Новое назначение

Кратов не пошевелился в течение всего доклада. Проект Грум-Гржимайло резал под корень дело, которому он посвятил себя.

Общество сибирских инженеров разрабатывало урало-кузнецкий проект по заданию Высшего Совета Народного Хозяйства на советские средства. Пока Гладков был министром, власти смотрели на это сквозь пальцы. Когда Колчак стал диктатором и создал новое правительство, Кратова вызвал премьер Вологодский – раньше он был присяжным поверенным в городе Томске.

– Вы занимаетесь странными делами, Осип Петрович, – сказал Вологодский. – Знаете, как называется то, что совершаете вы, работая для большевиков?

– Для большевиков? – переспросил Кратов. – Я никогда не работал и не буду работать для них. Ни для них, ни для кого другого. Вы знаете меня не первый день, Петр Васильевич. Я создаю проект, пригодный для любой общественной структуры и нужный всякой власти.

– Как хотите, Осип Петрович! Я не делаю формального запрета, но предупреждаю. Это опасная дорожка. Советую оставить ее. Подождите до спокойных времен и придумывайте тогда что угодно.

Разработка урало-кузнецкого проекта свернулась. Кратов дорабатывал его в своем домашнем кабинете с самыми близкими людьми. В основу расчетов Кратов клал принцип коммерческой выгоды. Смета полного осуществления урало-кузнецкого проекта составляла миллиард рублей золотом. Вся южная промышленность – металлургические заводы, шахты Донбасса, рудники Криворожья – стоила четыреста миллионов. Миллиард не пугал Кратова, он строил проект так, чтоб его можно было осуществить по частям, растягивая сроки хотя бы на столетие. Даже постройка каждого завода в отдельности мыслилась по принципу концентрических кругов – сначала две домны, четыре мартена и один прокатный стан, потом еще две домны, четыре мартена и стан, потом еще и еще.

Лишь одна проблема оставалась неразрешенной. Кратов ночами думал о ней и не мог ничего придумать. Уголь при перевозке в обычных условиях удваивается в стоимости через каждые шестьсот километров. Переброска огромных масс кузнецкого угля на Урал станет коммерчески выгодной при условии сооружения сверхмагистрали – прямой, как натянутая нитка, и абсолютно ровной, без единого подъема и спуска. Треть миллиарда падала из сметы на сверхмагистраль. Ее нельзя вводить в действие по частям – тут требовалось триста пятьдесят миллионов сразу.

Банки не подымут этой суммы. К большевикам Кратов не относился серьезно. Он считал их падение неизбежным. На правительство военной диктатуры Кратов не рассчитывал: кумир военных – Грум, колчаковцы поддерживали его.

В одну из бессонных ночей Кратов впервые подумал об инженерном правительстве, вспомнил Пальчинского и улыбнулся. Инженеры всегда смеялись, когда Пальчинский, размахивая руками, фантазировал о государстве, которым правят инженеры. Кратов усмехался вместе со всеми, как практик и реалист.

Бессонной ночью, в тупике от бесплодных поисков реальной комбинации, Кратов взвесил идею Пальчинского. Она уже не казалась смешной.

Кратов сидел сутулый и скучный. Он плохо слушал Грума и думал о проблеме транспорта.

Грум проявлял в Сибири кипучую активность. Он расколол надвое томскую профессуру. Многие отошли от Кратова. В Томске в Обществе сибирских инженеров уже действует урало-сибирская комиссия под руководством Грума, наподобие урало-кузнецкой.

Профессор Поварнин ведет опыты над улавливанием продуктов перегонки при производстве древесного угля. После доклада Грума Поварнин будет демонстрировать керосин из древесины, порох и шелк из древесины и множество других чудес.

Грум заготовил эффектный конец речи.

– Любопытно, – сказал он, – что, составляя сокращение, как это теперь принято, для древесноугольного железа, мы получим слово – «друг». Древесный уголь действительно есть истинный друг русского народа.

Под шум оваций Грум сошел с трибуны.

– Генеральский бред! – раздался выкрик из зала.

Все обернулись. Крикнул Курако.

– Вывести его! – закричал один из офицеров.

На офицера зашикали. Странному украинцу, чья слава украшала город, позволялось многое, что не прощалось другим.

Курако попросил слова. Одиннадцать человек в верблюжьих куртках и в верблюжьих штанах захлопали ожесточенно и весело.

