Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа

– Ты сам должен решить. Пусть это будет твоим первым мужским решением.

На самом деле я ушел от ответа.

Мы уже пьем пиво «Лагер» на Чарингкрос-роуд. И я спрашиваю Суворова:

– А вот как, по твоей версии, я приведу приговор в исполнение?

Витя лучисто улыбается. По-моему, у него еще были во рту золотые фиксы. По русской, варварской, надо заметить, моде тех лет. Они у меня тоже когда-то были, золотые фиксы. Только на передних зубах. Потом я заменил их на металлокерамику. Зубы получились ослепительно-белыми. Тогда еще живая мама сказала: «Сияют… Как унитаз!» И засмеялась. Она, как и ее мать Матрёна, любила точные определения. И за словом в карман не лезла. И не надо спрашивать, откуда у автора такая тяга к народной лексике. Лупейкина со счетов тоже не сбросишь.

– Как, как… Зонтиком уколешь!

Неустановленный агент разведки ткнул в Лондоне отравленным зонтиком болгарского диссидента Георгия Маркова. Доза рицина, впрыснутая пневматическим ружьем, замаскированным под зонтик. Такова одна из версий. Исполнителя не нашли. С альпенштоком проще. Агент НКВД, кремлевский альпинист, как его назвали позже, Рамон Меркадер проломил череп демона революции Льва Троцкого ледорубом в Мексике. Меркадер после долгой отсидки получил Звезду Героя Советского Союза. Не смотря на дождливую той весной погоду, я перестал брать на встречи с Суворовым зонтик. Туманов, обещанных Герценом, по-прежнему не было. А про газ «Новичок» мы тогда еще не слышали. Я точно не знал. Вряд ли и Витя Суворов. Он же Владимир Резун, сбежавший на Запад из Женевской резидентуры ГРУ, Главного разведывательного управления. Каждая наша встреча с Резуном-Суворовым заканчивалась одинаково. Витя говорил, а мысль он всегда держал цепко:

– Ты им там скажи… Я не сдал ни одного нашего человека за границей. Докажу. Готов хоть завтра приехать на суд. Только одно условие – суд должен быть открытым.

Выполнить его условие я не смог. Да и сейчас не могу. Я вообще предполагал, что мы уже никому не были нужны тогда. Ни КГБ, ни Ми-6, ни цэрэушникам. Ни он, ни я. Разве только друг другу. Ну, может быть, еще она, далекая… Обернется так, неожиданно, в толпе. Словно кого-нибудь знакомого, но давно забытого встретит. Когда-либо вспомни… Скажет она вдруг себе. «Когда-либо вспомни», – надпись на подаренных девушкам фотографиях моего папаши. Он писал стихи и самозабвенно бил чечетку. Не танцевал, а именно бил. Сейчас чечетку называют «степ». Баретки – слово вообще выпало из лексикона. Саньки еще случаются, их даже много – Санек. А вот имени Шурка теперь не встретишь. Не говоря уже про Адольфов.

