Граница с Польшей. II часть

– Можно и так сказать.

– Разве тебе не нужно, чтобы кто-нибудь тебя помнил?

– А зачем?

Мы встретились глазами и она не нашла что сказать. Я был этим доволен. Все же, те мои слова показались мне недостаточно искренними, и я не хотел, чтобы она узнала об этом путем расспросов. Благо, мой голос звучал почти убедительно. Ася посмотрела на меня, склонив голову на бок, и я подумал, что сейчас она скажет что-нибудь такое, что возьмет меня за больное. Так и вышло.

– И все же, странный ты человек. Даже на человека не похож. Вот нисколечки не похож. Не знаю, что с тобой не так, но что-то все таки не так. Не поверю, что ты этого не чувствуешь.

Я посмотрел на нее и ее лицо размазалось в моих глазах, став чем-то наподобие того пятна с картины. Пятна, которое я мог принять за что угодно.

– Я думаю, что в тебе либо чего-то недостаточно, либо чего-то в переизбытке. Не знаю как иначе это сказать. Ты вот сидишь здесь, прямо напротив меня, и я, если захочу, даже могу до тебя дотронуться, но мне кажется, что мне не удастся этого сделать. Я могу представить, как моя рука проходит сквозь тебя или упирается в стену. В общем, все равно. Не воспринимай мои слова слишком серьезно, а то еще снова обидишься, как тогда, на ужине. Ничего не могу с собой поделать, уж извини. Говорю все, что вздумается. Что-что, а такта во мне столько же, сколько в тебе человеколюбия.

Она подперла кулаком подбородок и посмотрела в потолок над собой. Я вздохнул и повел затекшими плечами, подумав, что очень сильно хочу в кои то веке от всего этого отдохнуть. А лучше, просто уехать куда-нибудь далеко. Я снова наткнулся взглядом на шкаф, из которого во все щели лезло пестрое шмотье, и уже потом заметил ее белую головку, какую-то уж очень маленькую и приглаженную, словно у воробья. Я в который раз вздохнул и вытащил из себя по слову.

– Я и не хотел отрицать. Ты очень даже права. Никто кроме тебя так и на набрался смелости сказать мне все это в лицо.

Ася мигом перехватила мой взгляд, и по всей видимости, от неожиданности чуть не подавилась воздухом. Я кивнул сам себе и продолжил, ощущая, как во мне появляется желание выпить. Но этого было никак нельзя. Особенно сейчас.

– Порой услышать правду даже необходимо. Знаешь… Я ведь сам не могу понять какой я на самом деле. Ну а правда… Она, так сказать, отрезвляет и приспускает на землю, где ты смотришь на вещи под правильным углом. Если честно, быть пьяным я совсем не люблю. Просто так получается, что трезвым практически не бываю. По ряду причин. А пьянство меняет этот угол. Потому, будучи постоянно пьяным, можно так же постоянно во всем ошибаться.

– Ошибаться можно и трезвым.

– По крайней мере делать это осознанно.

– Думаешь?

– Наверное.

– А я думаю как раз наоборот.

– Ну вот видишь. Это то, о чем я говорю.

Мы помолчали. Я пробежался глазами по потолку и с тоской взял себя за локти.

– Я самый настоящий трус. И я слаб. Очень. Вот поэтому я и алкоголик. Я не могу воспринимать действительность такой, какая она есть. И мне просто необходим какой-нибудь фильтр, через который я смогу смотреть на все вокруг и держать себя в руках, понимаешь? Наша реальность иногда видоизменяется и становится совсем не такой, какой мы привыкли ее видеть. Иногда ее очертания становится чудовищными и незнакомыми. Тогда начинаешь сомневаться в том, в чем всегда был уверен.

