Новое назначение

– Казарновский едет со мной, – сказал Курако. – Не поехали бы вы? Дело найдется.

Два года провели студенты с Курако, отрезанные от Петербурга.

…Вечером Жестовский приходит к Курако. У него решительный и мрачный вид. Он говорит:

– Михаил Константинович, вы правы. Предельной нагрузки балка не выдерживает.

– Вот и отлично.

– Я решил уйти от вас, Михаил Константинович. Из меня ничего не выйдет. Ничего я не знаю, ничего не умею. Люди без институтского образования работают лучше меня.

– Вот это правильно, вот это хорошо.

Курако смеется, и глаза его светятся радостью.

Жестовский стоит, понуря голову.

– Вы действительно ни черта не знаете. Поздравляю, из вас выйдет человек. Об уходе бросьте думать. У меня есть спиртяга, отпразднуем этот случай. Только чур, Жестовский, – помните: каким бы большим начальником вы ни были, никогда не воображайте, что вы много знаете.

Вечером Курако созывает доменщиков. В праздники у них любимое развлечение – охота; окрестные деревни знают куракинцев. Когда приезжает Курако, крестьяне выпрягают и прячут лошадей, кучера поят допьяна, чтоб Михаил Константинович никуда не мог выбраться от них, чтоб жил с ними сутки, двое и трое.

Другое развлечение доменщиков – споры. Все объединяются против Курако. Никто не помнит, чтоб в споре удалось уложить его на обе лопатки.

Казарновский, Жестовский и другие подолгу готовились к спорам. Последние дни они рылись в гурьевском заводском архиве и перевели разговор на историю сибирской металлургии.

Жестовскому удалось прижать Михаила Константиновича к стенке. Курако не знал, когда и почему был закрыт первый в Сибири Томский железоплавильный завод.

Развеселившийся Жестовский притащил архивную папку и разыскал доклад о закрытии Томского завода. Завод закрылся два года спустя после отмены крепостного права.

Курако взял архивное дело из рук Жестовского и прочел сам:

«Переход алтайских заводов от обязательного труда к вольнонаемному изменил условия выгодности заводского хозяйства до такой степени, что в некоторых местностях, где могла существовать горная промышленность при обязательном труде, принося выгоды, по совершенном заменении этого труда вольнонаемным она вместо выгод будет приносить прямой убыток, ибо для привлечения вольнонаемных рабочих придется значительно возвысить заработную плату».

Курако побледнел, как всегда в минуту волнения. Никто не понимал, почему он взволнован.

– Что теперь с Томским заводом? – спросил Курако.

– Он сровнялся с землей, – сказал Жестовский. – Там вырос молодой пихтач.

– Это будущая судьба заводов Юга. Три дня готовились, барбосы, – и ничего не поняли.

Курако ходил по комнате и говорил. В Америке на одного рабочего приходится шесть тонн суточной выплавки, в России половина тонны. Техническую отсталость заводы Юга перекрыли нищенской заработной платой и двенадцатичасовым рабочим днем. Старые заводы не выдержат революции – восьмичасового рабочего дня и высокой оплаты труда, потому что там в десять раз больше рабочих, чем требуется уровнем современной техники. Американские гиганты – вот что несет революция.

– Учитесь, барбосы! – говорит Курако. – Кроме вас, никто не умеет проектировать американские печи. Вам придется строить заводы, которые сейчас никому не снятся.

Дверь распахивается без стука.

– На улицу, товарищи! Красные партизаны идут!

– Ура! – кричит Курако. – Вот она – революция! Все население Гурьевска на улице. Рабочие с красными знаменами встречают партизан.

Впереди отряда скачет Рогов на белой лошади. Он выкрикивает приветствие и поворачивает к церкви. Через несколько минут деревянная церковь пылает.

Курако стоит с Жестовским и Казарновским. Клубы дыма кажутся белыми в темноте. Взвиваются языки огня. Как бы продолжая прерванный разговор, Курако говорит тихо:

– Так расправляется революция со старьем.

Несколько роговцев с деревянными саблями наголо подходят к ним. Курако тянется к деревянному оружию:

– Ха-ха-ха… Покажи, покажи…

Роговец спрашивает:

– Вы что за люди?

Курако называет себя.

– Попался, гад! – кричит роговец.

Он замахивается саблей. Дерево почернело от времени и крови.

Всех троих ведут к Рогову.

