…Но Буря Придёт

Áррэйнэ молча застыл, мучительно морща лицо в непростых для него воспоминаниях, и удерживаемый им в твёрдой воле поводий скакун встал послушно как вкопанный, держа на себе седока. Рядом настороженно всхрапнула рыжая Тиннэ, перебирая копытами ног.

Майри безропотно зрила на то, как её муж спустился с коня, и осторожно, словно чего-то страшась сделал пару шагов, касаясь ладонью колючих ветвей. Дотронувшись пальцами до затравелой земли, из которой как будто обломки костей вырастали отщепы былых стен стерквéгга он замер – словно и здесь ощущая тот жар, что полыхал тут когда-то в ночи страшным заревом погребального ложа всего его рода, превращая всё в прах.

Дейвóнка молчала, не в силах сказать ни единого слова – она, потомица Эрхи Древнего… того, кто некогда был здесь принимаем как друг, и кто предал однажды их с Ходуром дружбу, приведя сюда недругов Рёйрэ, и руками их истребив всех здесь живших – мужей-свердсманов и стариков, жён и детей – всех, кроме него одного.

И вот теперь столько лет спустя то, что некогда страшным кровавым узлом залегло в их судьбу тем незримым и гибельным роком, заплетя в прочный клок переплетенных нитей их жизни в едином утоке суде́б, завершилось – сведя воедино на множестве хитросплетений путей его с Рёйрэ потомков – и десятки, и многие тысячи прочих людей двух великих народов, столкнув их опять в новом вихре вражды. Столкнув их двоих – чтобы теперь в этот час рука мужа – последнего из орна Львов – взволнованно стиснула в горсти сырую землю этой оку незримой могилы, где вместе с минувшим осталась былая вражда между ними, когда руки её – потомицы старого Эрхи – также взволнованно стиснули кожу поводий, встав подле супруга. Здесь. Сейчас.

Тишину вдруг нарушил скакун, громко фыркнувший и с хрустом начавший скубать сочную зелень травы под копытами, тряся пепельно-серою гривой. Áррэйнэ повернулся на звон его сбруи и словно отбросил оцепенение. Развернувшись и подойдя к жеребцу он легко потрепал его холку, прислонившись лбом к морде животного.

– Ах ты злыдень такой… – усмехнулся он ласково, потрясая голову коня за узду, забренчавшую звоном металла колец на поводьях.

Взняв взгляд ввысь к уходящей в лазурь небес голой вершине утёса Лев вдруг словно воочию снова увидел там перед собой походившие на Гренни-скаллиг абрисы другой ему памятной кручи – рассыпáвшейся грудами серого камня громады Клох-клóиган-слéйбхе в родном ему Килэйд-а-мóр – там, где он вырос и возмужал, где издревле жил его кийн, где в сени Каменной Головы был его родной дом, которого он не видал столько лет – и в который так звало его возвратиться тревожное сердце.

Куда он возвратится уже не один – где отныне и будет с женою их дом, их судьба и их жизнь.

– Нам пора, Майри, – Áррэйнэ взял жену за руку, помогая той взлезть в седло, и сам ловко вскочил на Ветра верхом, легонько приударив того по бокам сапогами.

– Гáот, лейм! – окрикнул он жеребца – и послушный хозяину тот стремительно взвился как птица, и одним рывком ринулся вскачь.

Майри на краткий миг встала бездвижно, словно над чем-то задумавшись – тревожась неведением грядущего ей, одолеваемая волнующими сердце ей мыслями – о том, как в чужом краю встретят её те ещё незнакомые люди из Килэйд, которые стали роднёй её мужу. Как они примут её – чужеземку, чья ведомая Богиней-Убийцей рука за час распри сразила великое множество чьих-то сынов земель Эйрэ – и быть может средь них и тех чьих-то братьев, отцов, сыновей и мужей их семейства? Станет ли Конута дочь им своей, будет ли принята как жена одного из детей их древнейшего кийна?