Мы молчали какое-то время, так и не найдя что сказать. Ася подтянула к себе колени и обхватила их руками. Я знал, что при таком ракурсе я мог бы увидеть под подолом ее нижнее белье и потому намеренно смотрел на входную дверь. Она моего смущения не замечала и от этого я чувствовал себя неудобно. Эта девушка была еще слишком юна и и простодушна, чтобы всерьез беспокоиться о подобных вещах. И скорее я был неправ, что позволял себя думать об этом. Но эти мысли сами лезли мне в голову, не спросив у меня на то разрешения.

– Но это ведь не все?

– Нет.

– Но ты ведь все равно не расскажешь мне, так?

Я сделал неопределенный жест. Она не обиделась и только тряхнула волосами. По этому движению я понял, что именно такого ответа она от меня и ждала. Я вгляделся в свои руки и зачем-то попытался вспомнить какими были руки моей жены, – видимо, встреча с Асей каким-то образом мысленно отсылала меня к нашей последней ссоре – и безуспешно. Я переставал о ней думать, словно на месте ее пропажи, в узком пустом квадратике в моем альбоме появилась какая-нибудь другая марка, мне на самом деле не принадлежащая. И действительно, я ведь о ней теперь почти не вспоминал. Не было ее и хорошо. Была она или кто-нибудь еще – тоже хорошо. Сейчас напротив меня сидела малолетняя блондинка, которой мне отчего-то захотелось вывернуть душу.

Все это время я сидел против окна, загораживая собой дневной свет, и только сейчас заметил, что отбрасывал собой тень на паркете – вот была моя голова, а вот плечи и торчащие уши. Немного криво, но в целом почти как я. Моя тень была здесь, вместе с нами. Она всегда была где-то рядом, пока я об этом не подозревал. Кровь в жилах снова застыла, как застывала каждый раз при воспоминании о путешествии и словах Мистера Филина. Все это снова оказалось безумно близким, будто бы опять дышало мне в шею. Пожалуй, о таком не забывают и мне тоже вряд ли бы удалось. Я всмотрелся в четкие очертания своей тени и осторожно перевел взгляд на ее лицо.

– Ты когда-нибудь задумывалась о тени? Я имею ввиду, всерьез. Как о смерти или смысле жизни.

– О смерти? О смысле жизни?

Ее рот застыл слегка приоткрытым. На улице вышло солнце. Когда оно показалось, контуры моей тени, отразившейся на паркете в ее комнате, стали еще четче, а она сама стала только чернее и глубже, что мне стало казаться – если Ася прямо сейчас встанет с матраса и нечаянно, не заметив ее присутствия, вступит в эту черноту, как сразу же в ней пропадет.

– Я имею ввиду, думала ли ты о том, что… Тень вполне себе серьезный объект. Не просто отражение… Не просто отражение сути, но отчасти и сама суть.

Она прищурилась и я понял, что мне было нечего от нее взять. Я уже было подумал, что зря начал тот разговор, как она, закусив губу, заговорила.

– Я задумалась об этом недавно, когда увидела Николая в очереди за продуктами. Я помню, что подумала о том, что… Когда он сказал, что любит меня, и когда я… Сказала, что не хочу иметь с ним ничего общего, он очень переменился. Он стал поразительным образом похож на пустоту, в которой были только очертания его самого. Какие-то жалкие остатки, лишь намекающие на то, что это правда он, а не кто-то другой. Вон, стоит в очереди, и мне до него рукой подать. В тот день я заметила, что он больше похож на свою тень, чем на самого себя. Он перестал писать картины, вместо него этим занялась я. Знаешь, как будто… Какая-то часть него, потерянная им самим, вдруг каким-то образом материализовалась во мне, как падающая звезда, которая как ни крути должна куда-то упасть.

– Интересно.

– Давно вы с ним не виделись?

– Не знаю, может, неделю назад или меньше. Не помню.

