Думки. Апокалипсическая поэма. Том первый

– Чешется! – пожаловался Фенек.

– Спина? – спрашиваю.

Фенек жалостливо кивает, мол, да, спина.

– Вверху? – спрашиваю.

Снова кивает.

– Это крылья растут, – говорю.

– Крылья? – испугался Фенек. – Как крылья? Зачем крылья?

– Покажь! – говорю.

А в голове, в черепухе уже все срослось: у меня в кармане – перо; не перо даже, а так – перышко; я это перышко как-то нашел и в карман положил зачем не знаю, а теперь вот пригодилось.

Фенек поворачивается, рубашку задирает, а лопатки у него и так все в рыжих пятнышках, а теперь еще и красные-распрекрасные – начесал.

Я вытащил перышко из кармана, пока Фенек не видит, да как ущипну его в лопатку.

– Ух! – запищал Фенек. – Ты чего?

– Смотри! – говорю, а перышко – ему под нос.

– Ух! – ухнул Фенек. – Что это?

– Говорю же, крылья растут. Первое, вот, перышко. А как вырастут у тебя крылья и станешь ты ангелом.

– Я стану ангелом? – удивился Фенек.

– Ага, – уверенно подтвердил я.

Фенек забрал у меня перышко, разрешения не спросил даже: его же это собственность, собственная. Что спрашивать? – у него из лопатки вылезло, не у меня. Стоит, рассматривает и:

– Зачем ты его выдрал! Вдруг теперь не вырастут?

– Вырастут, не бойся, – говорю.

– А как нет?

– Вырастут, – подтверждаю. – Даже хорошо первые перья пропалывать, чтоб остальные гуще росли.

– Честно? – уморно-серьезно спрашивает Фенек.

– Чес-слово! – пообещал я.

Ну что я за врун! Будто набит я весь скользкими лягушками под самое горлышко, а как только рот раскрою, так они изо рта да разом на все стороны.

– Хорошо, – говорит Фенек, но «хорошо» это у него как бы с угрозой, смотри, мол, у меня!

– Хорошо, – подтверждаю я, а мое «хорошо» хорошо и есть, без второго дна, потому что мне уже стыдно за свои враки да и что я делать буду, когда до Фенька дойдет?!

Когда дойдет, тогда и посмотрим.

– В школу пойдем, – говорю.

– Пойдем! – радостно соглашается Фенек, а о крыльях уже и забыл будто. – А зачем?

– Женя велики там нашел, – говорю.

– Ух! – ухает Фенек.

– По два колеса на каждого, – говорю.

– Ух! – снова ухает Фенек. – У меня будет свой велик?

Киваю: да, будет; а Фенек еще раз:

– Ух!

Жара такая, что утрешние картофельные клубни бродят в животе. Солнце еще до середины неба докатиться не успело, а уже и жить от жары не хочется – что будет дальше?

Зеленых листиков теперь почти и не было: только вылупились, только развернулись, а серая пыль тут как тут, на них – прыг! – и улеглась: и листики серыми сделались. С травкой та же история. Конский щавель вообще не вырос, так и стоит коричневый с коричневыми же метелками прошлогодний. Прочий подножий корм: клевер, заячья капуста, корешки лопухов, душистая пижма – только воспоминания. И птицы не прилетели: сначала совсем ранние трясогузки, а за ними и ласточки не прилетели; потом – почти неотличимые от ласточек стрижи и удивительно желтые иволги. Иволги часто опаздывают и я все ждал – вдруг? Иволги редкие птицы, может просто еще не попадались? Но нет, нет и иволог. А те птицы, что и не улетают никуда, тоже куда-то пропали, так, чайки только остались да и то мало.

Улицы пусты и как будто погорели, и теперь все в них – пепел. Только это не пепел и ничего не горело, это – серая пыль.

– Как думаешь, куда поедем? – спрашивает Фенек, пока мы идем к школе.

– Не знаю, – говорю. – Куда-нибудь недалеко.