Но в сердце у женщины жила та взламывающая хрупким ростком даже твёрдый безжизненный камень тревоги надежда, что данный ей выбранной ею же долей их новый дом в Килэйд-а-мóр будет милостив к ней, и теплотой своего сердца она сможет стать родной этим людям, среди которых ей отныне суждено жить, вить гнездо – где будет их с Аррэйнэ угол, где впервые увидят свет солнца над седой головою Клох-клóиган-сле́йбхе их дети, одного из которых она уже несла под сердцем в себе.

Дочь Конута легко подстегнула кобылицу поводьями, правя ту следом за уносившимся вперёд серым жеребцом её мужа.

– До ночи надо бы одолеть перевал! Не место тут для ночлега, и к торному большаку до Дуб-эбайн скорее доедем назавтра, – на ходу крикнул он, правя коня прямо к югу и огибая болотистый топкий ручей между всхолмий, устремляясь к видневшейся в теле поросших чащобами круч узкой щели распадка ещё далёкого отсюда прохода сквозь широкую каменную спину лежавшего на восходе хребта Стóрхридсáльдрэ.

– Успеем! – следуя подле за мужем Майри на скаку оглянулась, разглядывая эти безлюдные земли, – далеко ещё до твоего большака! Я была тут тем летом, как держала домой путь на Кручу.

– Всё одно – там уже края Эйрэ… – он подхлестнул коня поводом, ускоряя его торопливую поступь до рыси, а в думах просил их богиню всех троп и путей, милостивую к путникам Каэ́йдринн быть и к ним доброй на этой долгой дороге домой.

ПОСЛЕСЛОВИЕ «…БЕССМЕРТНЫЙ КРУГОВОРОТ ПОКОЛЕНИЙ»

Солнце окрасило тлеющим цветом заката простор над широкой долиною русла Хвиттэльве. Ветер неистовым вихрем рвал ветви высоких деревьев вдоль древней дороги, что ви́лась вдоль речища Белой на юг, устремляясь к провалу меж скалами гор исполинской тут Каменной Глотки. Небо сияло лазурным щитом, что раскинулся ниц над простором, околя́я бескрайние дали земель, уходящих холмами и кручами к пикам Сорфъяллерне, уже столь недалёким отсюда.

Доносился откуда-то сверху крик хищного сокола. Скрип колёс, цокот многих копыт скакунов по камням большака. Порыв вихря в ветвях. Шелест низкой травы. Близкий говор чужих голосов.

Говор дальнего юга…

Сон – или мо́рочный мрак в голове, что стоял в ней последние дни как свинцовая мгла – постепенно исчез, испарился как влага на чёрных песках среди далей Ардну́ра. Их язык – речь из южных, далёких уделов народов песка – раздавался в ушах юной Гудрун, заставляя очнуться от сна забытья.

Руки прочно сплетала верёвка из конской узды-власяни́цы, сжимая натёртую в кровь и затёкшую кожу запястий. Тело ныло от боли полученных прежде ударов с насилием – но сам ум наконец-то стал ясным. И впервые за долгие дни ощущался пронзительный голод, сводивший давно уж пустые утробы.

– …и твержу ему – тридцать, ни вашего круга наверх серебра не отдам! Девка битая вся, да и порчена видно! Наш владетель набитый умётом дурак, но уж драную бабу от девы и пьяным поймёт различить, как меж ног ей засунет свой ключ, а открыть там и нечего – а ты хочешь аж сотню, скотина и сын нечестивца?!

– А тот сын от ослицы ответил чего – а, Хинзи́р?

– Мне твердит тот дейвон, как его там – Три Жала – «клянусь бородой Праотца – забирай пока дышит, дурак – тут и лучше такой перебили в их доме, вся канава полна дохляков!» Я же умом не оску́дел пока – чтоб за знатную девку, раз сиськи имеет, по самой дешёвке и не отдать? Кошель ему в морду, собаке – «беру!» – бабу ту на плечо, и бегом из чертога владетелей в город к своим.

– Во каков ты, кровь лиса!

– А то! – гордо хмыкнул тот, скалясь в ухмылке, – а хозяин всё молвит: «свинья!»

– Уж так мать назвала́ тебя, дурня! – гоготнул кто-то громко.