Ася поджала губы и слегка кивнула головой. Солнце снова зашло в комнату и через долю секунды тут стало даже темнее обычного. Может, за окном разыгрался ветер, вот он и швырял облака туда-сюда, не давая солнцу проклюнуться. Она снова задумалась, а я сидел и смотрел в пустоту. Когда солнце пропало, пропала и моя тень. Стало легче. Я облокотился руками назад и вытянул ноги, почувствовав, как растягиваются мышцы на икрах и расслабляются места коленного сгиба.

– Что бы ты ни говорила, я думаю, рисовать у тебя получается лучше, чем у него.

– Правда?

– Я думаю, теперь все на своих местах.

– Хорошо, если так.

Она помолчала, глядя в мое лицо, а потом посмотрела в окно. Стало еще темнее. Ее голубое платье посерело у меня на глазах. Это напомнило мне об осени.

– А как твои книги?

– Я давно не писал.

– Почему?

– Были обстоятельства.

Она сложила ноги по-турецки и что-то в ее этой позе заставляло зашевелиться мою давно застывшую внутреннюю жизнь.

– А мне нравятся твои книги. Они другие. С первого взгляда нисколько на тебя не похожие.

– Это камень в мой огород?

– Да нет. Просто, какой художник, таков и сад, верно? Думаю, ты далеко не такой ужасный, какое впечатление о себе производишь.

– Я произвожу ужасное впечатление?

– Знаешь, тебе стоило бы хоть иногда помолчать.

Улыбка готовилась появиться на моем лице, но я почему-то себе этого не позволил и скривил губы в усмешке. Она продолжила.

– По большому счету, все мы так друг про друга думаем, потому что не знаем, что там у других, и потому порой безосновательно считаем себя чудовищами.

– Хочешь сказать, я не чудовище?

– Я этого знать не могу. Но наверное, все-таки нет.

– И это очень жаль. Чудовищем быть проще, чем кажется.

Ася закачала головой и ее волосы некрасиво упали ей на глаза. Я снова поймал себя на мысли, как это удивительно, вот так сидеть нам с ней вместе.

– Чудовищами не рождаются, ими становятся. Все мы изначально одинаковы, как капли в пруду. Мы, так сказать, беремся из одного и того же источника, и только умираем мы разными, как это ни удивительно.

Она улыбнулась. Я тоже.

– Какая-то капля послужит питьем для путника, какая-то упадет в землю дождем, какая-то пропадет без всякой миссии и немного погодя вернется в пруд, какая-то станет живительной силой для дерева, а какая-то попадет в море.

– Это как так?

– Не знаю. Говорю то, что думаю.

– Можно и я кое-что скажу?

– Говори.

– Я не ждала тебя. Не думала, что ты приедешь.

– Зачем написала свой адрес в письме?

– Я думала, что ты все равно не приедешь. Сделала я это больше для себя, чем для чего-то еще. Наверное, для самоуспокоения.

– Ты хотела знать, что я все равно не воспользуюсь возможностью, даже когда она сама идет ко мне в руки? Точнее, убедиться в этом окончательно?

– Точно.

– Ну… Как видишь. В твоей голове может быть все, что угодно, пока я не сделаю своего действия. Точнее, пока не нарисую из пятна то, что хочу нарисовать.

Ася несколько раз кивнула, но кажется, до конца не поняла, что именно я хотел этим сказать. Я снова посмотрел на картину и подумал, что было бы куда лучше, если бы она нарисовала из этого пятна Николашу. Да, так явно всем было бы лучше.

– Слушай, ты же писала в своем письме про какую-то картину. Или это был лишь предлог?

