. Обида, прожигающая мою грудную клетку, боль, страх, любовь, не угасающая ни на секунду, и радость от встречи образовали музыкальный квинтет, отображаясь на моём лице непривычным теплом.

– В-вы здесь работаете т-теперь? – выдавил я.

– Ты в каком отделении лежишь?

– Завтра в четырнадцатое переводится, – вмешалась Света из-за моей спины.

– Я зайду… – сказала она, отводя взор от шрамов.

Медсестра схватила меня за руку и втащила в кабинет со словами: «О, открыли, нам пора!».

А я в неясных чувствах посмотрел ей вслед. Я буду ждать.

Улёгшись на кушетку, я долго не мог успокоиться, моё сердце, бьющееся в груди, как крылья раненой птицы, качало кровь с такой быстротой, что щёки налились краской и вспыхнули жаром. Я ещё долго не мог успокоиться, прокручивая плёнку памяти снова и снова. Она зайдёт ко мне.

В боксе тихо и темно. Скоро нас с Эмилем переведут в общее отделение. Каково нам там будет? В окружении других пациентов.

Всё надоело. Что я должен сделать, чтобы это прекратилось? Мне кажется, что я могу заплакать в любую секунду, просто подумав о том, что из себя представляет моя жизнь. Я совершенно не приспособлен к ней, я говно, которое ноет и не может ничего сделать. Я официально ничтожество, которое придумывает себе проблемы, потом в них верит, просит о помощи, начиная этот замкнутый порочный круг сначала. Я всех достал, я бесхребетное создание, ничего не значащее ни для кого, не делающее ни малейшего шага для того, чтобы улучшить свою жизнь. У меня нет мотивации, чтобы изменить это, потому что душой я остался в прошлом и упал на дно в настоящем.

– О чём думаешь? – спросил меня Эмиль, готовившийся ко сну на своей кровати.

Я лежал на спине, но на его голос приподнялся и ответил: «Мне что-то не очень хорошо».

– Не переживай, в общем отделении весело. Там можно ходить на кружки и общаться с другими пациентами, – заявил Эмиль.

Макс уже спал. Ему ещё долго здесь лежать, в первом отделении, а потом, скорее всего, его быстро выпишут, войдя в положение с учёбой.

– Просто я родился ни с чем и сдохну в одиночестве. Вот мои планы на ближайшее будущее, а ещё я очень хочу курить, – устало сказал я.

– Курить, говоришь, хочется… Можно устроить. Я попрошу на звонках друзей принести мне сигареты, а ты выйдешь со мной на прогулку, идёт?

– Идёт.

Я бы хотел поблагодарить Эмиля за такую идею, которую он готов провернуть ради меня, но я так устал, что формулировать мысли мне казалось ужасно сложно и невыносимо. Даже попытки подумать о чём-то хорошем для того, чтобы уснуть, не увенчались успехом. Единственное, что приходило мне в голову – мысли о Ксении.

Я немного улыбнулся краешком губы.

Да, я так мечтал об этой встрече столько дней и месяцев, правда не ожидал, что она произойдёт здесь, в больнице.

– Стоп, ну-ка! Ты что улыбнулся? Ты сломал систему, чувак, я никогда не видел твоей улыбки, – завопил Эмиль так, что в бокс начала ломиться проходившая мимо тётя Женя.

– Так, мальчики, вы чего не спите? – шикнула она на нас.

Макс перевернулся на другой бок.

– Да так, ничего, – посмотрел он на неё хитрыми глазами.

– Мне кажется, что я не могу уснуть. Попросите Марию Дмитриевну дать мне снотворное, пожалуйста.

– Хорошо, она как раз сегодня дежурит, сейчас схожу за ней.

И тётя Женя вышла из бокса.

– Да ладно. Я до сих пор в шоке! Что заставило тебя улыбнуться? – Эмиль бешеными глазами смотрел в мою сторону.