Курако говорил коротко и резко. Он сказал, что грязное железо – это рельсы, паровозы, машины, заводы. Стране серой и нищей нужны миллионы и миллионы тонн грязного металла. На пятьсот килограммов железа идет один килограмм качественной стали. Отказаться от выплавки грязного железа и вместо этого лить пушки из древесноугольного металла – нелепость, плод разгоряченного генеральского воображения.

В переднем углу поднялся офицер и что-то прокричал. Курако остановился на полуслове. Он хотел сказать, что берется выплавить в новых американских печах металл, не уступающий качеством древесноугольному, что изумительная чистота кузнецких углей позволяет добиться этого. Выкрик офицера отвлек его. Неясная мысль шевельнулась у него. Курако показалось, что не это и не здесь он должен говорить. Он посмотрел по рядам, увидел погоны, петлицы и не захотел больше говорить.

Курако махнул рукой и сошел с трибуны, недовольный собой.

Елена Евгеньевна наклонилась к мужу:

– Мне нездоровится. Проводи меня домой.

Кратов не мог уйти и обратился к Гутовскому. Профессор с готовностью встал. В трудные времена он сохранил верность Копикузу. Он работал с Кратовым с 1914 года, выбирал площадку для завода, поворачивал вместе с Гладковым общественное мнение Сибири в пользу нового начинания и председательствовал в урало-кузнецкой комиссии.

На трибуну входил Гладков. Бывший министр возглавлял Сибирский геологический комитет и выступал против Грума.

– Господа… – начал Павел Павлович.

Внизу щелкнул выстрел. Еще и еще… Публика вскочила. В руках офицеров замелькали револьверы. Заметались истерические крики. Начали прыгать из окон.

Гутовский получил в раздевальне пальто Елены Евгеньевны. К ним подошел офицер-каратель, влюбленный в Елену Евгеньевну.

– Попрощайтесь со мной, Елена Евгеньевна. На рассвете я еду прямо в бой.

Он протянул ей руку.

– Вы мне надоели, уйдите, – сказала она и не подала руки.

Капитан выхватил револьвер и выстрелил несколько раз. Последний патрон пустил себе в висок и упал мертвый.

Елена Евгеньевна еще дышала, ее сейчас же увезли в университетскую клинику. Когда Кратов пробился в раздевальню, там швейцар, отталкивая любопытных, вытирал половой тряпкой лужицы крови. Кратов бросился в клинику. Елена Евгеньевна умерла на извозчике, не приходя в сознание. Кратов вернулся домой, упал головой на письменный стол и всю ночь оставался как каменный. Приходили и уходили люди. Кратов не сделал ни одного движения. Только к утру он заплакал. В комнате был Гладков. Кратов посмотрел на него и сказал:

– Теперь мне остался только Копикуз.

Елену Евгеньевну похоронили в тот же день. Кратов не проронил больше о ней ни слова. Вечером после похорон он спросил брата:

– Карательная экспедиция выехала?

– Да. Восемь пулеметов. Начальником полковник Ромашев.

IV

Следующей ночью к Курако постучали. Экономка Анна Ивановна впустила невысокого худого человека с глубоко запавшими черными глазами. Иногда он приходил каждую ночь, иногда исчезал надолго.

Это Сергей Дитман, большевик, член томского подпольного комитета партии. Когда-то, еще до войны, он работал у Курако в Юзовке студентом-практикантом, в 1914 году был арестован и сослан в Нарым.

В дни колчаковщины Курако встретил его на одной из улиц Томска и радостно кинулся с протянутой рукой, крича:

– Дитман, вы ли?

Дитман вздрогнул, быстро взглянул. Курако почудилось что-то странное в его лице, потом выражение изменилось, мелькнуло облегчение, в глазах вспыхнул огонек улыбки и исчез, словно прихлопнутый. Лицо стало отчужденным и непроницаемым.

– Вы ошиблись, я Харин, а не Дитман.

– А-а-а… – понимающе произнес Курако. Потом покраснел и вспылил: – Ты что, барбос, Курако подлецом считаешь?

Дитман молча пожал ему руку.

Сейчас он сидит в кабинете Курако и, забыв об остывшем чае, рассказывает подробности восстания. Он говорит негромко, перемежая речь длительными паузами. Ему тяжело. Он знает, хотя и не сообщает Курако, что в Кольчугине поднялись раньше времени, не зная, что срок перенесен. Этим сломан план общего всекузбасского восстания и кольчугинцы обречены на разгром. Посланы люди, чтобы вывести их в тайгу к партизанам.