Я вспомнил об этом ненарочно. Изначально, когда я прочитал то письмо, я даже не придал этой детали значения, а потом и вовсе забыл – все же, я был здесь далеко не по этому поводу. Но стоило мне об этом сказать, как девчонка в голубом платье вскочила с матраса и полезла за шкаф, из-за которого вскоре показалась вместе с картиной. Размер полотна был примерно девяносто на сто, и у Аси едва хватало рук, чтобы его удержать. Я сразу узнал художника, но никак не мог вспомнить, приходилось ли мне ранее видеть эту картину или же все-таки нет. Не скрывая своего счастья, девушка опустила полотно на пол, и прислонив его к стенке шкафа, сделала пару шагов назад, чтобы всмотреться в детали издалека. Она смотрела на произведение с разных ракурсов, то прямо, то под наклоном, то повернув голову на бок, то запрокинув ее чуть назад, как черепаха. Уж не знаю, менялась ли от этого сама суть картины, но судя по ее лицу, это было возможно. Насмотревшись, она приземлилась на матрас рядом со мной и я тут же почувствовал, как поднялся воздух вокруг меня, сразу наполнившись какими-то новыми запахами.

– Это репродукция. Хасэгава Тохаку.

– Вижу.

– Как? Неужто знаешь такого?

– Не одной тебе в живописи разбираться.

– Называется «Сосновый лес». Одногруппница сказала, что от оригинала почти не отличишь. Хотя откуда ей знать, она что, оригинал что-ли видела?

Ася что-то сказала, но я перестал ее слушать. Она продолжала говорить и говорить, а я будто бы оказался в другом месте, где она была от меня уже бесконечно далека. Все вокруг застыло в мрачной неподвижности, как если бы я находился в мыльном пузыре и все происходящее за его пределами замерло и двигалось в замедленной съемке. Ася была рядом, но я переставал ее чувствовать. Я унесся куда-то очень далеко.

На картине был изображен не лес, что, исходя из названия, было весьма нелогично, а всего несколько сосен, одна из которых была слегка наклонена в сторону, будто вот-вот собиралась переломиться и упасть на землю. При виде этих сосен, что были отмечены на холсте карандашом или углем, совсем только чуть-чуть, чтобы было видно только их очертания, что-то глубоко внутри меня звенело и бренчало, будто отзываясь на чей-то неведомый голос. Сами сосны были прорисованы достаточно смутно. И позади тех, что были нарисованы в первых рядах, вдали были обозначены намеки на их продолжение, их слабые тени. Фантазия додумывала этот лес за художника и его картину, воображая еще полсотни таких, которые должны были быть, но их почему-то не было.

Я склонил голову, как это делала Ася, и понял, что эти сосны напоминают мне, как ни странно, те сосны на Границе с Польшей. Я был уверен, что художник запечатлел на своей картине какой-нибудь другой лес, но что-то все же никак не хотело оставить меня в покое. Что если… Эти несколько деревьев, что были показаны на картине, стояли там в первых рядах и были высвечены теми светящимися шарами, а весь остаточный лес, что оставался позади, сливался с мраком? Чем больше я думал об этом, тем страшнее становились мои догадки. Почему я не слышал об этой картине?

– Откуда у твоей одногруппницы эта картина?

– Я же говорю, купила на какой-то барахолке.

– А это точно его картина?

– Нет, конечно. Репродукция, говорю.

– Я имею ввиду, у него точно такая была?

– Ну она сказала, что да. Тем более очень похоже.

Она насупилась и подползла к картине, чтобы взять ее в руки.

– Но сейчас уже даже и не разберешь. Столько веков прошло. Кто знает, может, те картины вовсе не он писал? Кто докажет обратное?

Заглянув ей под руки, я понял, что было очень даже похоже. Мазок, несомненно, был его. А если и не мазок, то своеобразный угол, с которым мог смотреть на мир только он. Мне оставалось только согласиться с ее словами, тем более, что я был уже достаточно вымотан, чтобы спорить и копаться у себя в башке. Она еще побаливала, но уже не так, как с утра. Если в самом начале дня это были пульсирующие черепные боли, то сейчас это были периодические покалывания в затылке, с которыми я совсем не был знаком. Я еще раз взглянул на картину, которую моя знакомая держала в руках, и понял, что она была даже больше похоже на оригинал, чем на пресловутую репродукцию. Я по своему опыту знал, что когда встречаешь репродукцию, почти что сразу это понимаешь. При взгляде на подобное полотно сразу возникает такое ощущение, что оно хромает на одну ногу. Одним словом, обнаруживаешь некие шероховатости, которые, очевидно, точно не встретились бы тебе, будь это оригинал.