– Как недалеко! – удивляется Фенек, а глазки хитрые и блестят. – А велики тогда зачем?

– Чтоб быстрей, – говорю.

– Не надо быстрей! – смеется Фенек. – Раз велики, то надо далеко-далеко!

– Далеко-далёко… – повторяю я вслед за Феньком, а он опять смеется.

Школа, у которой мы забились с Женькой встретиться, та самая школа откуда у нас и конь, и доска, и много-много чего другого. Школа как школа: три ступеньки, две двери, одной нет. Которой нет, та капеллану зачем-то понадобилась и он снял ее с петель и дотащил на наших плечах до кинотеатра, а зачем она ему понадобилась, а куда она потом делась – никто и не знает. У капеллана спросишь – молчок и только бровь одну он гнет-выгибает.

А дальше все как везде: вверху на углу – биология (какая-то дичь по стенам: всполошенная белка и круглый как глобус глухарь; рыбка-телескоп в аквариуме белым пузом к небесам), под биологией – девчачьи труды (чу́хают машинки); с другой стороны – наши, мальчишеские (чу́хают станки), а над трудами что? – разве география? Карты и круглый как глухарь глобус. Меридианы налетают на параллели; вот тут проплывал Крузенштерн, а Беринг – вот тут, а вот здесь съели Кука. По центру туда – спортивный зал (скрипят тапки о паркет, мяч бу́хает тяжело, тяжело вместе с мячом бу́хает и сердце, ритмично покачиваются турники и прогибаются брусья, изредка – свисток), а сюда и под лестницу – столовая. Ну как столовая: столики без стульчиков: котлета-булка-компот – вот! Тетя Наташа, где кофе наше? Не ваше, а наш! Ну, тёть-Наташ! Здесь – математика, химия и физика, – скука смертная и нудь страшная: за окном – ворон считать не пересчитать; на подоконнике – горькое алоэ в пластмассовом горшке; на стенах – иконостасы, а в них – высоколобые портреты: в парике, без парика, с бородой, без бороды, лысый, усатый, по пояс и ручкой так, другой – по плечи, а вот и голова только; там – а что там? – тоже кабинеты какие-то. Иксы и игреки во множестве валяются прямо на полу – они выскочили из голов сразу после урока; чуть в стороне лежит одинокий вектор – его потеряли старшеклассники; в углу – гора общественно бесполезной работы – непочатый край. А в истории страшно интересно и просто страшно: скачут по красным стрелочкам Добрыня Никитич и Микула Селянинович на конях своих, а им навстречу танки со страшными крестами по желтым стрелочкам катят: Калка, Цусима и Сталинград. Под окованными в панцири страшно трещит лед, мертвенная тишина берегов Угры-реки, горят высокие башни с островерхими шатрами, огонь рвется из-за высоких зубчатых стен – жди не дождешься ключа, колпак треугольный. А над всем – птица рахманная на сыром дубу вот уже тысячу лет сидит: от посвиста ее соловьиного, от покрика ее звериного муравушка гибнет, лазоревы цветочки осыпаются, тёмны лесушки гнут-преклоняются, а что ни есть людей – все в земле.

Семь пятниц и каждая как матрешки одна на другую похожие, а вот и самая маленькая – короткий день и – каникулы. Каникулы – в этих стенах их нет, все каникулы – снаружи. Каникулы пролетают, моргнуть не успеваешь и – опять двадцать пять: плоские растения в гербариях, предметное стекло, капелька йода на срезе лука. Я же велела принести репчатый, как мы будем учиться по зеленому?! А в библиотеке – кирпичи на полках, только такой раскроешь, а они – прыг со страниц и расхаживают по школьным коридорам, как у себя по дому, знай только увертывайся, чтоб лбами с ними не сшибиться. Один человек-чудак со шкафом разговаривает, другой – с дубом. Кому жить хорошо и что с этим делать? Перрон и паровоз. Обух топора. Тифозный мертвец и порезанный палец. Ну да и ладно!