Дитман скупо повествует. Курако сидит на столе, обхватив руками колено, и слушает не перебивая.

– Вчера отправились каратели, – говорит Дитман и вновь замолкает.

Курако вспыхивает и нервным движением выхватывает из кармана браунинг:

– Вот. Возьмите.

– Зачем? У меня есть…

– Кому-нибудь понадобится.

Дитман пристально смотрит на Курако. Курако вдруг густо краснеет и отводит глаза. Во взгляде Дитмана он прочитал: «Что же ты, оружье отдаешь кому-нибудь, а сам?»

Револьвер чернеет на протянутой ладони, Курако смотрит в сторону, залившись краской стыда. В мыслях смятение, весь жизненный путь в эту минуту кажется неправильным. Он сует револьвер в карман и искоса взглядывает на Дитмана. У того на лице хорошая улыбка. Курако невольно улыбается в ответ, вскидывает голову и произносит:

– Я пригожусь вам вместе с этой штукой.

Дитман молчит, его глаза просветлели. Курако шагает по комнате, овладевая собой. Прерывая затянувшееся неловкое молчание, он спрашивает:

– А что там?

Взмахом руки он указывает куда-то далеко. Дитман понимает. Он рассказывает последние новости о Советской России. На Юге белых теснят – взяты Бердянск, Мариуполь, Юзовка. Знакомые названия вызывают улыбку воспоминания у Курако – там сражается сейчас его доменная гвардия, отвоевывая заводы.

На восточном фронте плохо – Колчак подступает к Волге. Внутри тяжелей всего с транспортом, на месяц совершенно прекращено пассажирское движение, чтобы протолкнуть к центру уголь и хлеб. На днях закончился Восьмой съезд партии, там принята новая партийная программа.

– Вот, вот, расскажите.

Дитман отвечает, что новая программа в Сибирь еще не дошла, но в прошлом году, в период передышки, Ленин много писал о том, как организовать хозяйство.

– Подробнее, подробнее, – просит Курако.

Дитман оживляется, голос становится звучнее. Статьи Ленина были не только прочитаны, но и пережиты им. Он говорит, каждая его фраза согрета чем-то глубоко личным и оттого приобретает какую-то добавочную силу сверх своего логического смысла. Ему самому было бы невозможно различить, если б он захотел это сделать, где он пересказывает Ленина и где говорит свое, много раз передуманное, отложившееся из жизненного опыта.

Курако слушает, налегши на стол, подперев голову руками и неотрывно глядя в лицо Дитмана. На минуту ему становится странно: две тысячи километров отделяют Томск от черты фронта, за которой изнемогает Советская республика, далеко вокруг властвуют колчаковцы, в этот час они чинят, быть может, расправу в Кольчугине, а Дитман с увлечением говорит об организации социалистического общества.

– Вопрос будет решаться тем, – восклицает Дитман, – сумеем ли мы, сумеет ли социализм создать более высокую производительность труда по сравнению с капитализмом.

– Неужели Ленин так и написал?

Стараясь быть точным, Дитман приводит наизусть некоторые выдержки.

– Как это верно, как это верно! – произносит Курако.

– Прежде всего придется преодолеть расхлябанность, распущенность, падение дисциплины.

Возбужденный разговором, Курако с воодушевлением развивает свои планы преобразования России. Центр металлургии и угля будет в Кузбассе, здесь он построит невиданные во всем мире домны. Его черные глаза блестят.

Они сидят далеко за полночь. Курако сам стелет гостю постель на кожаном диване и спрашивает:

– А как там доменные печи?

– Где-то я читал, что одна еще работает.

– Какая? Где?

– В Енакиеве.

– В Енакиеве? Мои барбосы? Откуда вы все это знаете?

Дитман улыбается, не отвечая. За окном синеет. Ночь прошла незаметно.

– Ну, ложитесь, ложитесь, – говорит Курако.

Пожелав спокойной ночи, Курако идет к двери и на полдороге останавливается. На лице непривычное смущение.

– Мне хочется… – неуверенно говорит он.

С письменного стола он берет серебристый кусок кемеровского кокса.