– Я сегодня увидел Ксению Александровну, когда ходил на ЭКГ. Кардиолог долго пыталась меня успокоить, а то аппарат показывал что-то очень дикое из-за моего сумасшедшего сердечного ритма.

– Напомни, кто это? – сощурился он.

– А ты уже забыл? Это мой психотерапевт, в которую я влюблён. Я был безумно рад её встретить, но вместе с тем… Я испытал всю ту боль, которую пытался закопать навсегда. Это невозможно, видимо.

И я снова вспомнил слова Ксении: «Ты в каком отделении лежишь? Я зайду».

Они звучат в моей голове снова и снова, из-за этого я не могу уснуть, хотя спать очень хочется.

– Ты знаешь, Константин, для меня ты комбинация всего человеческого страдания, скорби и разума. И меня это даже привлекает.

– Приятно слышать, особенно про разум. Я ценю это в людях больше всего другого.

– А я ценю в людях честность, кстати. И мне иногда кажется, что ты смягчаешь краски. Ведь так? Ты не до конца договариваешь о своём состоянии врачу. И мне. Тебе ведь плохо, и я это вижу. Почему бы не признать, что ты болен, ведь тебя даже госпитализировали. Этого недостаточно?

– Я не болен. К тому же, что мне даст то, что я это признаю? – безрадостно спросил я.

– Это отправная точка для начала лечения. Осознание проблемы. Чем быстрее ты поймёшь, что тебе нужна помощь, тем скорее ты её получишь в нужном объёме.

– Но я не из тех, кто романтизирует и присваивает себе…

– Ты хочешь сказать, что депрессия – миф? Тебе казалось, что тебя это не коснётся? Коснулось, Костян, – перебил меня он.

– Я вовсе не хочу сказать, что депрессия – миф. Просто я думаю, что я здоров, но устал и высасываю из пальца все свои проблемы.

– Почему ты обесцениваешь свои чувства? – давил на меня Эмиль.

– Я не… Эй, может хватит? – разозлился я.

– Хватит что? Говорить правду? – не унимался он.

– Твои фантазии меня оскорбляют. Давай ты просто замолчишь? Я не хочу об этом говорить, – постарался спокойно и раздельно повторить я.

– Как знаешь. Но может потому, что ты так к себе относишься, к тебе так относятся и другие. Ксения, к примеру, – попытался продолжить свои каверзности Эмиль.

– Что? Боже, я… Чёрт. Возможно, ты в чём-то прав. Но… Да, она обесценила меня и мои проблемы так же, как и я. А ты не так глуп, как кажется, – произнёс я нескладно.

– Кх-м, спасибо, что убедился в этом всё-таки. Но ведь обесценивают то, что важно на самом деле, Костян, – ехидно заметил он.

Это заставило меня задуматься.

– Ты сейчас пытаешься вселить мне надежду на продолжение отношений с непостижимым? – переспросил я.

– Нет, это я сказал тебе, чтобы было не так больно. Если мыслить рационально, то у вас с ней ничего не может быть. Поправь меня, если я ошибаюсь, но я думаю, что у неё есть ребёнок и муж, хорошая работа, друзья.

– Она бросила меня в кризисе, она сказала, что не может продолжать со мной терапию, потому что в её подходе с этим не работают! Как по мне, это жестоко! Бросать меня, и без того убитого своими переживаниями, как грязного помойного щенка под дождь! – я закрыл глаза руками и, срываясь на крик, схватился за волосы.

– Тихо-тихо, Кость, ты это, не истери. С одной стороны она поступила профессионально, а с другой, человеческой, конечно же, не гуманно. Но ты погряз в своей обиде и роли жертвы. Мир не должен тебе.