Рогов занял лучший дом поселка. Это квартира Курако.

На полу валяется архивное дело. Видны заглавные буквы – «Доклад о приостановке действия Томского горного завода…».

Рогов ждет обеда и чистит ногти перламутровым перочинным ножиком. Ему докладывают об арестованных.

Курако всматривается.

– Откуда у тебя ножик? – вырывается у него. – Ведь это Садова.

– Народ башку ему срезал, – хмуро отвечает Рогов. – И тебе то же будет.

Рогов поднимает голову, и Курако видит добрые глаза и простое спокойное лицо.

– Завтра народ вас судить будет. До завтрева живите, – говорит Рогов.

Приносят щи. Курако смотрит остановившимся взглядом на дымящуюся миску. Белый пар поднимается и исчезает бесследно.

– Есть хочешь? – спрашивает Рогов. – Садись, хлебай последний раз.

Курако сбрасывает оцепенение, садится к столу и кричит:

– Под кроватью у меня две бутылки. Помирать, так с музыкой.

Рогов недоверчиво щурится. Он помнит пилюли цианистого калия.

– Наливай первый, – говорит он.

Курако наливает стакан. Он выпивает залпом, переводит дыхание и, не закусывая ничем, нюхает корку черного хлеба. Все выжидающе смотрят. Курако выпивает еще полстакана, крякает и тянется к щам.

Наливает из бутылки Рогов. Привычным жестом он опрокидывает стакан в рот, и в то же мгновение лицо его наливается кровью, глаза выпучиваются, как у удавленника, он хрипит и со свистом хватает воздух. Роговцы бросаются на Курако с саблями. Рогов машет руками на своих.

Курако смеется.

– Это чистый спирт, – говорит он. – Девяносто шесть градусов.

Отдышавшись, Рогов смотрит на Курако и не может скрыть восхищения.

– За что судить будешь? – спрашивает Курако.

– Не я буду судить – народ. Как жизнь прожил? Кому служил? Паразитам служил.

Курако молчит. Вся жизнь пробегает в секунду. Вспоминается то, о чем не любил вспоминать, – товарищи уговаривали стать подпольщиком-профессионалом, он отказался и вернулся к печам. Не здесь ли ошибка всей жизни? Неужели вот оно – пришло возмездие? Курако отвечает:

– Я железо плавил. Оно нужно народу…

– Не треба народу железа, – задумчиво и убежденно говорит Рогов. – От железа – насилие. Без железа все равны будут. Войн не будет. Сильных не будет и слабых.

Рогов понижает голос и с доверчивым детским любопытством спрашивает:

– Не умеешь ты этого – чтоб все железо в порошок, в пыль? Состава такого не знаешь?

– Не знаю.

– Я б тебя в помощники взял… Сибирь подняли бы, в Китай пошли бы. Китай мою программу примет.

– Да тебя в музей надо! – восклицает Курако.

Наутро в модельном цехе собрался народный роговский суд. Туда привели арестованных.

– На верстаки вставайте, – тихо командует своим Курако, – народа не бойтесь, пусть видит народ.

Они взбираются на верстак. В маленькие тюремные окошки, пробитые под самым потолком, видно небо и солнце. Чернеет в стене толстое железное кольцо. Они прятались здесь позавчера.

Рабочие и роговцы наполняют цех. Первым судят Казарновского. Рогов голосует.

– Инженеру Казарновскому, угнетателю народа, башку долой. Подымите руки…

– А мы дадим?

Рядом с Казарновским вырастает над толпой старик котельщик Егоров. Он большевик. Несколько месяцев назад Казарновский случайно поймал обрывок разговора офицера и уловил несколько фамилий, в том числе Егорова. Инженер предупредил всех. Ночью каратели перерыли все барахло в каморке Егорова, но котельщика не нашли. Он скрывался около завода и появился, когда ушли белые.

Маленький человек в защитной шинели, в сдвинутой кубанке с красноармейской звездой вбегает в цех.

– Товарищи! – кричит он. – Я делегат сто двадцать девятого красного полка. Красные бойцы послали меня приветствовать товарищей рабочих. Ура!

Он снимает кубанку и машет. Долго не смолкает приветственный рев. Андрияшко – это фамилия делегата – спрашивает, почему собрались. Ему объясняют.

– Самосуды запрещаю! – кричит Андрияшко. – За самосуды расстрел! Объявляю открытым митинг о международном положении и задачах советской власти.