– Мне хочется переслать это в Россию, на Енакиевский завод. Не знаю, можно ли…

– Кому там передать?

– Инженеру Макарычеву.

– И что сказать?

– Ничего. Это первый кокс Кузбасса. Они сами все поймут.

– Экий вы неисправимый доменщик. Давайте.

Дитман улыбнулся, качая головой.

V

Самодельный броневик и эшелон повстанцев были разбиты карателями около Раскатихи. Повстанцы уходили в тайгу.

Утром каратели на конях влетели в Кольчугино. Поселок был оцеплен.

В штаб отряда сгоняли прикладами все взрослое мужское население. Начался допрос и проверка документов.

Весь день около штаба стояла длинная очередь. Впускали через одну дверь, выпускали в другую.

У тех, кто выходил из дверей, были землистые лица. Их мутило от противного сырого запаха крови и страшных криков. Подозрительных избивали и сбрасывали в подвал.

На рассвете начались расстрелы. Людей уводили к лесу. Трупы убирать запретили. Собаки выли по ночам и бегали с окровавленными мордами. На третьи сутки стали расстреливать днем.

Военным приказом оставшиеся по гудку спускались в шахты. Везде сверкали штыки и шашки наголо.

Каждую ночь рабочие тайком уходили в тайгу к Рогову и Новоселову, наводившим ужас на колчаковцев.

Пустые места на барачных нарах занимали прибывающие сибирские крестьяне.

Черная пыль, прокаленная жарким солнцем, садилась на огромный холм братской могилы, не отмеченный ничем.

Глава седьмая

Черное знамя

I

Маленькие тюремные окна пробиты высоко, под самым потолком. Светит луна. Тени решеток накрест перечеркивают каменную стену.

Слышится шепот. Людей не видно. Они лежат, притаившись, укрытые мягкими охапками стружек. Их двенадцать человек – проектное бюро доменного цеха Копикуза.

Чернеет толстое железное кольцо, намертво вделанное в стену: когда-то к нему приковывали каторжников на ночь. Курако пробирается к двери. Он шуршит в стружках, как мышь. У дверей он замирает и прислушивается. Тишина. Давно смолкли скрипы саней на дороге.

Белые ушли с Гурьевского завода. Опасаясь, чтоб они не забрали с собой конструкторов, Курако спрятался с ними в стружках модельного цеха.

Когда-то Гурьевский завод был сереброплавильным и принадлежал кабинету его величества. Он выстроен каторжниками. В старинной книге приказов писали гусиным пером: «Рабу Божьему имярек отпустить полста розог».

Триста километров отделяют Гурьевский завод от железнодорожной магистрали. На лошадях везут к заводу уголь и руду, на лошадях отправляют железо.

Завод считается работающим на оборону. Курако перебросил сюда свою группу и включил ее в штат завода. Это гарантировало от мобилизации.

Осматривая впервые завод, Курако отплевывался и хохотал. Маленькая домна с открытым колошником не зашита железной броней. Огонь выбивается сквозь щели каменной кладки и длинным синим языком выхлестывает кверху. Руду и уголь возят на колошник лошадьми по деревянному помосту. Чугунную летку забивают березовыми клиньями, пихлами – от слова «пихать».

Вода – единственный источник двигательной силы завода. Из пруда – его называют «водяной ларь» – лавина воды ниспадает на огромное деревянное мельничное колесо. Дутье в доменную печь подается деревянной воздуходувкой. В огромных деревянных чанах медленно ходят вверх и вниз деревянные поршни, нагнетая воздух.

– Черти! – хохотал Курако. – Деревом железо делают. Эх, Сибирь деревянная!

Из дерева сделан в доменном цехе подъемный поворотный кран в виде огромной буквы «Г». Даже механические молоты в кузнице деревянные.

Курако долго стоял у деревянного молота. Молот поднимался медленно, еле полз и внезапно срывался со страшной силой, расплющивая податливое раскаленное железо.

– Гордишься, старик? – сказал Курако и потрогал горячую обугленную поверхность молота. – Думаешь, дерево сильней железа? В музей тебя, чудака, поставим.

Около года провели куракинцы на Гурьевке. В лунную декабрьскую ночь 1919 года, зарывшись в стружки, они выждали ухода белых. Завод остался без власти. Белые ушли, красные не приходили.

II

Отряд Рогова идет на рысях из Кузнецка на Гурьевский завод.

