Граница с Польшей. II часть

Я вновь поставил пластинку крутиться, заранее зная, что не буду прислушиваться к музыке. Это было нужно скорее для заполнения тишины. Первый конверт был вполне обыкновенный, настолько белый, что почти голубоватый. В правом нижнем углу на нем значилась темно-синяя бледная печать, поставленная достаточно криво, отчего мелкие буквы вокруг печати были почти нечитабельны. Я вскрыл конверт своим перочинным ножом и достал из него очень плотный лист бумаги с какой-то медицинской справкой, снимок головного мозга и еще какое-то письмо, видимо, уже не от врача – то был уже альбомный лист, намного тоньше предыдущих. Я сел на кровать и стал рассматривать странные бумаги. Медицинская справка оказалось свидетельством о смерти, и причем, достаточно давним, датируемым аж восемьдесят пятым годом. Стадия этого документа указывалась как окончательная, это слово было густо подчеркнуто ручкой сразу после заглавия.

Согласно тому свидетельству, некая Мария А.П, умерла двадцать пятого марта после запредельной комы. Запредельная кома означала смерть головного мозга, после которой еще возможно какое-то время поддерживать жизнь больного, но смерть в этом случае становится практически неминуемой. Я помнил, что слышал об этом диагнозе, вроде бы, по радио. Звучало это все, конечно, очень печально. На снимках, как я понял, было зафиксировано состояние головного мозга перед и после наступления комы. Я не был врачом, потому эти снимки не дали мне никакой информации.

Письмо было написано черной ручкой мелким убористым почерком.

Здравствуйте, Александр.

Предоставляю вам фактические свидетельства смерти моей матери, жены моего отца. Два года она числилась без вести пропавшей. Никто из знакомых не давал никаких показаний, лишь мой отец рассказал мне в чем было дело и куда она так резко исчезла, не оставив после себя никаких следов. Чуть позже ее тело было найдено около некой Границы с Польшей, о которой вам уже известно. Так же мне известно, что вы уже были там.

Я хочу, чтобы вы знали, что моя мать умерла, после того, как слилась с собственной тенью. Этот процесс закончился трагически, потому что человек и тень не могут существовать на равных правах. Чем больше в человеке тени, тем меньше в нем человека. Так и вышло. Ее больше нет. Только, предупреждаю, не сообщайте об этом отцу. Я хранил эту тайну вот уже как больше тридцати лет, и не собираюсь останавливаться. Узнав об этом, отец потеряет себя от горя. Дайте ему возможность верить в то, во что он хочет верить. Порой нам всем это необходимо. Пожалуй, это единственное, что держит его на плаву.

Я вижу, что вы не опасны, ни для меня, ни для моего отца. Но все же, будьте с ним осторожны. Единственное, чего он хочет – встречи со своей любимой женой, которая уже не состоится. Она есть и она все еще живет в мире теней, но вот только это уже не она, а ее тень, которой удалось завладеть ее разумом. Будьте осторожны, когда бываете там. Порой тени очень привязчивы. В их мире им неспокойно и холодно. Они сильно привязаны к своему человеку, но далеко не по собственной воле. Они ищут выходов. Иногда человек может жить очень долго, а пока жив человек, жива и его тень. Как бы вам ни казалось, что это полезно для вас или вашего понимания себя, не позволяйте тени подойти к вам слишком близко. Увидев вас однажды там, на Границе, она об этом уже не забудет. Каждая жертва хочет избавиться от своего клейма и перевесить его на кого-то другого, лишь бы спастись самой.

Поверьте, вы даже себе представить не можете, что происходило в душе у моей матери, пока она была жива, но находилась под гнетом своей тени. Этого ощущения тотальной несвободы и страха, что ранее приходилось испытывать ее тени, я бы никому не пожелал испытать. Ты больше не можешь свободно говорить и двигаться. Ты делаешь шаг в сторону только тогда, когда твой человек делает шаг в сторону. Да, это правда. Она стала тенью. Это противоестественное состояние для человека, влекущее за собой медленно, но верно приближающуюся смерть.

Мир теней – настоящее зло. Помните об этом и будьте бдительны. Свяжитесь со мной, если будет возможность.