– Скоро я совсем свихнусь, а ты мне в этом поможешь своими разговорчиками. Боже, почему я тогда не сдох? Что мне помешало просто шагнуть? Сделать один единственный шаг, который разрешил бы все мои страдания и проблемы, а? Вы берётесь мне помогать, но делаете только хуже! Вот зачем ты завёл этот разговор? Я тебя ненавижу, Эмиль! – закричал я что есть силы.

Мария Дмитриевна зашла в бокс, открыв дверь.

– Константин, почему ты кричишь? – спросила она, подходя к кровати.

– Мне никто никогда не сможет помочь! Я безнадёжен! – я сжал до боли кулаки.

– Что натолкнуло тебя на эти мысли, почему ты так решил? – аккуратно присела она с краю.

– Я хочу умереть!

– Я понимаю, что всё это очень тяжело для тебя. У тебя сильные препараты, которые могут давать такой эффект поначалу. Это нужно переждать, Константин. Возможно, сейчас кажется, что умереть легче и правильнее, чем жить в мучениях, но, поверь, ты находишься в хорошей больнице, где тебе стараются оказать поддержку. Я пока не буду ничего менять в твоих медикаментах, но скажу твоему будущему лечащему врачу, чтобы она обратила внимание на то, чтобы подобрать тебе комфортную схему лечения, ведь это очень важно.

Я слушал её, заливаясь слезами. Ну почему она так хорошо относится ко мне? Мы вроде с Эмилем только что говорили о том, что я обесцениваю себя, но осознать – не значит принять. Я просто не могу поверить, что уважительное общение является нормой.

– У тебя кровь на руках. Кажется, ты себе ладонь повредил ногтями, когда сжал её. Ладно, пойдём, Евгения Вячеславовна померяет тебе давление. Если всё хорошо будет, то дадим тебе целую таблетку тизерцина.

– Хорошо.

Мария Дмитриевна простучала неизвестный мне ритм своими фиолетовыми кедами по полу, всё ещё сидя на кровати, а потом встала, и мы вышли в коридор. Глаза слипались, но я понимал, что после этого разговора я уснуть самостоятельно не смогу. Тётя Женя померила мне давление и дала целую таблетку тизерцина, которую я запил водой. Спать хочется… Эта больница – один сплошной рассказ Чехова.

– Ну что, ты как? – заботливо спросила Евгения Вячеславовна.

– Нормально, – сказал я, томно закрывая мокрые от слёз глаза.

– Всё, пойдём ложиться, – она взяла меня за предплечье и отвела к кровати.

Эмиль боязливо смотрел на меня. Наверное, он беспокоился, что я скажу о том, что срыв случился из-за разговора с ним. Но срыв был спровоцирован не только этим. Много факторов: плохой сон, встреча с Ксенией, препараты, пребывание здесь, мои особенности характера и, возможно даже болезнь. «Да, я определённо болен», – подумал я, отколупывая засохшую рану от ожога. Кровь стекала на подушку, а я чувствовал упоение в этой боли. Скоро я усну, но жаль, что не навсегда.

Я проснулся от того, что Эмиль гремел посудой. Он, как всегда, неуклюж, но на позитиве. Несмотря на то, что сейчас утро.

– Что там? – спросил зевающий Макс.

– Геркулесовая каша, чай с молоком и сыр, – демонстративно облизнулся тот.

Я протёр сонные глаза. Почему на этот раз мне не снилось ничего? Я уже так привык к своим странным снам. Они интересны мне, и в них я обычно чувствую себя не так ужасно. Наверное, потому что в Аасте повсюду правит волшебство и чудо. Как жаль, что моё место здесь.

Я накрыл голову подушкой, пытаясь вновь забыться.

– Вставай, соня, вкуснятину подогнали. Поешь – и продолжишь спать, – сказал Эмиль.

Я взглянул на эту кашу, похожую на слюни тех бесов, что терзали мою плоть, и чуть не поперхнулся.

– Спасибо, я пас, – проворчал я.

– Максим, – потрогала медсестра за плечо моего сокамерника и тихо сказала на ушко. – Стул был вчера?