– С Красной Армией мы не бьемся, – хмуро говорит Рогов.

Он встает с председательского места и выходит из цеха.

Через час роговцы покинули Гурьевск.

Сутки спустя в Гурьевск вошел 129-й кавалерийский красный полк. Он растянулся длинной лентой. Через каждые три ряда верховых двигались на санях пулеметы.

Глава восьмая

Бегство

I

Поезд движется медленно, часами простаивая у семафоров. Они сидят в отдельном купе – Кратов, Гладков и Валентина Петровна – жена Гладкова. По обеим сторонам пути валяются красные коробки товарных вагонов. Товарные составы сбрасывались с рельсов, чтобы очистить путь на восток.

Потянулась Анжеро-Судженка – крайний северо-восточный угол Кузбасса. Геологическая карта Кузбасса, составленная учениками Лутугина, напоминает силуэт летучей мыши – два огромных распластанных крыла, острая мордочка смотрит на восток. Краем правого крыла Кузбасс касается сибирской магистрали. В сумерках темнеют загрязненные вышки надшахтных зданий. Зажигаются редкие огни. Кратов не отрываясь смотрит в окно.

– Валя, – говорит Гладков, – куда нас несет? Может быть, останемся?

Жена Гладкова не произносит ни слова. Вторые сутки она не умывалась. В уборных спят и едят. Сейчас она совсем не похожа на свои портреты. Там высокая дама с пышной грудью в кружевах, с китайским веером и белым зонтиком в руке. Здесь грязная женщина, подернутые просинью губы, посеревшее злое лицо.

– Валя, – еще раз ласково и робко повторяет Гладков.

Ответа нет.

– Осип Петрович, как вы думаете? Ведь не расстреляют же нас, а?

Кратов молчит. Он уткнулся в окно и не поворачивается к Гладкову.

Гладков смотрит поочередно на жену и на Кратова. Это два человека, которые семь лет вели его жизнь. Почему они молчат сейчас?

Они сделали его министром Сибирского правительства.

– Осип Петрович, почему вы сами не пошли в правительство? Ведь вам же предлагали.

Кратов молчит. Да, ему предлагали, он отказался. Он порекомендовал Гладкова, руководителя разведок Копикуза, открывателя новых богатств Сибири, искателя сибирского железа. Валентина Петровна настояла, чтобы Павел Павлович согласился. Он упирался, но уступил. Она стала женой министра торговли и промышленности временного Сибирского правительства. И вот… Поезд, мешки, посеревшие лица, впереди неизвестность. Почему они молчат?

II

Фигура Гладкова была подходяща для министерского поста. Коренной сибиряк, геолог, путешественник, открывший в Сибири железо, связанный с Копикузом, друг Кратова.

Первое сибирское контрреволюционное правительство, подготовившее диктатуру Колчака и разогнанное им, называло себя демократическим и выступало под флагом сибирского областничества, под знаком потанинства. Потанинцем считал себя и Гладков.

Во время Февральского переворота Потанин встречал демонстрацию, сидя в кресле на крыльце Томской городской управы. Ему трудно стоять. Старику шел девятый десяток. Толпе не видно Потанина. Студенты бросились к креслу и подняли его на руках. Его длинная в серебре борода развевалась по ветру, как знамя.

Потанин любил Сибирь, любил свою родину. В этом его программа, его мировоззрение, его жизнь. Он получил за это девять лет каторжных работ, не будучи ни социалистом, ни революционером. О себе и о своем друге Ядринцеве Потанин писал:

«Мы видели перед собой свою родину, лишенную культурных благ, мы видели ее отсталость и хотели уравнять ее в культурном отношении с остальными областями России. Нам хотелось, чтоб на нашей родине было равное количество школ, чтоб безопасность и удобства жизни были такие же, как и к западу от Урала, чтобы и здесь процветали и богатели города, чтобы росла сибирская интеллигенция».

Три кита составляли основу программы Ядринцева и Потанина – отмена уголовной ссылки, создание сибирской интеллигенции путем учреждения университета и свержение московского мануфактурного ига, то есть создание местной промышленности.

«Что бы вы, москвичи, сказали, если бы мы собрали в Сибири весь наш таежный гнус, всех наших ядовитых змей, перевезли через Урал и выпустили на ваши поля? Зачем же вы посылаете в Сибирь убийц, воров, растлителей, всю гнусь вашего общества?»