Какое-то время мы сидели молча. Я не знал что мне делать. Вроде хотелось уйти, но я совершенно не знал, что мне делать дальше. Время уже близилось к вечеру, и сидеть одному в пустой квартире, в которой, как оказалось, за мной ведется наблюдение, мне не хотелось. Признаться честно, я этого даже боялся. Пока на небе было солнце и тени были в нашем мире лишь на пол ноги, все было как-то легче. Но с приближением ночи я все больше и больше ощущал, как во мне появляется настоящий животный страх, от которого сильно сводило живот и перехватывало дыхание. Здесь мне оставаться совсем не хотелось. Я не понимал куда мне податься. Казалось, в мире столько мест, в которых можно быть, но так мало мест, в которых быть действительно хочется.

– Я, пожалуй, пойду.

– Что, так скоро?

Она повернулась ко мне лицом и я почувствовал на своей щеке ее горячее дыхание. Собравшись с силами, я поднялся с матраса и кинул последний взгляд на ее белое лицо, повернутое ко мне, словно головка подсолнуха к солнцу. Вместо ее лица перед глазами у меня встало такое же блеклое лицо жены, уставшее и в мелких морщинах, которое я не видел, казалось, вот уже целую вечность. Ее портрет, висящий в спальне, был до сих пор накрыт простыней, а сейчас я почему-то был здесь, в комнате с набитым шкафом и двумя матрасами, на одном из которых сидела худая молодая блондинка, с которой мой друг рисовал портрет. Я выдохнул из себя все сомнения.

– Да.

– Может, хотя бы кофе на дорожку попьешь?

Я сделал шаги по направлению к двери и остановился, схватившись за ручку, чтобы еще разок на нее оглянуться. Ее лицо приобрело серое и унылое выражение. Померкли глаза, а уголки губ скатились куда-то вниз. Так она стала выглядеть куда старше своего возраста. Я помялся, несколько раз переступив с ноги на ногу. Я не знал, действительно ли я хочу отсюда уйти и оставить ее здесь вот такую, или во мне говорит надоедливый голос морали, к которому я мало когда прислушивался, а тут вдруг возомнил себя чуть ли не порядочным семьянином. В ожидании хоть какой-то реакции от этой девушки, я еще несколько раз переступил ногами на коврике, и как оказалось, не зря.

– Ты любишь свою жену?

Упершись глазами в дверь, я не знал что ответить и просто ушел. Она не стала меня догонять. Выйдя в коридор, я снова посмотрел на себя зеркало и снова удивился, после достал сигарету и закурил ее, как за мной захлопнулась входная дверь. Первая затяжка была словно глоток свежего воздуха. Я пустил дым так глубоко в себя, как мог, и через какое-то время выпустил бесконечным серым потоком, необычайно похожим на облако у себя над головой. На улице стало холоднее. Что-то мне подсказывало, что дело было далеко не в осени и не в погоде. Идя по тропинке вдоль дороги, я вспоминал ее голубое платье и печальные черты лица. Она была будто осень. Она и была осенью, что пришла ко мне вместо лета.