Он стыдливо прошептал ей что-то в ответ.

– А я всё слышал! Был-был у него стул, даже стол был. На весь бокс ароматами роз благоухало, – подмигнул Эмиль медсестре.

Вот ведь стукач, ничего без его ведома у нас здесь не происходит.

Эмиль наполнил ложку до краёв, поднёс ко рту и, подождав немного, громко зачитал стихи, придуманные на ходу:

«Нас медсёстры в больничных халатахКаждый день заставляют ср*ть.Вот на*ру им по центру палаты,И забуду случайно убрать».

– Присоединяйся, Костян. Умеешь стихи писать? – спросил меня Эмиль.

– Умею, но… Они обычно грустные, а не весёлые.

– А ты попробуй, – он запихнул ложку в рот, стукнув по металлу зубами. – Поймай шальное настроение.

– Ну, эм…

– Давай-давай! Раз говоришь, что умеешь сочинять, то не держи в себе!

Я настроился, уселся и, подняв глаза наверх, будто ища подходящую рифму, начал парировать:

«Я психбольной, я психбольной.Никто не водится со мной.И все мои подружки —Медсёстры из психушки!».

Эмиль несколько секунд смотрел на меня, как на неопознанный объект, выдавая ошибку сервера, а потом залился громким смехом, захохотал от души.

Медсестра улыбнулась.

– Гениально! Это шедевр! – захлопал в ладоши он.

Макс хихикнул.

– Так что? Признал-таки, что ты псих? Эт пра-а-авильно… – протянул Эмиль с усмешкой.

Медсестра захлопнула дверь.

– Позволь я продолжу твой стих?

– Да, конечно.

Эмиль прокашлялся и по-театральному наигранно начал читать:

«Я психбольной, я психбольной!Психолог возится со мной.Вокруг меня больница,Ну что с таким водиться?».

Я повёл бровью и подумал про себя: «А он неплох, однако, в шуточной поэзии».

– Ну как? Понравилось? – спросил он, ожидая одобрения.

– Никогда не писал в таком стиле, – отозвался я. – А у тебя получается вполне профессионально.

– А в каком стиле ты пишешь, раз уж зашёл такой разговор? Интересно же!

– Я могу прочесть, но этот стих чересчур длинный. Я написал его, когда мне было… Ну… Очень плохо, – сказал я.

– Плохо, говоришь. Валяй! – скомандовал Эмиль.

Вдохнув немного воздуха и закрыв глаза, я начал читать, вдумчиво останавливаясь перед новым четверостишием:

Воспалённые лобные доли,Рёбра сломаны от удушья.Пусть сегодня ужасно больно,Завтра будет намного хуже.В моей комнате холод. Пусто.Сердце замерло и погибло.Слоем пыли на старой люстреВоет ветер прерывисто. Хрипло.Просыпаюсь от спазмов в горле.Вмиг исчезла иллюзия счастья.И в бредовой предсмертной агонииСигареты тушу о запястья.Мои руки от слёз горькие.В шрамах алых, ожогах, пепле.Курят грустно «sobranie». Тонкие.И в отчаянии пишут: «Где ты?»Мои губы по-зверски голодные:Дефицит поцелуев, творчества.Знаю, люди – тела инородные.В моей жизни. В любви к одиночеству.Не ругай, я прошу, за увечья,За страданья заблудшей души.Я так сильно желаю встречи,Я так сильно желаю тиши.Нарастает молчание к сумеркам,Дождь целует за окнами лужи.И пусть даже во мне всё умерло,Завтра будет намного хуже.

Эмиль подумал и сказал: «А ведь и впрямь напоминает состояние депрессняка… О, да! Как точно ты описал это, я будто вспомнил себя».

– Спасибо, – поблагодарил я. Но я продолжал верить, что это ложь. Люди не могут говорить о таких вещах честно. Никому не сдались мои стихи. Они даже мне порой кажутся отвратительными.