Переднюю кошеву несет отобранная у золотопромышленника пара коней, гладких, как налимы. Дуга увита красными лентами. Полощется по ветру большое черное полотнище – черное знамя отряда.

Трое суток провели роговцы в Кузнецке. Они вошли туда без боя, как почетные и званые гости. Белый гарнизон Кузнецка поднял восстание, и начальник гарнизона полковник Скурат был убит из пулемета, когда скомандовал пулеметчикам открыть огонь по восставшим. Наступающие красные войска были еще далеко. Кузнецкий ревком разослал гонцов в тайгу искать партизан, звать на помощь.

Отряд Рогова, обмерзший, обтрепанный, изголодавшийся, скрывался на звериных тропах от карательных отрядов. На войсковые соединения белого тыла роговцы наводили панический страх. Они обрушивались внезапно и деревянными саблями рубили наповал. Пленных не брали. Всем смерть.

Нестройной тысячной массой с присвистом и гиканьем вступили роговцы в Кузнецк. На заморенных конях сидели верхами по двое. У большинства самодельное оружие – деревянные сабли и длинные колья. Одеты в полушубки, в женские салопы, в купеческие дохи, в солдатские шинели. Некоторые в одних гимнастерках. Всевозможным тряпьем обернуты ноги, редкие имели пимы. Там и сям блестели одежды из поповских риз. Иметь штаны из ризы или накрыть ризой коня вместо попоны считается у роговцев особым щегольством.

У кузнецкого собора на базарной площади отряд остановился.

Человек в ладной синей бекеше, в черной папахе, в сапогах тронул коня и по каменным ступеням въехал верхом в раскрытые двери собора. Несколько всадников поднялись за ним. Отряд рассыпался по улицам.

Через несколько минут окна собора озолотились изнутри огнем.

Огромный костер горел посреди собора. Туда подбрасывали разрубленные иконы и резную деревянную утварь.

Рогов стоял поодаль, задумчиво глядя на огонь. Каменщик по профессии, он построил много церквей и теперь жег их подряд. К нему подошли представители ревкома договориться об организации власти.

– Не треба народу власти, – сказал Рогов. – Наша мать – анархия.

Он вышел из собора и приказал поджечь его со всех четырех сторон.

Единственным промышленным предприятием Кузнецка был спиртоводочный завод. Рогов послал отборных бойцов с пулеметом на охрану завода. Он запретил трогать только спирт, все остальное – «грабь награбленное».

Из трех тысяч жителей Кузнецка больше половины приходилось на торговые семьи. За Кузнецком не было больше городов. Он стоял на границе тельбесской тайги. Шорцы приносили сюда соболя, горностая и белку, здесь скупали свеженамытое золото, охотники и золотоискатели увозили отсюда продовольствие, одежду, порох и водку.

Торговцы у роговцев вне закона. Купцов рубили на месте, добро вывозили на подводах.

В сомнительных случаях Рогов предоставлял суду народа вынесение приговора. Возле сгоревшего собора сколотили высокий деревянный помост. Сюда выводили обвиняемых, и скопище людей собиралось вокруг. Отряд голосовал – жизнь или смерть. Однажды к Рогову привели торговца, у которого дома осталось девять человек детей. Рогов передал купца на суд народа. Суд решил – башку долой и жителей Кузнецка обложить данью, чтоб хватило на прокорм детей. Сию же минуту купцу на помосте снесли голову.

На следующий день Рогов судил своих. Четыре роговца убили старика – сторожа копикузовских складов. В суматохе он захватил со склада несколько кусков мыла и нес домой.

– Куда идешь? Стой! – раздался окрик.

Старик испугался и побежал. Четверо всадников настигли его, затоптали конями и насмерть засекли плетьми – в концы плетей в кожу было зашито железо. Рабочие пришли жаловаться Рогову.

– Я за справедливость борюсь, товарищи, – сказал Рогов. – Рабочего человека убивать не дам.

Четырех роговцев вывели на помост. Им проголосовали смерть, и они упали на доски с раскроенными черепами.

Копикуз Рогов ненавидел. Его брата запороли при кольчугинской расправе. Роговцы сорвали замки со складов Копикуза. Склады были набиты скобяным товаром – дверными ручками, петлями, шпингалетами и оборудованием для квартир – умывальниками, ватерклозетными суднами и ваннами. Это предназначалось для жилых помещений на площадке. Ванны привели роговцев в ярость – они стали разбивать в куски фаянс и мрамор, раскидывать петли и ручки. На защиту складов бросился Садов. Жестокого администратора узнали. Сабельным ударом его положили на месте.