Белоснежный халатик и Золушкины туфельки. Пахнет почти как в больнице. Если бы не плакаты для проверки зрения и не кипятящиеся в кастрюльке стеклянные шприцы, то ее можно было бы назвать красавицей. Под лопатку уколемся – это не больно! Не мочить и явиться через три дня – уж я!

Туалет – это пещера Ласко, а в ней живут кроманьонцы – все стены разрисовали от пола и до потолка: есть картины пикантного содержания – достойны всяческого подражания. Старшеклассник с сигаретой в туалете: тебе в туалете со своим стыдно, а ему с сигаретой – нет, поэтому лучше до дому – знакомо? А в женский однажды затащили, кинули и глазеют – до сих пор уши краснеют. Девочки кричат-визжат; а он лезет на стены, а на стенах ни одного рисунка – оказывается в женском туалете кроманьонцы не живут, это только у нас так.

На обколупленных партах, на столе у учителя, на полках и других поверхностях: склянки, банки, готовальни, реактивы, рубанки, пилы, пилки и лобзики, султан электростатический (пара), реостат и принцип его работы, амперы, катоды, аноды и прочие чудеса природы. Броуновское движение и сила трения – качения? А как насчет силы скольжения, где ей найти применение? А также: лакмусовые бумажки, тетрадки, промокашки, красные поля на четыре клетки, а на полях – красные же галки пасутся и – грачи прилетели. Боярыня на санях и двумя пальцами будто папироска у нее между ними, тянут-потянут по бережку – э-эй, ухнем!

В шкафчике заперта бертолетова соль – но это только в мечтах – трах-бабах! – у мальчишек в головах, а на самом деле обычный хлорид натрия – что может быть прозаичней? Разве только стихи. Вон – крестьянин торжествует; вон – роковое согласие и смертельный поцелуй: княжна Тамара в обрамлении двух черных, как канаты толстых кос; вон – всех впереди в венчике вышагивает – кто?

А в коридоре – часы с цифрами и, для подстраховки, часы со стрелками – какие идут правильно? Школьный звонок под потолком и палка, которой баб-Даша его включает. Палка эта всегда стоит в уголке под недрёмной баб-Дашиной охраной. Но и на старуху бывает проруха: как-то раз не уследила – ох, что было! На стенде расписание: смена первая, перемена, вторая смена. Плакаты: белыми на красном: миру – мир; учиться, учиться и еще раз; дружные ребята, читают и рисуют, играют и поют, весело живут. Лучшие ученики: такой-то и такая-то улыбками сверкают. Пожарная доска: топор и тоска, а также треугольное ведро; в случае чего разбить стекло. В конце коридора – окно. А выше – только крыша – тише, мыши! Вот и вся школа.

Школа окружена решеткой и в решетке этой есть и калитка, и ворота, но мы с Феньком привычно перешагиваем через выбитую секцию. Свернули за угол, а там – Женя.

Женя висит заподколенками на турнике, башкой вниз; волосами своими, кудрями своими пол метет. Майка у него задралась, на морду наползла – а шерстищи-то на Женьке! Вот уж в ком ангел умер, так это в Жене – красота! Ручеек светлых, еще не созревших, волосков струится по его груди, скатывается через солнечное сплетение и впадает в дремучий лес на Женином животе.

Я хлопнул Женьку по пузу, очень мне захотелось Женьку по пузу хлопнуть:

– Привет!

– Эй! – эйкнул Женя, дрыганýлся всем телом и попытался натянуть майку, но ничего у него не вышло.

Фенек тоже хлопнул:

– Привет!

– Привет-привет, – ворчит Женя. – Чего пристали?

– Сам ведь звал, – напомнил я Жене. – Что делаешь?

– Висю, – сказал Женя.

– Вишу, – поправил я его и снова – хлоп!