Он смотрел мне прямо в глаза, вглядывался в них с искренним интересом. В последнее время я замечаю за ним такое всё чаще, и это меня настораживает.

– Почему ты так пристально оглядываешь меня? – возмутился я.

– Потому что ты слишком талантлив для моего мировосприятия, – улыбнулся Эмиль.

– Похоже, ты забылся, приятель. Я вовсе не талантлив. Ты пугаешь меня порой.

– Разве я такой страшный, что тебе приходится меня бояться? – смутился Эмиль.

Я потупил взгляд.

– Нет. Просто это со стороны выглядит… Будто ты… Ну… – замешкался я. – Странно. Это выглядит странно.

– С чего ты это взял? Что странно? – спросил Эмиль, явно сконфуженный моим ответом.

В воздухе повисло напряжение.

– Ну, я просто не привык к вниманию к себе. Ты кажешься чересчур радостным для человека, лежащего в дурке. Твой взгляд похож на взгляд опьянённого человека. Ты не в себе.

– Ерунда! У меня гипомания, и это весело, – выкрутился он.

– Отнюдь нет. Твои нейромедиаторы тебе спасибо после этого подъёма не скажут. Ты израсходуешь весь свой запас.

– Это будет потом. Я живу сегодня, здесь и сейчас. Учись, Костян.

– Вон там север, абсолютно точно, смотри! Мох с той стороны на деревьях! Значит, запад… Ага, здесь! – увлечённо беседовал с Максом Эмиль.

– Тогда который час, если смотреть на тень дерева? – пытался понять его Макс.

– Могу сказать тебе точно! Время валить отсюда! Закончился тихий час, уже был полдник. Вот чёрт, когда же нас уже переведут в четырнадцатое отделение? – сокрушался Эмиль.

Я хрустел яблоком и, как всегда, молча наблюдал за ними со стороны. Мне уже тоже хочется в общее отделение. Большую часть времени мы просто едим, спим и сосредоточенно пялимся в стену. Только весёлый Эмиль разбавляет обстановку шутками и кривляньями.

В коридоре кто-то закричал.

– О, Антоша нас провожает! – обрадовался Эмиль, услышав вопли.

Повсюду суетливо забегали медсёстры, а он подошёл к окну и прислонился к нему носом, медленно сползая по стеклу.

– Аа-а, как же я уже устал тут сидеть. Свободу попугаям, – огорчённо мямлил в прострации Эмиль.

– Успокойся, хватит. Ты надеешься привлечь их внимание, облобызав всё больничные иллюминаторы? – буркнул я.

И тут нас заметили. Молодая медсестра зашла к нам и сказала: «Не терпится? Идём, вещи будете собирать из гардероба. Но только кровать застелите сначала».

– Ура! Довольно мучений и стенаний! Пора воссоединяться с заточёнными из внешнего мира!

– Мы теперь больше никогда не увидимся? – расстроился Макс.

– Да, мы больше никогда не увидимся, – поспешил зло огорчить его я.

– Я попрошу тётю Женю тайно передать тебе мой номер телефона, – свистящим шёпотом сказал Эмиль, изображая ладонью мобильник жестом шака.

Мы застелили постель, и медсестра помогла нам собрать зубные щётки, мыло и всё необходимое. Не остались без внимания и рюкзаки, находящиеся в преддверии бокса.

Я мысленно прощался с первым отделением, тётей Женей, Максом и Марией Дмитриевной. Я не знаю, что будет дальше, какие дети лежат в четырнадцатом, будут ли новые правила? Ну а самое главное – придёт ли Ксения Александровна? Всё это вселяло тревогу в моё тело и мысли. Будет ли мой новый лечащий врач таким же понимающим и приветливым? Я ужасно боюсь этих перемен.