XXI…? Письмо Марии

А – — И – * С – \ Ъ – 8 Б – $ Й -) Т -; Ь – о

В – = К -? У – Q Ы – ж

Г – @ Л – + Ф – “ Э – {

Д -! М – - Х – № Ю – х

Е – # Н – / Ц – J Я – 6

Ё – % О -. Ч – 0 Ж -: П -, Ш – ~

З – (Р – v Щ -}

6 /#=ж/.\*-. \?Q0-x |;ж \ – - =\% (/ – # ~o |.!/.) 0—\;ох \#$6 6;6/Q\o?;#$# || – !vQ@.) /# -.@Q \!= */Q;o\6 \ -#\; – |? – (– +.\o || =. =#?* =#?.= -.% \Q} #\;=. v – (!# +*+.\o / – !=.# || 0;. №.;6; v – (/.@. * \;v#-6;\6? v – (/ж- =#} – - |.!/. 6 (/ – х |;ж!+6 -#/6 \.+/J# |;ж,.=.! $.v.;o\6 \ \.&.) || 0#– &ж {; – &*;= – /# Q=#/0—+ – \o | 6,.-/х;#&6 ||;ж -/# =#v*~o ||| 0;. &ж \.-/.) /* \+Q0*+.\o || 6 /# \-.@Q;#&6 ( – &ж;o |?.@! – =. -/#,.@*&/#;;=.).&v – (|| {;. &Q!Q &.+o~# /#6 |?.@! – 6,#v#\; – /Q;#&#,+\ – ;o || -.:#~o &.+o~# -#/6 /# *\? – ;o | -#/6 /#; | #\;o -.%;#+. * -.% +*J. || /.;.+o?. /#6 \ – - – | =-#\;. -#/6 = -.%-;#+#:*=%;?;._;.!vQ@.) |?;._;. ||?.@. /# (/ – #~o /*;ж || /* 6 |

XXII Старые счеты

Когда я сошел с автобуса, на улице уже было темно. Это было удивительно, то, как я каждый год своей жизни вновь и вновь удивлялся тому, как скоро в приближении зимы солнечный день становится все короче, будто кто-то свыше обрезал его ножницами. Я перешел дорогу, кинул взгляд в сторону соседского дома, в котором так же никого не было. Свет не горел ни в одном окне, а значит, следить за мной будет некому, пусть и на какое-то время. Все же, это хоть как-то меня успокоило. Я шел по каменной кладке к веранде и ощущал, как воздух вокруг меня передает свою тяжесть моим глазам. В моей голове совсем было пусто. Я настолько устал и настолько запутался сам в себе, что не видел собственных берегов. Я не мог найти в себе силы хоть о чем-нибудь думать, ведь все мои возможные мысли были так или иначе отравлены горечью. Я еле волочил свои ноги к веранде, ощущая, что всем и всеми на свете был брошен. Сейчас это ощущение впервые было для меня болезненным. В тот момент, кажись, я и понял значение слова одиночество. Я никогда не испытывал этого чувства, но почему-то сразу понял, что это было оно. Не думал, что придет время, когда я почувствую себя вот таким вот. Я думал, что никогда не смогу этого допустить.

Подходя к веранде, я заметил, что почтовый ящик был потревожен чьей-то рукой. Его рукоятка была слегка опущена вниз, а крышка приоткрыта, как рот той девчонки Аси, когда она внимательно меня слушала. Я подошел к нему еще ближе, чтобы сунуть свою руку в отверстие. Внутри ничего не оказалось. Я обшарил в ящике все углы, но так ничего там не нашел. Это было очень странно. Однозначно, что здесь кто-то был. И этот кто-то украл всю мою почту. Неспроста же он полез в этот ящик, значит там что-то лежало. Еще с утра я выгреб оттуда всю почту, а дома меня не было всего каких-то там пару-тройку часов. Что за это время могло снова случиться? Я обернулся на соседский дом, но он все так же молчал, обесточенный и поникший, стоящий на ладони мрачной осени. Удивленный, я вошел на веранду и отпер дверь. Внутри все было так же, как я это оставил, вот только… Что-то все-таки поменялось. Что-то неуловимое, за что глаз с первого раза зацепиться не сможет.