Не любит Женя, когда я его поправляю. Женя качнулся, подтянулся да как схватит меня за грудки. Я от него, а он не отпускает; я в другую сторону, он – только крепче. Рванул – и тут Женя разогнул заподколенки и рухнул на пол как висел, головой вниз, а меня – за собой.

– Эй! – прямо мне в ухо. – Слезай!

– Так отпусти меня, акселерат! Вцепился в меня, как в Машу и не отпускает!

За такие слова Женя собрался было еще потаскать меня за грудки, но вдруг раздумал и отпустил. Мы повозились еще чуть-чуть, пару раз даже я коленкой его умудрился, а потом пришлось все-таки с Женьки слезть.

Притягиваю ему руку будто великодушный победитель:

– Не сломал? – говорю, потому что Женя затылок себе трет.

Женя руку мою берет, тянет, хочет встать, а я поддаюсь и он обратно на задницу плюхается – подленький трюк если вдуматься, но на войне с Женей все средства хороши, пусть даже и подленькие.

– Чего не сломал? – спрашивает Женя и снова меня за руку.

А я снова поддаюсь.

– Значит не сломал, раз не знаешь что, – говорю.

Женя махнул на меня, отпустил руку и встал сам. Стоит, ладошами себя обхлопывает, пыль выколачивает.

– Чего вы долго? – спрашивает.

– У меня будут крылья! – сообщил Фенек. – Мы их пропалывали, чтоб лучше росли – вот! – и он протянул Жене перышко.

Женя покрутил перышко перед носом:

– Ясно, – говорит, не удивился даже, неужто поверил?

Отдал перышко обратно Феньку и за старое принялся, себя в порядок приводит.

И вдруг Фенек:

– А велики где?

– Точно, велики! – радостно воскликнул Женя и тут же потерял интерес ко всему, чем только что занимался, а именно: заправлял майка за пояс брюк, отряхивал с себя пыль, внимательно вертел головой прислушиваясь, не свернута ли шея. Итог: пол майки в штанах, остальное на свободе; где-где вытряхнулся, но в основном – нет; с шеей вроде бы все в порядке. И бежит через школьный двор к сарайке.

В школьном дворе: турники один другого выше, какая-то странная конструкция из труб – тоже что-то физкультурное, дорожки-стометровки, песочница чтоб в нее прыгать, еще снаряд – лестница на руках ходить, лабиринт, будка трансформатора, пустая голубятня и сарайка из нетёсанных досок внахлест. Непонятно что за сарайка – я никогда не видел, чтоб кто-нибудь ее отпирал, выносил оттуда что-нибудь или что-нибудь туда заносил и запирал обратно. Честно говоря, кажется, я и не думал о ней никогда и о том, зачем она на школьном дворе – тоже не думал. Стоит и стоит, так примелькалась, что и не замечаешь ее – да ведь зачем-то же она нужна?

Женя схватился за большой висячий замок, взвесил его в руке, вынул из кармана ключ с заковыристой бородкой, и воткнул его замку под язычок.

– Ого! Где ты ключ взял?

– Где лежал, там и взял, – проворчал Женя в ответ.

Ключ повернулся, замок ожил в Жениных руках, радостно щелкнул и выплюнул из себя ушко. Женя снял замок с петелек и убрал его себе в карман; ключ отправился туда же.

Женя отопнул свой брезентовый рюкзак и распахнул двери, а там – а ничего там интересного и нет: на полу лежат доски, на досках – еще доски, а на них – обпилки какие-то, на полках под потолком – железные банки, похоже что из под краски, на стене: несколько киянок, настоящий молоток, пила и целый выводок разноразмерных гаечных ключей выстроилось по росту; и серая пыль повсюду и везде, больше всего в сарайке – серой пыли.

Вытянулся весь Женя, выгнулся, грудь колесом, стоит будто фокусник, красоту сарайкиных внутрей нам демонстрирует. А на что тут любоваться? Где велики?