– Не дурнее иных буду сам вот, Муниф! И кошель-то был тоже из ихней казны, раз успел прежде этих убийц серебром поживиться. А как дел нам на севере нет, то вот к вам увязался, раз в уделах владетеля скоро зардеет.

– Скажешь тоже – «зардеет»… Ты у Дахха́ба в помощниках что ли вестей не слыхал? Да там после Зейда кончины уже всё смердит как нечищеный хлев, бородою Единого мне присягнуть!

– Ну дела… – потрясённо присвистнул Хинзир.

– Ага! Войско свиней из Асва́д уже вышло к уделам Хидджа́за, как нам Джавад рассказал… – поддакнул им зычно и низко и третий попутчик.

– Точно… А кто знает – как много изменников в доме у нас? Брат владетеля Абу сам поднял на юге мятеж, тоже назвавшись мухаррибом – и довольно к нему в один миг побежало мужей из дворцового воинства, – буркнул второй.

– Трусливые жопы ослов! Чтобы их шип Манат отымел в тёмном мире! – буркнул тот с толстым басом, стуча по оглобле своим кулачищем.

– Даже Войско Песков всё расколото надвое… – отозвался вновь первый, – как убили мятежники их предводителя Га́зи, стремясь тем примкнуть к самозванцу, и проклятый Вахи́д взял копьё старика.

– Точно молвишь, Тари́к! – подтвердил ему третий, – а мы в самое пламя там лезем. Дела наши умёт…

– На всё воля Единого, – буркнул Хинзир.

– Была бы моя воля – остался бы тут у дейвонов, – ответил тому говорливый и ба́сящий третий, – серебром платят годно, да и бабы их нравятся…

– Да тебе же везде бабы нравятся, Хафс! У тебя же короткая пика острее большой!

– Врёшь! – гоготнул тот бахвально, – наточены обе – Единым клянусь!

Он вздохнул, почесав бороду.

– Я бы остался тут дольше… Но спорить не станешь, раз уж даже сам Рубящий Меч повелел уходить.

– С ним поспоришь, ага… – фыркнул первый.

Она глянула вбок, повернув голову на лежалой соломе подстилки в большом, запряжённом быками возу. Трое смуглых ардну́рцев сидели к ней боком, держась за мечи и копьё, жуя челюстями кручёную стружку провяленных солнцем и ветром мясных боковин в чёрной копоти дыма и трав, и со смешками внимали скакавшему подле четвёртому – низкорослому, вёрткому и горбоносому. Был тот в лёгкой броне из нашитых на кожу полос и чешуек, в шлеме с долгим наносником и полосчатой шейной защитой, и воссев на породистой резвой кобыле дейвонской породы с клеймом из конюшен Хатхалле задорно вещал им и всем, кто здесь ехал верхом и на прочих возах по соседству, с запалом махая рукой.

Голова была ясной, и воля в ней тоже отнюдь не угасла. Гудрун сама приподнялась с усилием вверх, повернув к тому голову.

– Будь ты умнее, Хинзи́р – дал бы триста монет за меня не торгуясь… – вдруг сказала она ему твёрдо, насмешливо глядя в глаза конокраду.

Тот раскрыл рот, поражённый, обернувшись на прочих товарищей – так же как он онемевших.

– Ты по-нашему молвить умеешь? – опешив спросил он с опаской – помня, как много тут сам перед ней набахвалился вслух – говоря о владетелях собственных дерзко.

Ардну́рские воины молча – с опаской одни, и с насмешкою алчно другие – взирали на вставшую девушку, как-то резко потом хмуря взор и сникая глазами, точно зря пред собой язвоношу, о чём то тревожно шепчась меж собой, указуя ей пальцем в обличье с какой-то опаской. Голова была ясной, хоть боль на лице не стихала, и правый из глаз ещё был мутноват, зря как будто сквозь мглу. Мимолётом она прикоснулась руками к разбитому в ту ночь лицу, по которому с силой прошёлся кулак одного из напавших – ощутив там запёкшийся старою кровью синяк.