Надев пальто и берцы, я подождал Эмиля, а потом с замиранием сердца вышел на улицу под руку с медсестрой. Моросил дождь, шуршали желтеющие листья на ветру, мы покидали уже родное нам здание.

– Я люблю осень, – сказал Эмиль. – Всё такое жёлтенькое, можно укутаться в тёплый свитер, шарф… И ходить, будто нахохлившийся воробей.

– Да-да, поздняя сентябрьская палитра сливается в последние акварельные вспышки угасающего солнца. Всё словно под огромным навесом ароматов прелых цветов и травы, под монархическим царствованием вдохновения и тёплой печали! А ещё под листьями не видно собачьего дерьма, – съязвил я, завернув в одну кучу все самые пафосные описания осени и всё самое отвратительное.

– Циник ты. Но, однако, очень хитровыдуманный. Ишь как сказанул, – легонько хлопнул Эмиль меня по плечу.

– Позволь заметить, что мне гораздо более приятно, когда твои руки не машут в разные стороны. Спасибо, – с серьёзным выражением лица произнёс я.

– После такого твоего выкрутаса словами, я, пожалуй, дополню своё мнение о тебе. Ты ещё и недотрога! Достал, кстати, со своей надменностью.

Я проигнорировал слова Эмиля. Не было сил больше что-то придумывать. Я истратил весь словарный запас на сентябрьскую палитру и монархическое вдохновение.

Мы подошли к синему домику. Рядом с ним была табличка с названием отделения и гадким цветком, нарисованным стойкими красками. Разве здесь так весело, чтобы цветы рисовать? Бесит.

– Мы пришли, – сказала медсестра, открывая дверь универсальным ключом.

Но отрицать глупо, что вид этого места был весьма неплох, в сравнении с первым отделением. Стены и пол были выложены нейтральной бежевой мозаикой. Мы проследовали в гардероб, где оставили одежду, а на пороге нас встретила очень неприятная женщина средних лет.

– Моем руки и дезинфицируем их при входе, – сказала она с наигранной улыбкой высоким и противным голосом.

Даже Эмиль ужаснулся, это было видно по его лицу.

– Я её не помню. Фу, какая она мерзкая, кошмар, – шепнул он мне.

– Согласен.

Мы помыли руки, налили антисептик на них из дозатора, а потом проследовали за женщиной. Странно. Тут она уже не держала нас за предплечья. Видимо, основное лишение свободы мы уже отмучили.

Мы прошли через холл с диванами. Думаю, это было место для встреч с родителями. Мы вошли в чистую комнату с коридором и входом в палаты. Тут же стояли обеденные столы и белый медсестринский пост с городским телефоном. В стене было окошко для выдачи еды, в углу стояло фортепиано, а на потолке висели бумажные журавли, которые, наверное, были сложены самими пациентами. Фортепиано больше всего привлекало меня, хоть я и не играл с самого начала своего тоскливого состояния.

– Так, показывайте рюкзаки на предмет запрещёнки, – всё так же противно высоко попросила медсестра.

Я открыл рюкзак, в котором лежала книга, некоторые вещи и предметы личной гигиены. Эмиль тоже показал ей содержание своего портфеля.

– Ага, закрываем. Щётки, мыло и шампуни я сейчас отнесу в уборную, а вот это можно хранить в тумбочке, – указала она на одежду. – Идёмте, кровать вам подберём.

Проследовав за ней, мы увидели палаты с огромными окнами и решётками на них. Всё было залито светом, пусть даже день сегодня не был солнечным. Оглядев палаты, я увидел очень много пациентов. Кто-то играл в настольные игры, кто-то читал, а кто-то общался с другими ребятами. Около входа в каждую палату стояли стулья, на которых сидели воспитатели и наблюдали за ними, не оставляя их ни на секунду без присмотра.

– Привет, Эмиль! – закричал незнакомый мне парень. – Ты как здесь оказался снова?