Поднял руку медленно через живот и в сторону отставил – ну точно фокусник. Только глаза блестят совсем не как у фокусника, фокусники свои фокусы делают с сосредоточено скучающим видом, а Женька, кажется, сейчас лопнет от счастья, а глаза у него из орбит – прыг. Женина рука указала на угол сарая, который нам с Феньком не виден. Я ступил через порог, Фенек за мной. В углу – большая выцветшая тряпка, выпуклостями своими не оставляет сомнений: под ней велики. Играть, так играть и мы с Феньком изобразили разочарованные физиономии, будто непонятно нам, что там под тряпкой.

– Ахалай-махалай! – торжественно пропел Женя, схватил тряпку и резким движением сдернул ее.

Тряпка хлопнула в воздухе, а за ней – серая пыль: кружится, вертится, ничего из-за нее не видно. Мы машем руками, а пыли хоть бы хны. Пока не накружится, не осядет.

Наконец чуточку разъяснилось.

– Велики! – радостно закричал Фенек, ну и у меня морда соответствует моменту, а Женя заскалился еще радостней: его ожидания оправдались, фокус удался – точно сейчас глазами пульнёт.

Мы стояли, смотрели на велики и никто и слова не мог выдумать – закаменели с открытыми ртами. Похвалить бы Женю, да обойдется. Похвалить бы велики, но это тоже самое, что Женю похвалить – снова обойдется.

А на что же мы смотрим каменея в восхищении? У стеночки, и Женя не соврал, и очертания тряпки тоже не соврали, стоят, обпершись друг об дружку, три велика. Все разные: один с баранками на руле, а баранки эти синей липкой лентой обмотаны, рама у него высокая, сам – тонкий-претонкий, и крылья блестят, как стальные, а на заднем крыле, на самом кончике – красный в белом окру́жке катафот; второй поменьше, потолще, коричневый, но с фонарем; а третий – совсем школьник.

Который ближе к нам, потревоженный тряпкой, подумал-передумал, да и свалился на бок, дзынькнув звоночком. Мой велик будет, наверное – такой же как я тормоз.

– Ух! – ухнул Фенек и как бы очнулся вдруг.

Фенек схватил коричневый, с фонарем, велик за руль, кое-как развернул его и выкатил из сарайки. По пути: врезался в меня; навернул с табуреточки банку из-под кофе с гвоздями; чуть не навернул саму табуреточку; запутался в выцветшей тряпке; выпутался из выцветшей тряпки; не попал в первого раза в двери; со второго – тоже не попал; наконец, чуть не свалился вместе с великом, но умудрился-таки вытолкать его на дорожку-стометровку.

Стоит, вцепился, аж костяшки побелели, ручками своими рыженькими в руль, а велик до того вели́к, что Феньку до него еще расти и расти: руль ему по плечи, рама по грудь – он даже залезть на него не сможет, не то что поехать!

Фенек перевесил голову через руль, смотрит на фонарь:

– Он зажигается? – спрашивает Фенек.

– Зажигается! – подтверждает Женя.

– А как включается?

– Включается, когда едешь, – объясняет Женя. – Там машинка на заднем колесе, от нее фонарь и горит.

– Ух!

– Только ее навести на колесо надо, чтоб крутилась, – напутствует Женя. – Без этого не загорит.

– Ух! – благоговейно ухает Фенек, а сам глаз от фонаря оторвать не может, даже на машинку от которой он работает не посмотрел.

– Нравится? – спрашивает Женя.

Фенек помолчал-помолчал да как посмотрит на Женю, а глаза у него – такими глазами не на героев смотрят, такими глазами на самых-самых из всех героев героев глядят. Море восторга в глазах у Фенька, а что еще хуже – и восхищения там на еще одно море. Ну вот как Черное море и Азовское – вместе. А мне – раскаленным прутом сердце прижгло. Самый-то ты хитрый, самый-то ты ловкий, самый-то ты из самых и сам себя даже лучше! Неколебимый Геркулес, несгибаемый Геркулес, необоримый Женя.

Засчитывай один:один, акселерат; это за то, что нашел велики.