Подле Гудрун сидел молодой ещё мечник – Тарик – с осторожной опаской взирая на бывшую тут их добычей дейвонку. На его перетёртом песком до сверкавшего блеска нагруднике отражением взор её встретил свой лик.

Правый глаз по белку весь налит был кровавою вязью прожилок, из-под них как и прежде сияя тем золотом радужки в девичьем взгляде. Только круглый зрачок от удара стал тонким, растянувшимся ввысь точно резкая жилка кошачьего ока – или гла́за владыки холодного Ормхал – каким был и у старого Сигвара.

– Взор Холодного в лике её… – хмуро вымолвил кто-то из старших годами, скачавших верхом – отпрянув жеребцом чуть подальше от воза.

– Охрани меня трижды Единый – сахи́ра сама! – бормотнул кто-то громко в испуге, осенив себя знаком от сглаза и зла – видно зря в деве той чародейку.

– Ты и впрямь сын свиньи, что решил подарить для муха́рриба брата такую девицу, Хинзи́р! – гоготнул тому кто-то, заржав точно конь – и второй ему вторил с таким же запалом, точно был тут не воз, а в конюшне с кобылою случное стойло.

– Ну дурак! Мало порченой бабы – так ещё и отмеченной взором Сотрясшего Мир ты нашёл!

– Да муха́рриба брат тебя на кол за это посадит, тупой ты осёл и помёт от лисицы! Его братец-владетель от всякого знака дурного трясётся как жидкий умёт – а ты сглазить их дом порешил накануне грядущей войны!

– Во пустая башка! На такую Амма́лю и по́ пьяни уд не поднимется! Волосьё на башке уж скорее вздыби́тся!

– Ты, Хинзи́р, от навоза овцы себе разум набил не иначе!

– Вот тупой конокрад! Ты кобылу украл у них лучше чем девку!

– Тьху на вас, сыновья от ослиц! – как на пламени вар вскипел вспыхнувший в гневе, покрасневший с обличья как кровь ошалевший Хинзи́р, гулко стукнув себя кулаком по бедру. И со злостью схватив свою плеть, со всей силы ударил сидевшую пленницу тонким бичом по плечу.

Боль пронзила ей спину и грудь, когда свитый верёвочный хвост точно жало змеи опалил её плоть под рубахой. Но братова внучка владетеля Скъервиров молча сдержала свой вскрик, так же твёрдо и с гордой усмешкой взирая Хинзи́ру в глаза – словно будучи даже покорной неволе всё одно насмехаясь над ним.

– Что – не больно тебе, свиноедов поганая сучка?! Так ещё получи, если змей тебя боли лишил!

Плеть взвила́сь в его длани повторно, закинув верёвочный хлыст далеко за спину озверевшего конника – замерев отчего-то, как будто он что-то такое узрил у неё за плечом.

– Будь умней ты, Хинзи́р – то довёз бы меня до владетеля целой – и не взнузданной точно кобылу… Животи́ну на торг ведя кормят, коль знаешь, – она приподняла ладони ко рту, показав на свои пересохшие губы.

– Чтоб тебя! Возвратишь мне все триста кругов за себя – коль не так, так хоть эдак! – тот в запале хлестнул пустоту, и засунув опавшую плеть в сапожище вырвал из ножен изогнутый длинный клинок. На свету точно вспышка блеснуло острейшее жало, и с запястий у Гудрун упала верёвка, рассечённая надвое метким ударом как раз по узлу. Следом под руки ей на солому упал отшвырнутый им мех, где плескалась вода, а в пристёгнутом связкой мешке из окрашенной валяной шерсти были хлеб и мясные куски.

– Жри, поганая девка, да меру держи! Не продам тебя если в Хидджазе – задом своим мне за каждый кусок и монету ночами на ложе отдашь – поняла, чародейка?!

– Ты и вправду дурак, раз грозишь по-пустому, Хинзи́р. Кто силён – не прося принимает… – она смолкла, впиваясь зубами в подсохшую корку ячменного хлеба.

– Как хоть звать тебя, змеева дочь свиноедов? – фыркнул тот, свысока кинув взор из седла на голодную пленницу.