Не зная что с этим всем делать, я запихнул содержимое обратно в конверт. Видимо, я неправильно их сложил и оттого конверт стал раза в два пухлее, чем был изначально. Я отправил письмо вслед за другими письмами в ящик стола и перешел к оставшемуся. Информации было много, что мой мозг отказывался ее хоть как-то воспринимать и тем более записывать себе на подкорку. После того путешествия, этих писем и открытий в соседском доме, я откровенно злился на старика. Голова просто раскалывалась, но я не находил в себе сил сходить на кухню и развести себе порошок. Еще не открыв письмо, я понял от кого оно было. Но почему так получалось только с письмами Аси, я не знал, ведь конверты из-под ее писем каждый раз были разными.

Здравствуй, Александр.

Ты просил продолжить писать тебе письма, но мне, к сожалению, больше не о чем писать. Ручка готова записывать, а вот во мне не готово ни одно слово, что уж говорить о словосочетаниях и целых предложениях. После нашего последнего разговора все это чрезвычайно трудно.

Все по старому. Учусь, читаю книжки и больше не давлю тараканов. Недавно видела Николая за магазинным прилавком. Он покупал растворимый кофе, хлеб, сахар и на вид просроченные одеревеневшие булки, что были похожи на пластмассовые игрушки для детей. Я хотела с ним поздороваться, но он прошел мимо меня, будто не замечая. Его взгляд был совсем стеклянный, словно он запросто смог бы пройти через стену. Пожалуй, я жалею о том, что сделала. Все-таки, мужчины в его возрасте могут быть чрезвычайно ранимы, а он был такой изначально. Как давно ты с ним виделся и что с ним случилось? Когда он шел мимо меня, я ненароком опустила взгляд на его руки, несущие продукты из магазина, и заметила, что на них не было даже ни единого пятнышка краски. Раньше я всегда замечала на его кистях и руках вплоть до самого предплечья иногда просто точки от брызгов, а иногда даже целые кляксы. И теперешнее положение дел, понятно, разочаровало меня. Видимо, он больше не пишет. Понятно, что всем вещам в мире когда-то приходит конец. И удивительно, что конец приходит и тем вещам, от которых этого конца мы совсем никак не ждем.

Несмотря на то, что писал он не высококлассно и даже местами посредственно, в искусстве он был как рыба в воде, а все рыбы плавают по-разному. Он хорошо чувствовал оттенки и настроение. Из-за всего этого мне кажется, все, что сейчас с ним происходит, не совсем правильно. Мне кажется, что это могло произойти с кем угодно, но только не с ним. Бросив искусство, он отказался от себя. Когда человек отказывается от себя, он как никогда близок к пропасти. Только вера в себя и сообщничество с самим собой держит человека на плаву, ведь вокруг так много всего, что его губит. Так или иначе, мы к этой бездне все когда-то приблизимся. Но лучше не думать о том, что это когда-то случится, иначе жить станет совсем невозможно. Ну а я вот не знаю, близка я к ней или слишком далека. Иногда мне кажется, что и то, и другое. Я начала писать и мои успехи начала подмечать моя сожительница, но иногда мне кажется, что лучше бы я оставалась натурщицей. Все-таки, передавать оттенки и настроение это не совсем мое. Больше всего на свете у меня получалось их демонстрировать, но чтобы решающий голос в их интерпретации оставался именно за художником. В действительности это было не так уж и сложно. Я всегда была очень посредственной, чем-то вроде дерева или кирпича, а он, благодаря тому, что был художником, был богом этого дерева и кирпича. Тогда, когда я увидела Николая в магазине, я подумала, что он посерел и слился со стеной. Наверное, он всегда таким был, просто я этого никогда не замечала. Во всяком случае, ты меня, наверное, не поймешь. Хотела бы я иметь рядом такого же человека как я. Потолковать с ним о том, что меня беспокоит в том же духе, что и с собой. Наверное, только благодаря тому, что этого человека со мной рядом нет, я пока что держусь на плаву. Будь он, как бы я тогда относилась к себе?

Недавно моя сожительница купила на аукционе очень занятную репродукцию. Хочу, чтобы ты оценил. Вот мой адрес. Заходи, если будет время. Я думаю, это мое последнее письмо.