– Он большой для тебя, слезай, – говорю, хоть Фенек и не залазил на велик, даже не пытался еще.

Фенек ничего не ответил и в сторону мою не посмотрел даже. Только костяшки еще белей. Он задрал ногу, попытался перекинуть ее через седло, но не смог – так и закаменел с ногой в воздухе.

– Там есть другой, – сказал Женя, – как раз для тебя. Школьник.

Фенек ровным счетом ноль внимания и на Женю. Только костяшками белеет. А ногу все-таки опустил.

Теперь он наклонил велик к себе и, наконец, смог перекинуть ногу через седло. Попрыгал, отталкиваясь ногой от пола, но дотянуться до педали не смог. Опять – ни звука. Снова закаменел. Костяшки – белей снега в ясный день.

– Посмотри хоть! – говорит Женя.

На Фенька и эти слова не подействовали. Он еще раз попытался подпрыгнуть, чтоб залезть на велосипед, но опять не смог. Еще – неудача. Он подпрыгнул в третий раз и на чуточку показалось даже, что у него наконец получилось, но велосипед, став прямо, тут же завалился в другую сторону и с грохотом рухнул, повалив за собой и Фенька. А Фенек так и не выпустил руль из рук. Белее белого его костяшки.

Мы с Женькой бросились поднимать Фенька.

– Нормально! – бормочет Фенек себе под нос. – Все нормально.

– Смотри, он разговаривает! – говорит Женя.

Фенек снова ровным счетом ноль внимания:

– Поставьте меня, – говорит.

Сложно поднять Фенька: мы его и так, и эдак, и за подмышки, а он вцепился в велик – не отдерешь.

– Отпусти велик-то.

– С великом поставьте, вам сложно, что ли?

Еле-еле и кое-как мы подняли Фенька вместе с великом. Я держу с одной стороны за руль, Женя – с другой и сзади за багажник еще придерживает, а Фенек елозит на седле, пытается дотянутся ногами до педалей. Одной ногой дотянулся, другая не достает, велик наклоняется в мою сторону. Другой ногой на педаль, первая тогда оказывается коротка, велик наклоняется в Женину сторону. Велик туда-сюда качается, а мы с Женей держим его, чтоб Фенек снова не свалился.

Фенек решается слезть с седла. Так ноги достают, но рама между ног – неудобно, больно и даже опасно.

– Держите? – спрашивает.

– Ага, – говорю.

– Ясно, держим, – подтверждает Женя.

И тут Фенек такой кульбит делает: одной ногой встал на одну педаль, а другую ногу вправил под раму и – на другую педаль. Прокрутил педали назад, велик приятно затрещал; налег на педали – велик рвется у нас из рук, а мы с Женей не отпускаем, что есть силы держим.

Фенек пыхтит, ухает, пристраивается к педалям, ногу то так под раму просунет, то эдак и вдруг как заорет, у меня аж в ушах зазвенело:

– Отпускай!

Ну мы с Женей и отпустили.

Фенек крутанул педаль и велик, опасно заваливаясь, поехал. Кое-как крутанул другую из-под рамы – велик завалился еще шибче, качнулся, но не упал – едет. Еще и еще, все кажется, что вот сейчас упадет, теперь-то уж точно упадет, а он – нет, все вперед. Да все быстрей, и быстрей, и вот – Фенек скрылся за углом школы.

Я моргнуть не успел, Фенек показался из-за противоположного угла.

– Эй! – крикнул ему Женя.

Фенек так и едет с ногой под рамой. Велосипед продолжает опасно крениться под ним, но каким-то чудом не падает. Радостный Фенек пронесся мимо нас и тут же скрылся за углом. И еще раз. И еще круг. На очередном круге Фенек кричит:

– Он светится? Он горит? Фонарь горит? Я не вижу!