Она вскинула взгляд, впившись прямо в глаза горбоносого.

– Гудрун. «Призывавшая чарами битву» то значит на севере… – ответила та. И добавила с колкой усмешкой:

– И не думай меня Г’ууд-р’ун называть – шелудивой коровой – как думаешь видно!

– Или мысли читаешь ты, дура?! – поднял в изумлении брови Хинзи́р, открыв рот.

– Ты пророчицу видно купил, дуралей! – хмыкнул кто-то из пеших, сидевших на возе.

– Не тревожься – такую как ты нарекать стоит должно, уж точно! – усмехнулся один из скакавших копейщиков, поседевший арднурец в годах, – Сах’р-уль-ха́рб – про тебя это будет как раз, чародейка…

– Пусть и так… – она снова умолкла, устало жуя корку чёрствого хлеба.

Воз катился по долгой дороге, отбивая железом окованных дугами ободов стук по запыленным серым камням большака. Путь их возница взял не вдоль русла Хвиттэльве по правому берегу, а направил быков вдоль хребта по отрогу вздымавшихся тут кручей к небу Великих Сорфъяллерне. По пути тихо мо́лвя молитвы Единому, дабы тропы их были тверды и спокойны, вереница из сотен усталых в дороге от севера путников молча двинулась по перевалу.

– Ты смотри, ослокрад – щас Наджи сюда скоро заявится, как обоз объезжать будет сам. Он твою чародейку себе или Джаду за раз перекупит задёшево! – насмешливо хмыкнул Муниф, – вон, уже скачет, блестит своей шапкой!

– Или тебе натолкает плетей, а её отберёт забесплатно! – поддакнул тому Хафс, дерзко лыбясь и жадно глядя на дейвонку, всё пытаясь той хитро подмигивать глазом и гордо осанясь.

– Да достали вы все с тем ослом, будь неладен он трижды!!! – озлился Хинзир, багровея, – ну лишь раз эту клятую тварь умыкнул – да и то по-ошибке, как принял по-пьяни в хлеву за коня по ушам-маломеркам скотину ту клятую! А дурак этот Махр разболтал на весь свет, чтоб зубов он до срока лишился и уд не вставал…

Он обернулся, найдя вдали взором богатую, шитую золотом шапку-полотнище их предводителя войска из дома Савад.

– И это… попробуют пусть отобрать – нет такого закона добычу отжать – а тем более бабу! Вот за триста монет…

– Ага – из верёвки какие – по сральне чьей жадной отсыпет, – ухмыльнулся в ответ ему Хафс, намекая про плети, – и не узнаешь, какие там волосы у чародеек…

Солнце рдеющим заревом низко садилось над краем, заливая лучами простор раздорожья над пустошью диких предгорий. Уже виден был оку весь вид за изломом хребта, открывавшийся взору наевшейся вволю и давшей себе успокоить тревожное сердце взволнованной Гудрун из Скъервиров – что хотела забыться, забыть всё минувшее там… но забыть было то невозможно.

Дочерь мёртвого дома, чья нить оборвалась в ту ночь, перебитая роком незримым и страшным. Дочерь Севера, в жилах чьих так же струилась и капля той крови, что была там вдали – там, куда устремлялся их путь, скрипя колами воза. Дочерь мёртвой родни, чьё дыхание сверзли чужие железо и злоба – взяв их всех поголовно, виновных в ей чем-то незнамом и трижды безвинных… их всех…

Гудрун знала, наитием неким уже ощущая, что дорога её лежит дальше на юг. Далеко-далеко – где когда-то явилась на свет и сама матерь твёрдых, мудрейшая А́м-суль… там, откуда когда-то за долгую сотню годов до того дочерь южных уделов под дланью муха́рриба вырвал злой рок, унеся её ветром войны далеко в края стужи и льда – где иные и люди, и их жизнедавцы. Этот ветер, хлестая по склонам оголенных круч и сгибая последние ветви подлесков предгорья, звучал в её сердце – как суровая, грозная воля богов, что всевидяще гнали ту страшную чернь стихшей бури на юг, зажигая там новое пламя пожара.