Начались поиски инженеров Копикуза. Всем им Кратов давно роздал на случай таблетки с цианистым калием. Захватили инженера Челпанова – коксовика. Один из роговцев нащупал у него в кармане что-то твердое и вытащил две белых пилюли.

– Ишь, буржуй, конфеты носит, – сказал партизан и сунул таблетку в рот.

Он захрипел и свалился мертвым. Челпанова прикончили на месте.

Роговцам указали квартиру Курако. Когда партизаны узнали, что там живет один из главных копикузовцев, начальник проектного бюро, они начали разгром. Все вещи выволокли из комнаты. Принялись рвать и топтать огромную библиотеку Курако. Мимо проезжал Рогов. Он увидел книги, падающие на снег из разбитых окон, и сказал:

– Гадов бейте, а книжки не тревожьте. От них народу вреда не будет.

Через трое суток отряд Рогова оставил Кузнецк и двинулся на Гурьевский завод.

Идет отряд на рысях. Полощется по ветру большое черное полотнище, черное знамя отряда.

III

Завод остался без власти, а куракинцы, как всегда, в восемь утра садятся за чертежные столы. Ни одного дня не позволял прогуливать Курако.

С утра Курако обходит чертежные столы и просматривает работу каждого.

– Расскажите, что вы сделали? – спрашивает он.

Курако обладал способностью в две-три минуты проникнуть в смысл сложнейших чертежей и улавливать ошибки расчетов, производившихся несколько дней.

Курако проектирует завод по типу величайшего в мире завода Герри, но вчетверо меньший по размеру.

У окна за чертежным столом сидит Жестовский – студент последнего курса Петербургского политехнического института… Он набело вычерчивает рудный кран. Курако смотрит.

– Ну как, Михаил Константинович?

– Постольку-поскольку. По-эсеровски, пан Жестовский.

Это обычная поговорка Курако, когда он недоволен работой. Лицо Жестовского мрачнеет.

– Эта балка слаба, – говорит Курако. – Возьмите вдвое больше.

– Я два дня высчитывал.

– Еще посчитайте. Вечером скажете.

Курако отходит.

В группу Курако Жестовский попал случайно. В 1917 году в номере петербургской гостиницы, ожидая, как решится судьба Копикуза, Курако сделал карандашом несколько эскизов деталей домны и попросил знакомого профессора поручить студентам сработать чертежи по карандашным наброскам. Профессор передал работу Владимирскому и Жестовскому – студентам последнего курса. Гордые, что чертят для знаменитого доменщика, студенты быстро закончили работу и принесли Михаилу Константиновичу.

Курако посмотрел на чертеж и удивленно вгляделся в лица студентов. Он никогда не видел их, а между тем чертеж выполнен так, как делали только его, Курако, выученики.

На Юзовском заводе доменный цех имел самостоятельное проектное бюро под руководством Гребенникова, не получившего инженерского диплома, но восемь лет проведшего в Америке на металлургических заводах.

Доменное проектное бюро Юзовки стало школой конструкторов-американистов. Они отличались от других даже в мелочах – чертежи исполнялись на стандартных листах одинакового формата, рамка чертежа отступала от края на пять миллиметров, надписи располагались в правом верхнем углу. Достаточно бросить взгляд на чертеж, чтоб узнать работу куракинской школы. Такой чертеж принесли Жестовский и Владимирский.

– Кто научил вас так чертить? – спросил Курако.

Студенты ответили, что провели лето на одном из уральских заводов, там их учил Казарновский, и с тех пор они не могут чертить по-иному.

– Чему еще вас научил Казарновский?

Студенты стали рассказывать. Курако слушал, улыбаясь. Как упругие мячи, к нему возвращались слова, которые он бросал на Юге. Студенты говорили, и Курако узнавал свою теорию, свое понимание печи, излюбленные свои словечки.

Казарновский два лета – в одиннадцатом и в двенадцатом году – провел на студенческой практике в Юзовке, и это навсегда решило его инженерскую судьбу. Он стал куракинцем, американистом. Он передавал другим, что воспринял от Курако. Так создавалась школа.