Их усилия не были бесплодны. Ссылка уголовных преступников в Сибирь была отменена. В Томске открылся первый сибирский университет. Но промышленное иго по-прежнему тяготело над Сибирью.

Перед смертью Ядринцев писал своему другу из Чикаго:

«Америка меня поразила. Это Сибирь через тысячу лет. Я вижу будущее родины. Сердце замирает, и боль, и тоска за нашу родину. Боже мой! Будет ли она такой цветущей?»

К Копикузу сибиряки отнеслись настороженно. Они увидели пришельцев, чужаков, завоевателей. Они называли приезжих «навозным элементом». Безликие банки, протягивающие руки из Петрограда и Парижа, пугали их. В 1914 году умный Кратов привлек к работе Гладкова и Гутовского. Сибирская интеллигенция поворачивалась к Копикузу. Она начинала видеть в нем осуществление своих надежд.

III

– Что сейчас в Томске? – вслух спрашивает Гладков.

Он не может долго выносить молчания. Он отвечает сам себе:

– Усов перебирается на мою квартиру.

Гладков передразнивает Усова. Он надувает щеки, расправляет плечи, делается грузным и солидным.

– Тэк-с, тэк-с… – говорит он голосом Усова. – Нуте-ка, Павел Павлович, примерим ваши брюки. Коротковаты-с, коротковаты-с.

Гладков передразнивает так похоже, что Кратов не может удержаться от улыбки. Гладков продолжает разговор с собой:

– Усов получит кафедру геологии. Он станет директором Сибирского геологического комитета. Я всю жизнь стоял ему поперек дороги.

Гладков внезапно что-то вспоминает и заливается смехом.

– Но его Котульский съест, ей-богу, съест, помяните мое слово, Осип Петрович.

Гладков хохочет. Кратов молчит. Гладков изображает Котульского. Движения становятся медлительными, голова высокомерно поднимается, губы брезгливо отвисают.

– Это мальчишка из бакалейной лавки, а не профессор геологии, – говорит он голосом Котульского.

Очень похоже и очень смешно, но никто не смеется, Гладков становится грустным.

В этот час в Томск приходит телеграмма Сибревкома.

«Примите все меры возвращению Гладкова убеждению его остаться имени Сибревкома гарантируйте ему работу».

Гладков пробыл министром Сибирского временного правительства меньше года. Он помогал Кратову и проводил в правительстве субсидии Копикузу. Но единственным настоящим делом, совершенным им в бытность министром, было, по его мнению, создание Сибирского геологического комитета. Еще в программе Потанина создание Сибирского геологического комитета шло вслед за учреждением сибирского университета. Потанинцы хотели, чтоб сами сибиряки искали и разрабатывали несчетные богатства сибирских недр. Петербургский геологический комитет считал это блажью. Все разведки в Сибири велись петербургскими геологами. Кратов едва ли не первый нарушил эту традицию.

В конце 1918 года Гладков использовал власть министра и создал Сибирский геологический комитет. Во главе его встали сибирские геологи – сам Гладков и Усов. С этого времени все разведки полезных ископаемых Сибири могли проводиться лишь по заданию или разрешению Сибирского геологического комитета. Петербургские геологи боролись против этого. Котульский пришел в ярость. Он отказался подчиняться «соплякам» и не подавал им руки. Он дошел до Колчака и с его дозволения создал Российский геологический комитет в Сибири. Кратов пытался примирить врагов. Успеха он не добился.

IV

Поезд останавливается в поле и стоит всю ночь. На рассвете Кратов соскакивает с подножки. Его меховые сапоги уходят в снег по колено. Паровоз не дымит. Кратов идет в поле. Спереди и сзади, насколько хватает глаз, стоят красные и зеленые составы, теряясь вдали, по обе стороны горизонта. Кратов переходит через площадку на другую сторону пути. В двух километрах виднеется дорога. По ней непрерывно двигаются сани, увозя людей на восток. Кратов возвращается в вагон. Чугунная печка покрылась изморозью. В вагоне нет угля. Гладков и Валентина Петровна прижались друг к другу, накрывшись шубами и одеялами. Гладкова прохватывает временами мелкая дрожь.

– Пробка, – говорит Кратов. – Поезд дальше не пойдет.

– Что же делать?

– Добывать лошадь и сани.