Корабельника 16/7, этаж 1, помещение 3

Я сложил письмо и убрал нагрудный карман рубашки, ближе к тому, что называлось сердцем. Я посмотрел через окно на веранду и решил идти прямо сейчас. Меня больше ничего не сдерживало. Вокруг меня был полнейший хаос, который по закону вселенной должен был продолжаться, пока бы не превратил все вокруг в бесконечную нелепость и глупость, которая ни при каких обстоятельствах не должна была произойти. Чаще всего как раз то, что произойти не должно, почему-то происходит, и наверное, у того было на это полное право. Поэтому я поддался этому хаотичному и непредсказуемому течению и решил, будь что будет. Продолжать контролировать происходящее у меня вряд ли бы получилось, так зачем же было зря расходовать силы?

Я покормил собаку, потрепал ее за ухом и даже поцеловал между глаз, ловя на себе ее грустный и тоскливый взгляд. Наверное, ей очень не хватало Марки. Та вечно где-то болталась, а потом как ни в чем ни бывало возвращалась домой, а Плюша всегда ждал ее здесь, как столб, который не может сдвинуться с места, если сама земля не оторвется от земного шара. Как хорошо, что со мной это не работало. Ну… почти. Мне тоже было слегка непривычно и неуютно от того, что жены не было дома. И все же, единственный человек, что хоть как-то мешал мне и моей свободе, был я сам. От того, что я сам себе был местами противен, местами жалок, зол и неуместен, все остальные в моих глазах делались абсолютно такими же.

Потихоньку я становился кем-то другим, но поковырявшись в себе, не мог сказать точно в чем было дело. Во мне будто бы развязывался какой-то тайный узелок, который скреплял все мои тревоги и беспокойства друг с другом настолько тесно, что мне было трудно дышать. В один момент этот узелок ослаб и сквозь расстояния между веревками я мог увидеть голубое небо и дневной свет. Вполне возможно, это был первый шаг к свободе, если не то, что должно было ее мне устроить. Возможно, как писал сын моего старика в том странном письме, все было из-за того путешествия. Было очевидно, что прежними оттуда не возвращаются. Мало того, что у меня до сих пор болела голова, но из-за ветра на пути к остановке она только усугубилась, а помимо головной боли здесь было что-то еще, несомненно что-то еще.

Где находится дом Аси я точно не знал, потому мне пришлось разузнать у водителя первого же подъехавшего к остановке автобуса как я мог бы туда добраться. По словам мужчины в грязной кепке и с пожеванной сигаретой во рту, мне нужен был автобус под номером 505, который, как я помнил, ходил где-то раз в сорок минут, если не больше, и следовал в обратную сторону. Я перешел дорогу, прошел метров тридцать вдоль дороги и присел на лавочку. Я по привычке закурил и воспоминания той ночи сразу сдавили мне голову новым болевым ударом. Я выбросил ее, и повернув голову назад, вгляделся в горы Азрацт. Не знаю почему, но каждый раз, когда я это делал, в моей голове будто бы сдирали исписанный и уже грязный от чернил лист, заменяя его на новый и свежо пахнущий типографией. И я подумал, что когда я вернусь, если, конечно, не случиться чего-нибудь еще, мне нужно обязательно сесть за книгу. Ведь деньги появлялись у меня в бумажнике только тогда, когда печатались мои книги, а на них в последнее время у меня совсем не было времени и соответствующего настроя. Я не привык жить в таком темпе. Я привык, что у меня не было ничего кроме книг и я старательно вкладывал в них всего себя до остатка, принимая это за некую миссию, если не за необходимость, обусловленную отсутствием выбора.

Автобус подошел минут через десять и я быстро запрыгнул в него, спеша уехать от всего того, что происходило на моей земле, здесь, около моего дома, который все более искажался в своих, казалось бы, досконально знакомых мне чертах. А все потому, что в него проник чужой глаз. Автобус ехал через просторы ярко-желтых полей, тянущихся в окнах и по левой, и по правой стороне. С правой стороны, где я и сидел, чуть поодаль протянулась речка, в который плясали кусочки солнца. Река была снова пластмассовой, как в это короткое лето, которое я проморгал. Всю дорогу я просто смотрел в свое окно, ни о чем не думая, ничего не чувствуя. В такие редкие моменты я был по-настоящему счастлив, ведь я забывал, что я был человек и меня окружали такие же люди, странные, непредсказуемые, незнающие. Одно солнце и река висели над всеми нами нетленным нимбом, всем своим видом обещая, что когда-нибудь все станет нормально.