– Ха-ха, Витя! Ничего себе, а ты не изменился с прошлого раза! Мой любимый человек-запор! – громко поприветствовал его мой приятель с розовой макушкой.

– Так что случилось, почему опять в больнице? – немного успокоился Витя.

– А я батю ножницами пырнул, ха-ха! – как ни в чём не бывало сказал Эмиль.

Витя напрягся, с его лица постепенно сошла улыбка, но он пытался не подавать вида.

– А, л-ладно. Идём, рядом со мной как раз две кровати свободны. А как зовут твоего спутника?

– Костян, – бросил Эмиль.

– Константин, – вновь поправил его я.

Старый гоблин

В столовой громко звенели ложки. Омлет выглядел отвратительно, как белый плевок старой поварихи, приготовившей это бесформенное тоскливое месиво. Столовая будто поедала меня из металлической миски, по маленьким кусочкам, мучительно и медленно. Меня гложет чувство собственной ничтожности. Я хочу сбежать от самого себя, от своих мыслей. Я больше не могу. Не могу это выносить. Дети, словно стайные птицы на проводах, жмутся друг к другу из-за нехватки мест на скамейках. И этот шум, галдёж, доносящийся до меня эхом, просверливает дыру в ушах, как перфоратор. Это мерзко. Люди мерзкие. Стая собак, жадно жующая помои. Есть-то больше нечего. И медсёстры, пристально уставившиеся на нас хищными глазами. А взглянуть поглубже в эти глаза – ненависть ко всем нам.

Это место напоминает мне только кладбище. Загубленные души, погребённые заживо в четырёх стенах за стальными решётками, отделяющими мир безумцев от мира «здоровых» людей. Очнитесь, они живые! И я живой, к сожалению. Взять хотя бы тех девочек за первым столом. Я слышу, как они общаются. Та, что с красными волосами, заплетёнными в хвост, выглядит достаточно дерзкой. Нахальные узкие глаза, крепкое тело. Она что-то активно доказывает второй, приводя аргументы. Грустная девушка сидит позади них с безучастным взглядом. Разве они правда сумасшедшие? Разве можно держать их в таком ужасе? Кто вообще придумал запирать подростков в этой гадкой безвылазной клетке? Но была здесь ещё одна девушка. За самым дальним столом. Хрупкие ломкие волосы, выбивающиеся из хвоста, тонкие, как ветки, запястья, болезненная измождённая фигура, окутанная мраком. Она еле-еле подносила ложку ко рту, пытаясь съесть содержимое, но что-то её останавливало каждый раз, когда она делала это. Боится поправиться? Но в ней нет ни капли жира, ни одной складки! Только патологическая дистрофия, пожирающая её мышцы, вымывающая кальций из костей.

Эмиль и Витя, сидящие рядом со мной, кидались друг в друга кусками хлеба. Меня всё это бесит. Меня вымораживает до дрожи эта больница. Даже если бы я не убил себя, я бы заперся сейчас в своей квартире. В крепости, где царит только тишина, где шторы не дают свету проникнуть в комнату, где лежит на полу мой матрас, прикрытый простынёй. И гипсовый череп на полке, единственный собеседник, молчит вместе со мной.

– Что ты съел за этот ужин? – спросила меня та отвратительная медсестра, подойдя к нашему столу с бумагой в руках.

– Ничего, – сказал я, желая поскорее отделаться от неё.

– Ты на листе питания, дружок. Если ты не будешь есть, то тебя отсюда не выпишут, – пропищала она со злорадством.

– Но я не хочу это есть, – раздражённо прорычал я.

– Это никого не волнует, ты должен есть, иначе с тобой будет разбираться врач. Ты хочешь, чтобы я позвала дежурного? – она уже тоже начинала злиться.

– Нет, – огрызнулся я, запихивая в себя этот чёртов омлет.

– Умничка. Чай будешь пить? Записываю? – смотрела она на меня крысиными глазищами.

– Буду, – буркнул я.