Этот ветер как некая длань гнал их в спину, раздувая ей долгие волосы цвета пылавшего рыжим каштана в завитках нечёсаных кудрей в крови… холодя её сердце, вселяя тревогу. Но наитием неким она понимала, что тот ветер как о́тголос бури, что прежде дотла опустошила все их уделы, уносит её от судьбы павших предков, от судьбы мертвецов их семьи, что лежали на корм воронью – не забытые, не погребённые, не прощённые – от её же судьбы, вопреки оставляя живой.

Там, на юге иная ей будет судьба. Та, которую боги дадут – но соткёт её нити сама себе Гудрун – прозревая сплетения их уже нынче, видя оком Холодного через ту мглу. Так, как некогда А́м-суль, что прежде изведав не раз горечь слёз покорённой неволи в чужой стороне, после силой ума с прозорливостью стала за годы как тень подле дома владетелей Севера – дав начало и ей, своей юной праправнучке.

Она сможет то так же, как некогда та – собрав силы и волю в разбитый до крови кулак, чьи запястья недавно сжимала прорвавшая кожу влася́ная уза. Она сможет сжав зубы пронесть всю ту горечь, что ждёт её может в грядущем – быть женой не по че́сти иным, и родить тех детей без любви, истирая ладони трудом и покорно молча… говоря с теми там, кто услышать её будет в силах – с теми, чья воля сумеет направить ход су́деб её и иных в русло силы, победы, надежд… и отмщения.

Она помнит, что крови в ней две в её надвое порванном сердце – и попрежде в душе она так же останется семенем Скъервиров. Кровью тех, кто пришёл в этот край много древних столетий назад подле Дейна. Кровью тех, кто подняв после смуты из грязи раздора туда прежде павшую власть над уделами смог воздвигнуть могущество нового дома владетелей, собирая края и семейства. Кто был славен и горд, беспощаден и милостив, алчен и справедлив… Кто был разным по духу и делу – и кто не заслужил быть забитыми словно собаки, истреблённые там в эту страшную ночь без разбора… взяв их всех – и виновных, и трижды безвинных, и старых и малых – их всех… Она помнит – и то не забыть.

Там на юге ей выпадет новая жизнь. Но однажды быть может в семье её вырастет внук, кто вопро́сит её о её прежнем имени – и кто будет столь храбр и мудр, прозорлив и умел… кто когда-нибудь подле неё двинет в путь скакунов, отправляясь назад по далёкой дороге на север. По дороге туда, где был их изначальный исток, их начало и жизнь по ту сторону бездны… из которой теперь раздувается ветер, что несёт её прочь от удела отцов, тихо в ухо шепча свою речь об отмщении в будущем.

Ибо так повелось, что пролитую кровь не прощают… И всем цену за то – им и ей – суждено заплатить.

Где-то рядом с ней тихо мяукнула кошка, незримая прочим сидевшим с ней рядом мужам – воззрив из соломы на Гудрун сияющим золотом глаз.

– А свою ты тропу прозрить в силах – Сах’р-уль-ха́рб, говорящая с чарами? – вдруг раздался над ухом другой мужской голос.

Она медленно кинула взор за болевшее раной от плети плечо, отыскав говорившего.

Позади на коне цветом гару пожарищ подобному ехал мужчина в закутанном алым полотнищем шлеме с наносником, что скрывал ему крашеной тканью до глаз пол-лица. Среднерослый, но выше иных остальных, обряжённый в броню без богатых украс с притороченным долгим клинком на боку, всю дорогу он двигался молча, лишь внимая речам говорливого дурня Хинзи́ра и прочих тут бывших воителей – и теперь вдруг приблизившись к возу окликнул её по ей данному новому имени.

– Даже зри – перепрясть её вряд ли смогу… – отозвалась она чужеземцу негромко.

Незнакомец без лика молчал, глядя дочери севера прямо в глаза, точно алча там что-то узрить… или видя в ней то, что не видели в Гудрун иные – кто она такова, каковы её сила и знания, прежде незримые оным.

– А что скажешь ты мне? – вопросил он у девушки, – что прозришь наперёд?