XXI Падающая звезда

Минут через тридцать по моей просьбе меня окликнул водитель и мне пришлось выйти, оторвав от окна взгляд. Мои мягкие ноги спустились по лестнице и я оказался один в голом поле. Я должен был пройти пешком еще около десяти минут, прежде чем увидеть безымянное поселение из загородных домов вроде моего – какие деревянные, а какие кирпичные. Как правило такие домики строились по отдельности и постепенно, с течением лет вырастая в подобие деревеньки, состоящей из приезжих из городов, что соскучились по покою и природным звукам и запахам. Всего я насчитал двадцать пять домиков, у каждого здесь был свой участок с бассейнами, палисадниками и огородами, где выращивали всякие фрукты и ягоды. Кое-где стояли автомобили, в основном новые и начищенные до блеска речной водой.

Ее красно-коричневый кирпичный дом стоял по правой стороне от дороги, тоже у реки, как и мой. Три этажа, окна пластиковые, кое-где распахнутые. В длину он занял целых восемь окон. Должно быть, там проживало сразу несколько семей квартирантов, потому что с правой и с левой стороны от дома стояли по две машины. На участке я не увидел ни коряги, ни шезлонга, ни Маркиных гортензий и роз, хотя в целом вид отсюда был точь-в-точь такой же, как у моего дома. Вместо всего этого перед домом был садик, совсем крохотный и заброшенный, напомнивший мне клумбы под часовой башней на Границе с Польшей. От этих воспоминаний я ощутил нечто вроде дежавю и временно как бы отсутствовал в пространстве, а спустя пару мгновений забытия вернулся в себя и как ни в чем ни бывало поднялся на крыльцо.

Я постучал в красную дубовую дверь и мне не сразу открыли. Минуты через три на пороге оказалась сухонькая бледнолицая женщина лет пятидесяти пяти, очень стройная и старомодно одетая. Она безэмоционально и даже как-то вяло оглядела меня с головы до ног и не сказала ни слова. По одному ее внешнему виду уяснив, что ей, видимо, все равно на то, кто я и зачем пришел, я пропустил приветствие и не представился, а потом сходу спросил у нее Асю. Женщина, одетая в укороченный перламутровый пиджачок с круглыми мягкими пуговицами, не повела и бровью и так же без лишних слов провела меня в дом. От двери тянулся длинный светлый коридор, в конце которого было только длинное зеркало в пол, тумбочка и букет искусственных цветов. Посмотрев на себя со стороны в том зеркале, я решил, что выгляжу достаточно непривычно и даже странно. Все потому, что у меня в доме было только одно зеркало, и то в ванной, в котором я мог видеть себя лишь до предплечья.

Ее дверь оказалась третьей по счету. Та странная женщина удалилась, так и не сказав мне ни слова. В голове промелькнула мысль, что она, возможно, могла оказаться немой, и поэтому я не придал тому как такового значения. Когда Ася открыла дверь и я увидел ее впервые после того неудачного ужина, я заметил, что в ней произошла необъяснимая перемена. Вроде все те же большие бесцветные глаза, словно туман, через который не увидишь дороги, узкие губы, тонкие руки и тот же самый морской запах, от которого со временем начинало подташнивать. Это была она, на все сотни процентов. Но что-то все же в ней было не так. Я подумал, что она должна была и про меня так же подумать, но Ася ничего не говорила и просто стояла не шевелясь, будто бы не ожидала меня здесь увидеть. Наверное, я и сам от себя не ожидал, что поеду по адресу и буду стоять в этом коридоре, ломая холодные пальцы.

За ее спиной я мог увидеть светло-зеленые обои в узкую желтую полоску, которые мне тоже о чем-то напомнили, но я не вспомнил о чем – мысль промелькнула быстро и затерялась где-то в моей голове. Так же я мог увидеть на полу два матраса, с которых местами сползла простынь, битком набитый шкаф, дверцы которого не закрывались до конца, а из щели торчали куски разноцветных тряпок. И с этого ракурса не было видно ни той картины, ни рабочего места из мольберта и разбросанных красок, как я себе это представлял, сравнивая с комнатой Николаши, когда он еще был художником. Глядя на ее комнату из дверного проема, я и подумать не мог, что здесь вершится судьба холстов.