Женя начинает заново свою лекцию о том, что там машинка и машинку эту надо навести, чтоб крутилась она от колеса и тогда будет ток, и тогда фонарь загорится, а если не опустить машинку, то и тока не будет, и фонарь не загорится, и все это загибая пальцы и кивая на каждый палец головой. Но кто ж все это слушать будет?! Только Фенек выныривает из-за одного угла школы, как тут же скрывается за другим, мигнув рыженьким пятнышком. Пять кругов сделал Фенек, пока Женя не кончил со своим велосипедно-фонарным занудством. А как кончил, я спрашиваю:

– А как машинка эта называется?

Женя покраснел аж! Стоит, лоб морщит, мысли напрягает, пальцы сгибает-разгибает, губами шевелит, а вспомнить никак не может. Смотрит на меня глазами прибитой собаки.

– Динамка, – говорю, – ты, друшлаг!

Женя себя по лбу хлопнул:

– Точно, динамка! – согласился Женя. – А почему друшлаг?

– Потому что голова у тебя дырявая!

– Ясно, – снова соглашается Женя.

А красным он после этого еще полдня ходил! Ну я и засчитал себе еще одно очко. Что там у нас? Разве два:один?!

Пока Женя маковым цветом алел, Фенек на велике всю дорожку-стометровку от серой пыли расчистил. Летит он, а серая пыль – у него из-под колес! Хочет обратно, а Фенек ее опять и не улечься ей на свое место – что за волшебство!

Фенек мимо нас с Женей, а мы изображаем радостных болельщиков, руки к небесам тянем, ртами хлопаем, будто орем что-то ободрительное, машем нашему спортсмену и все это медленно, как-будто бы в уторопленной съемке. Потом я изображаю судью и будто бы машу клетчатым флажком, а Женя стоит на полусогнутых у воображаемой финишной черты с воображаемым же секундомером в руке и когда Фенек пересекает черту, Женя засекает время и рубит рукой воздух – есть рекорд! И еще сценка, и другая – дурака валять, это вам не гимны петь; дурака валять – весело!

А Фенек смеется, а и не знает над чем: он такую скорость развил, что и не понятно ему должно быть, что мы с Женей изображаем, а все равно смеется. И мы смеемся, и Фенек, и все вместе, а серой пыли в «сложившихся обстоятельствах» совсем уж невозможно сделалось, ни разлечься, ни присесть, клубится над дорожкой, и хоть совсем не улетает, но будто реже стала.

Миллион кругов, наверное, и никак не меньше нарезал Фенек вокруг школы. На миллион первом круге Фенек вдруг притих. На миллион втором – кричит что-то, а и не понятно что. На миллион третьем – снова кричит, а до нас – только обрывок:

– Я не могу…

Миллион четвертый круг:

– …остановиться!

Миллион пятый:

– Я скорость сбавлю…

Миллион шестой:

– …а вы ловите!

Миллион седьмой:

– Готовы?

Миллион восьмой – последний. Фенек сбавил скорость, а мы с Женей поймали Фенька за руль и тормозим пятками об асфальт. А велик дальше едет, нас за собой тащит. Фенек перепугался, на педали давит, велик рвется, а мы уже – все одно: скрещение всего и со всем: рук, ног; рук с руками, рук с ногами; и колеса, и передние, и задние. Только пальцы в спицы не пихай! Педали оббивают лодыжки; шины икры жгут. И тут у меня нога об ногу запнулась – не знаю даже обо чью, может и об мою же: я – на бок и все благополучно за мной. Ну как благополучно. От пола к небу: я, на мне велосипед, на велосипеде Фенек, а сверху, накрывая нас тяжестью бетонной плиты, разлегся Женя. Вот так благополучно!

– Кажется этот велик слишком большой для меня, – сообщила прослойка между мной и Женей.

– Уверен? – поинтересовался я, а голосом не дрогнул даже. В сложившихся обстоятельствах сохранять серьезность голоса тяжелее даже, чем коня из школы до кинотеатра допереть, но я справился.

– Кажется да, – говорит Фенек. – Знаешь что?