– Да – прозри-ка достойному, девка! Что за сын лошака ему знаки оставил – узнаешь? – окликнул её восседавший на возе копейщик – но немедля умолк, встретив пристальный взгляд человека в повязке, чей лишь взор заставлял иных смолкнуть и слов не сказав.

Его левая длань осторожно сняла с переносья алевшую кровью горевшего цвета тончайшую ткань полотна. На запястье блеснуло серебряной ниткой обручье из дальних уделов астириев – точно памятный знак, непохожий на труд кузнецов-златоделов для воинов Моря Песков – походивший скорее на женский. Гудрун узрила продранное дважды через лицо чуть светлее за прочих обличье мужчины. Словно чьё-то железо крест-накрест прорвало когда-то ему его лик ото лба до зубов, и со щёки на щёку его в рыжине́ бороды цвета волоса южных народов песка, кем была и она своей кровью от А́м-суль.

– Ты не муха́рриб… – ответила Гудрун негромко, всё так же взирая в такие же с золотом жёлтые словно песок очи путника, – но ты потомок – и предок муха́ррибов может… Ты сам ниже владетеля вашего – но и много превыше. Лишь сам ты прядёшь свою нить – и иных многих су́дьбы в ладони твоей я предвижу… Служишь ты господину семейства по крови тебе твоего… и себе самому – ты, рождённый не женщины мукой, две жизни себе при рождении железом сквозь матери чрево забравший…

Гулко цокали кони металлом подков по камням раздорожья, вздымая серевшую мелкую пыль. Скрипел воз, разбивая колёсами твёрдую грязь на песок.

– Смотри-ка – не лжёт тебе змеева дочерь, почтенный! – с ухмылкой, но полным почтения голосом молвил поникший Хинзи́р, – как в воду глядит, что ты сын муха́рриба сам по крови́, хоть и не по закону!

– Зрит сквозь мглу как в тот свиток её взор сахи́ры… – промолвил другой из ардну́рцев с волнением.

– А ты точно пророчицу эту желаешь продать властелину Хидджа́за, Хинзи́р? – вопросил вдруг того путник в алом, повернув к конокраду свой пристальный взор.

Всё понявший, тот кисло поник, опустив голову – попрощавшись в душе с серебром на все тридцать монет, что напрасно потратил дейвонам на девку.

– Да такую продать не могу я, достойнейший Ма́ди! Не тебе уже точно, Рубящий Меч дома Заи́д… – нахмурил он лоб – не осмелясь перечить тому вовсе не из-за чина, – взять твоё серебро – лишь Единого гневать страшней.

– Разве я сам из тех, кто что силой берёт у своих же, Хинзир?

– Кто силён – не прося принимает. И сахира не конь или меч, чтоб дарить её даже, а тем больше продать – у отмеченных взором Холодного нету хозяина… Забирай её так, Порождённый Железом, если захочет с тобой идти этапророчица, чтоб её! – сплюнул он наземь сквозь зубы, обернувшись к дейвонке.

– Что сидишь, чародейка – свободна, иди коль желаешь! Тот, кто смерти приносит, отдал тебе волю.

Конь Вули́д-аль-Хади́да под дланью его ступил ближе к катившейся рядом телеге, и рука человека отпряла от кожи поводьев, резко двинувшись к Гудрун, сидевшей там молча средь сена с соломой, протянув ей раскрытую длань. Та медленно встала на ноги, схватив человека за руку, и он без труда посадил её подле себя позади на седло жеребца.

В нём ей зрилась незримая прочим сокрытая сила, не только телесная в этом совсем не гиганте как тот же Бъярпотэ или прочие северяне мужчине – но и горящая пламенем в жёлтых глазах мощь свирепого духа – как два остро отточенных жала с насмешкой воззрившие Гудрун в глаза. Он смотрел не страшась её взора Холодного в оке с кривым как у змея зрачком – так пугавшим иных суеверных ардну́рцев, зривших там тень Хазáт-аль-элáма.В нём словно свивалась та прочная нить, что нащупала исподволь юная девушка, прозрив через мглу всю ту прядь, что соткёт она будучи подле…