Спустя пару минут неловкого молчания, в ходе которого я не мог даже предсказать, что она сейчас скажет и как отреагирует на мое появление, Ася так же молча, как и та старомодная женщина до нее, невозмутимо отошла в сторону и пустила меня войти. Я переступил порог и оказался в теплой и светлой комнате с одной дверью, за которой, я предположил, мог находится туалет или маленькая кухня, а может, и то, и другое. Я уже не мог вспомнить, как она описывала свое новое жилье, когда нам удалось поговорить по телефону в день моего отъезда. В комнате было закрытое широкое окно, похожее на выход из тюремной клетки. Здесь всего было по минимуму, личных вещей практически не было. Было похоже, что комната и вовсе нежилая, либо все вещи обеих сожительниц запихивались в тот шкаф, стоящий в углу, вот он по всей видимости и трещал по швам от нехватки свободного места. Когда я развернулся лицом ко входной двери, мне все же пришлось увидеть то, о чем я думал. У той стены стоял железный штатив, который по всей видимости должен был выполнять функцию мольберта – вероятно, это он и был, только более современный, а я, как человек, идущий к четвертому десятку, об этом не знал. Прислонившись к нему, стоял холст, на котором был изображен сад и лишь силуэт мужчины. Сад был прорисован детально, а мужчина был только пятном, где-то темнее, а где-то светлее, но в целом только пятном. Может, Ася не умела рисовать людей и не знала как к нему подступиться, наметив лишь контуры, где должен был стоять человек, а может, она знала этого человека лично, и не могла найти в себе достаточно честности и храбрости, чтобы изобразить его таким, каким он был в действительности, вместо того, чтобы изобразить его таким, каким он был только в ее глазах.

Когда Ася захлопнула дверь, я вышел из размышлений и посмотрел на нее. После дверного хлопка в комнате как по щелчку пальцев пропали все звуки, будто он отрезал нас двоих от всех возможных цивилизаций. В тот момент мы с ней впервые оказались одни, помимо того единственного звонка и ее писем в одну сторону, в которых между нами тоже никто не стоял. Но сейчас мы были наедине именно физически. Мы стояли друг перед другом такие, какие мы были в действительности, не найдя в себе никаких сил начать встречу, притворившись кем-то кроме себя, а потом стало поздно и деваться было совершенно некуда – что от себя, что друг от друга. От этого я чувствовал себя так, будто стоял перед ней всеми нервами и сухожилиями наружу, предварительно сняв с себя кожу. Я был здесь. И она была здесь. Здесь не было никого, кто мог бы нас с ней хоть в чем-нибудь уличить. Этот момент ни за что не должен был произойти, а потом неожиданно стал чем-то самостоятельным вроде человека или животного, и преобладая над ходом событий, просто взял и произошел, как раз плюнуть. От этого я ощущал себя как во сне. Все в комнате было зыбким и мягким, словно прямо сейчас я мог подойти к ней, сдавить ей глазные яблоки и они бы вытекли мне на пальцы.

– Хороший рисунок.

– Спасибо.

Она прислонилась к шкафу и вжалась в него лопатками. На ней было голубое тонкое платье, сливающееся с цветом глаз, и мягкие тапочки бежевого оттенка на босу ногу. Я ощущал, что она намеренно меня сторонилась, и мне хотелось сторониться ее в ответ, потому я практически на нее не смотрел, стараясь направить свое внимание то на пол, то на потолок, то на обои, которые до сих пор мне что-то напоминали.

– Это ведь я?

Не знаю, почему это сорвалось с моего языка, ведь я о том даже не думал. Это пятно было скорее похоже на тень, что-нибудь остаточное или первоначальное от человека, – и пожалуй, в этом и был парадокс сущности тени, – но не на самого человека. Я положил руки себе на пояс, потом снова развел их и секундой позже неудобно сцепил их между собой, не найдя в себе смелости поменять положение пальцев – это было бы слишком неловко. Ее глаза как-то странно блестели, как при болезни, опьянении или слезах, которые подступают, но еще никуда не идут, а так и застывают, как пелена. Она то смотрела на меня, то снова отводила глаза.