Я осторожно вошел в комнату, снял с себя кардиган и повесил его на спинку стула. Этот шорох на время испортил тишину, а после она как ни в чем не бывало свалилась мне на голову. Я включил свет и с первых секунд передо мной предстала уже знакомая мне спальня. Вот была кровать, вот стол, вот тумбочка и телефон. Я сел на кровать и стянул с себя брюки, растянувшись на скомканном одеяле. Мой взгляд скользнул по потолку и дальше по противоположной стене. Сначала я даже не понял, что было не так, когда увидел над камином светлый прямоугольник, похожий на пустое окошечко, какие часто появлялись в моем альбоме с марками, когда я кому-нибудь из товарищей их продавал. Я на время подумал о своем старом альбоме, продолжая смотреть на эту дыру, которая, как я понял позже, могла образоваться, как и в случае с моим альбомом, только от какой-то пропажи.

Пропал портрет Марки. Когда я это понял, я подскочил, чтобы проверить, были ли на месте все остальные вещи. Я проверил все ее полки в нашем общем шкафу, ящик с чулками и колготками, посмотрел, стояли ли на полках ее книжки, и отчаявшись, даже заглянул в ванную, где обычно лежали ее крема и прочие разноцветные тюбики. Марка забрала все свои вещи, даже красные туфли у входа, на которые я всегда обращал чуть больше внимания, не забыв и про всякие мелочи вроде любимой наволочки и чайной ложки, которая была немного меньше по сравнению с остальными. Все это время, что мы жили друг с другом, она пользовалась лишь этой ложкой. Встав посередине кухни, я был в полном недоумении. Как за пару-тройку часов она смогла обчистить квартиру, в которой жила последние десять лет, так, что в ней ничего из ее вещей не осталось? Как это было вообще возможно?

Сперва, когда я открывал себе банку пива из холодильника, думал только об этом, а потом до меня все же дошло. Она окончательно меня бросила. И она больше никогда ко мне не вернется. Вполне возможно, в тот самый день, когда мы ругались и я ненароком наговорил ей столько злобных вещей, – не от того, что я этого хотел, а просто потому что был злым человеком – я видел ее в последний раз. От этой мысли у меня внутри разгорелся пожар. К щекам, груди и голове внезапно прилипла кровь. Мгновенно стало невыносимо жарко, отчего мне пришлось распахнуть окно и уронить голову в осенний влажный воздух. Мои эмоции, должно быть, именно те, которые я долгое время загонял в дальние углы своего мрачного существа, вдруг в одночасье меня нашли, сломленного и пораженного чувством. Схватившись за грудь, я жадно глотал воздух вокруг себя. Все внезапно стало большим и угрожающим, словно огненная глыба, летящая на меня из космоса. Внутри все долго клокотало и клокотало, хотя что, в общем то, могло на меня так повлиять? Я же ведь так долго этого ждал! Ждал, когда Марка наконец-то от меня отвяжется и куда-нибудь подевается, так, чтобы я ее никогда не нашел. Я долго ждал, что моя жена исчезнет из моего поля зрения и перестанет терзать своим невыносимым присутствием, что было для меня, словно завязанные руки или джинсы на голое тело. Но… Что происходило со мной теперь?

Я оставил окно открытым и закурил, пытаясь унять дрожь своих пальцев. Сигарета то и дело тряслась и сыпалась на пол пеплом. Я посмотрел на открытую банку пива, и обойдя все внутренние противоречия, за пару секунд выпил его до последней капли. И только тогда мне полегчало. Ощущения на время отступили, уступая дорогу хромой безмятежности, которая через пару часов должна была замениться новым приступом. Я достал из холодильника еще пару бутылок и в течение часа их выпил, сидя на стуле, пока ветер трепал мои волосы и остатки одежды. После того, как я понял, что она ушла безвозвратно, хотя я привык к тому, что Марка беспрестанно уходит и все равно ко мне возвращается, будто бы у нее не было выбора, я не мог не заметить это пустое чувство неподалеку, что было словно открытый канализационный люк, в который я так или иначе в ближайшие часы должен был провалиться.