– А может быть, останемся, – жалобно просит Гладков.

– Мы замерзнем здесь, как котята.

Увязая ногами в снегу, падая и задыхаясь, они выходят на лощенную полозьями дорогу. Бесконечной чередой сани уходят навстречу поднимающемуся белесому солнцу. Трупы лошадей со вздутыми животами и надтреснутыми задами лежат по краям дороги, отмечая черными вехами путь на восток. Глядя вниз, тащатся пешеходы.

– Бросайте вещи, и пойдем.

Кратов говорит властно, словно приказывает.

Впереди неожиданно останавливается пара лошадей. Там сбиваются люди, Кратов проталкивается вперед, схватив под руку Валентину Петровну.

В санях сидит старик в меховом картузе, обвязанный пуховой шалью. Правой рукой он обнимает седую женщину в собольем салопе. Лицо его побелело. Уши, щеки, седые баки одинакового грязновато-молочного цвета. Это один из томских золотопромышленников с женой. Они ехали всю ночь и оба замерзли, уснув на ходу. Их грубо выволакивают из саней. Старик ударяется носом о деревянный ободок, и кончик носа отлетает, как у гипсовой статуи. Из саней выкидывают сундуки и узлы. Кратов вталкивает в сани Валентину Петровну и Павла Павловича. Туда втискиваются еще двое. Для Кратова не остается места.

Директор-распорядитель Копикуза стоит на дороге, притоптывая меховыми сапогами, и провожает глазами уплывающие сани.

Глава девятая

Партбилет № 1

I

«Срочная.

Новониколаевск, Тайга, Юрга, Кольчугино, Кемерово, Топки, Кузнецк, Гурьевск.

Михаилу Константиновичу Курако.

Уполномоченный Совета обороны немедленно просит прибыть его поезд станцию Томск. Милютин».

Никто не знал, где Курако и жив ли он. Милютин телеграфировал в восемь адресов.

Поезд Ивана Михайловича Милютина из шести классных и двух товарных вагонов подтягивался за наступающей Пятой армией. В вагонах расположились крупнейшие специалисты Москвы и Петрограда по всем отраслям хозяйства. В вагоне Милютина стоял сундук, доверху набитый тугими связками желтых советских миллионов – лимонов, как их называли тогда. Экспедиция была сформирована и двинута из Москвы по предписанию Ленина. Милютин имел право без сношения с Москвой делать окончательные распоряжения по всем хозяйственным вопросам. Ленин просил сугубо, архисугубо нажать на восстановление нормального движения по сибирской магистрали. «В этом сейчас гвоздь для снабжения фронта, для переброски сибирского хлеба в голодающий центр», – говорил на прощание Владимир Ильич.

Хозяйство Сибири было парализовано откатывающимся фронтом. Так ползучий гусеничный танк, подминающий деревья, изгороди, дома, оставляет после себя широкую омертвелую полосу, и не скоро встает придавленная рассеченная трава.

Средняя скорость движения по сибирской магистрали была три километра в час.

Больше половины железнодорожного персонала лежало в тифу. На станционных платформах валялись полуголые трупы. Теплую одежду живые снимали с мертвых. Тела примерзали к обледенелым платформам, их заносило снегом, и некому было убирать.

На станциях не было угля. Паровозы простаивали без топлива. Милютин пошел на крайнюю меру – он остановил все движение на пять суток. Военное командование устраивало ему скандалы по прямому проводу. Пять суток по линии проходили лишь составы с бурым углем из Челябинских копей. На станциях появились крохотные запасы угля – на два, на три, на четыре дня.

Поезд пробивался на восток, к углям Кузбасса. Надо во что бы то ни стало восстановить там добычу и дать магистрали кузнецкий уголь.

Перед Новониколаевском поезд застрял. Впереди линия забита пробкой. Несколько сот пассажирских и товарных поездов стояли в затылок с замороженными паровозами. Лента поездов тянулась на сорок километров. Подобной пробки не знала мировая история железнодорожного движения. Колоссальные трофеи на колесах преграждали движение, как взорванный мост.

Пробку рассасывали с двух концов. Ремонтные бригады развертывали походные кузницы на снегу. За каждый оживленный паровоз премии выплачивались немедленно, на месте. Москва стучала по телеграфу: «Хлеба, хлеба». Разогретые паровозы уходили на запад. Они назывались ленинскими. Поезд Совета обороны просекало красное полотнище с лозунгами: «Дадим паровозы Ленину». Из пробки вышло двести исправных паровозов.