– На картине?

– Да, на ней.

– Может, ты, а может, не ты. Во всяком случае, это просто пятно, оно может быть чем угодно.

Я мысленно с ней согласился.

– В твоей голове это можешь быть ты, ну а в моей это могу быть и я. А я возьму и нарисую из него кого-то другого, кто не будет ни мной, ни тобой. Поражает, как все, что мы можем придумать у себя в голове, потенциально может иметь право на жизнь, а потом, столкнувшись с правдивым положением дел, оно исчезает и разваливается, как карточный домик, будто ничего не было.

Она сделала перерыв и посмотрела на свою незаконченную картину.

– Так это я или кто-то другой?

– Пока что ты. Но все может изменится. Вот я и жду.

– Когда что-то изменится?

– Ну да.

– И успешно?

Она покачала головой. Мы оба смотрели на картину. Ася, сев на матрас, а я все так же стоя, повернувшись к ней спиной. Я начинал узнавать тот сад, который, на самом то деле, даже и садом то не был, так, пару кустов того и другого.

– Я думаю, что в этом саду должен быть не я, а кто-то другой. Если меня и писать, то уж точно не рядом с цветами. Я для этого совсем не гожусь.

– Почему?

– Не знаю. Я так вижу. Но вам, художникам, конечно, куда виднее.

Я повернулся к ней и Ася сделала такое лицо, будто у нее было, что мне сказать, но она не знала, как облечь свои мысли в правильные слова. Закусив губу, она все же стала говорить, и я намеренно от нее отвернулся, чтобы не показать, что я уже и сам обо всем догадался. Я хотел, чтобы она сама во всем мне призналась.

– А мне кажется, тебе там самое место. По крайней мере, я много раз видела тебя именно в этом саду, но ты ни разу меня там не заметил. Я видела, как ты сидишь за столом на веранде и что-то пишешь в блокноте, а иногда просто смотришь на реку или на солнце, а вокруг тебя цветы твоей жены. Ярко-розовые гортензии и красные розы. И ты, небритый и хмурый, как последнее осеннее утро.

Я ничего ей не ответил и сел на матрас напротив того матраса, где сидела она, сложа свои тонкие белые ноги крест-накрест. Я пытался вслед за ее словами представить, как она видела меня своими глазами в те моменты, когда пряталась и наблюдала за мной. Я был таким же, каким сам себя видел или все же каким-то другим? Следом я подумал – все-таки, наверное, зря они со стариком следили за мной. Сам себя я всегда сравнивал с лишней деталью в часах или корягой у дома. Одним словом, ничего особенного. Но что они тогда во мне находили? Старик, Ася, Марка, Николаша… И самое главное, почему же я в себе сам всего этого не нашел? Я устало вздохнул.

– Не знал, что ты следила за мной.

– Откуда, по твоему, все те письма в твоем почтовом ящике, да еще и без почтовой печати и марок?

Я промолчал.

– Мне нужно было увидеть тебя, чтобы начать писать картину. В итоге со всех тех разов, что я за тобой наблюдала, я запомнила каждый цветок у твоей веранды и то, во что ты был одет в тот или иной день, но только не черты твоего лица. Что странно, сейчас ты находишься рядом со мной, но стоит мне закрыть глаза, как твой образ сразу от меня куда-нибудь денется, словно я никогда не видела как ты выглядишь. Именно поэтому на картине вместо тебя пока что только пятно. Как ни крути, я не могу вспомнить твое лицо. Я подумывала уже даже начать делать наброски прямо там, у веранды, пока пряталась от тебя за цветами, но тогда бы сразу же себя выдала. Извини, что подглядывала за тобой. Наверное, это была не самая лучшая идея, но я понимаю это только сейчас.

– Наверное, даже хорошо, что я могу вот так испаряться из памяти.

Сказав те слова, я на всякий случай решил это проверить и ненадолго закрыть глаза, чтобы попытаться вспомнить ее лицо, и тогда оно появилось у меня под веками почти сразу же, словно мои глаза все время оставались открытыми. У нее был грустный рот и большие блестящие глаза, короткий лоб и тонкие, почти прозрачные брови.

– Чувствуешь себя более свободным, не так ли?