– Угля! Угля!

Паровозным топкам не хватало топлива. Несколько вагонов с теплой одеждой Милютин отправил из пробки в Кузбасс, чтоб поднять там добычу.

Кузбасс угля не давал.

В конце января 1920 года поезд прибыл в Томск. Милютин вызывал управляющего Сибугля. В вагон явился заместитель управляющего – главный инженер Сибугля Кратов Иосиф Петрович.

Кратову не удалось бежать от красных. Распрощавшись с Гладковым, уехавшим в санях с женой, Кратов пошел пешком к Красноярску. Советские войска взяли Красноярск боковым ударом. Гладков проскочил, Кратов не успел. Он вернулся в Томск. Там его назначили техническим руководителем Сибугля. Кратов сел в свой кабинет, за свой письменный стол, – Сибуголь расположился в помещении бывшего правления Копикуза.

II

После ухода роговцев Курако вернулся из Гурьевки в Кузнецк. Квартира поразила пустотой. Голос странно отдавался в белых штукатуренных стенах. Роговцы топили печи письменным столом, комодом, стульями. Не осталось ни одной смены белья. Рукопись «Доменная печь», над которой Курако работал два года, исчезла. Обрывок Курако нашел во дворе в уборной, и ему бросилось в глаза выбитое прописными буквами имя Джулиана Кеннеди. Курако хотел прочесть и не смог. Буквы танцевали и сливались. Двухлетняя работа погибла. Сам не зная зачем, он сложил аккуратно обрывок и положил в бумажник.

После прихода Красной Армии Курако ввели в члены Кузнецкого ревкома и назначили председателем уездного совнархоза. Одновременно ему пришлось стать управляющим южной группой копей Кузбасса. Его просили взяться за это, чтобы не допустить развала. После испытания на кокс осиновских углей Копикуз нагнал в Осиновку около тысячи рабочих. Они сверлили землю, вкапывались в пласты. Проходку вели и в Прокопьевске, богатейшем месторождении Кузбасса, в сорока верстах от Кузнецка. Теперь все грозило рухнуть. Три месяца рабочие не получали денег. На зиму остались без пимов, рукавиц и полушубков. Курако не знал, что будет дальше с заводом.

Телеграмма Милютина не застала Курако в Кузнецке. Он выехал на Осиновку. Три дня подряд на него валились неожиданности. В санях на паре коней ему привезли на квартиру два каравая черного хлеба. Они затвердели на морозе, как чугун. Не снимая тулупа, привезший разрубил их в комнате топором. Выпали слежавшиеся холодные деньги. Две недели везли их из Томска. Шайки дезертиров шесть раз обыскивали сани. Никто не польстился на черный замерзший хлеб – в Сибири было много пшеницы, сала и молока. Курако выдал расписку в получении. На следующий день пришло извещение о прибытии на станцию Бочаты двух вагонов с теплой одеждой и трех вагонов с оборудованием – буровой инструмент, проволока, гвозди, лопаты… Курако послал на разгрузку лошадей и людей. На третий день он получил бумажку из Сибугля. Курако сразу узнал энергичный лапидарный стиль Кратова и его вытянутую, как проволока, подпись. Кратов сообщил о высылке денег, одежды, оборудования и предписывал ни на день не приостанавливать работ на Осиновке и Прокопьевске.

Курако сам повез деньги на Осиновку. В трех километрах от осиновского улуса, на Туштелепской площадке, – она предназначалась для завода, – он остановил коня. Курако находился на самом возвышенном месте площадки, – здесь будет народный дом. Лесопилка, склады, штабеля камня укрыты снегом. Курако знал площадку наизусть. Он видел под снегом ее террасы, бугры и впадины. Курако нашел глазами точку, где станет первая домна, – он угадал ее безошибочно. Печь, спроектированная им, встала в воображении. Большие и маленькие трубы, оплетающие ее во всех направлениях, похожи на вывороченные внутренности какого-то гигантского животного.

Будет ли здесь завод? Или останется нерожденный, на кальке, как шестимесячный выкидыш в банке с желтоватым спиртом?

Распоряжения Сибугля давали надежду. С какой стати всаживать сюда капиталы, если не будет завода?

Курако тронул коня и шагом проехал мимо площадки.