Ну, хорошо – скажет все тот же дотошный читатель. А почему все-таки уважаемого человека Симонова Валерия Петровича, главного редактора газеты «Труд», автор походя называет Валькой? Он не Валентин, а Валерий. Панибратство автора, желающего подчеркнуть свои знакомства с сильными мира сего, выглядит натужно. Особенно в жанре исповедальной прозы. А жанр, как и метод, избрал сам автор. Такой читатель или читательница живо напомнили мне жену Астафьева, строгую Марию Семеновну Корякину. «Не больше трех рюмок!» Обвинение в амикошонстве несостоятельно, потому что первая встреча автора с Симоновым состоялась давно. Очень давно… Столько не живут. А мы прожили. Дело происходило в заснеженной и замороженной Чите времен Брежневского застоя. Валерий Петрович Симонов сидел в редакции молодежной газеты, которую все тогда называли «Козой» – «Комсомолец Забайкалья», и играл на баяне. Кстати говоря, там он тоже был главным редактором. А играл он, дай бог памяти, песню Антонова: «Море-море, мир бездонный…» Представили? Заиндевевшая по самые ноздри, как монгольская лошадка, Чита, все бегают по редакции «Козы» с трепещущими в руках листочками. Сдают свои унылые заметки в номер. И только один человек, склонив пшеничный чуб почти к клавиатуре, поет: «Надо мной встают, как зори, надо мной встают, как зори, нашей юности надежды!» И этот человек – главный редактор. Не скажешь же этому чубатому, пробегая мимо в бухгалтерию за недостающими на билет до Хабаровска средствами: «Можешь “Разноцветные ярмарки”? А лучше – “Учкудук – три колодца”»… Назвать его в тот момент Валерием Петровичем – все равно что попросить сбацать на гармозе Пятую фугу Баха. Есть Пятая, нету ли? Амикошонство же, коротенько здесь напомню, бесцеремонное, излишне фамильярное обращение под видом дружеского. От французского ami – друг и cochon – свинья. На всякий случай проверил. Песню «Море, море…» Антонов создал в 81‐м. Я возвращался с Бама и залетел в Читу, чтобы опубликовать заметку и попросить денег на билет до Хабаровска, примерно в 82‐м. Симонов работал главным редактором «Козы» с 81‐го по 84‐й. Все совпадает. Вот что такое авторский метод калейдоскопа. Осколки собрались в мозаику. Пространство и время сгустились до песни под баян в стылой Чите. Потому не сегодняшнее «Валентин Петрович», а юношеское – «Валька». Шурку не каждый читатель в авторе разглядит. Мы еще убедимся. Где-нибудь в последней главе. Определение: «Чита времен брежневского застоя» тоже не случайно. Брежнев поехал по городам Сибири и Дальнего Востока. Заглянул и в Читу. По молодости он здесь служил. Свидетели, а такие всегда находятся, рассказывали, что солдатики красили зеленой краской стволы деревьев вдоль трассы, по которой мчался в танковую часть Брежнев. На одинаковую высоту красили. Миможка может усомниться… Глупость какая-то! Да что – деревья… Я знаю, что даже пожухлую траву откосов вдоль шоссе красили в зеленый цвет. Нашей делегации на слет студентов-отличников в Кремле – Брежнев присутствовал – пошили одинаковые костюмы. Пиджаки-френчи. Как будто мы – корейцы. И едем на встречу с Ким Ир Сеном. И вот в те махровые времена Симонов пел про зори. И про нашей юности надежды. Он всегда был лириком. И знал, что будущее светло… И только потом в его стихах появился проклятый снег, который скрипит и скрипит под ногами.

А вообще писатели, в принципе, остались? Любой графоман может за свои деньги издать любое сочинение. Книжные лавки завалены. Издатели давно миллионеры и живут за границей. Оценку русскому писательскому процессу дать не смею. Критик из меня никакой. Да и не хочется попадать в жернова между либералами-западниками и почвенниками-заединцами. Здесь в любезном Отечестве все без изменений. Либеральные премии для либеральных. У почвенников – одни названия красивых премий. Какие-то сплошные «Орлы», «Ладьи» и «Витязи». А денег там почти нет. Свои любимцы и свои пророки. То есть сам литературный процесс, хоть и жиденьким ручейком, еще струится. Пусть оценку ему дадут критики. Если они еще остались. Я же поделюсь здесь субъективным видением двух, по-прежнему непримиримых, кланов. Тех и других приходилось наблюдать на презентациях, когда кто-то из спонсоров накрывает в соседнем зальчике поляну. Спонсор, как правило, олигарх-графоман, сам пишущий или песни, или эзотерические книги про власть тьмы. Все на презентации уже давно устали от пластов, сублимаций и эволюций, непрестанно звучащих в обличительных речах. И все ждут заветного сигнала. Сигнал звучит: «А теперь давайте выпьем и закусим чем бог послал!» Бог послал нарезку, маслины, квашеную капусту и водку, разлитую по пластиковым одноразовым стакашкам. Тут главное – первым успеть к столу и набросать в пластиковую же тарелку хрючева. Хрючевом в наши дни стали называть плохо приготовленную еду и неаппетитно выглядящую закуску, безобразно сваленную в одно блюдо. Расползающийся капустным листом голубец, сверху грязно-розовая от свеклы селедка под шубой, побольше маринованных огурчиков, кусок хлеба, жменя канапе… Маленькие бутербродики на шпажках. Бывает и красная икра. Но она достается только ветеранам движения. Опытные, они заранее занимают стартовые позиции у входа в зал и первыми формируют свои тарелки с хрючевом. Либералы в растянутых свитерах, с растительностью на лицах – щепотки волосиков клочками, в штанах-комбатах и в пыльных берцах. Как будто бы они только что спустились с чеченских гор. Часто с опухшими лицами. Теперь почвенники. В лаптях, зипунах и в сапогах, смазанных дегтем, никого не видел… Встречаются в косоворотках, с окладистыми бородами. Про таких говорят: «Капуста в бороде запуталась». По отвислости подглазий несильно отличаются от непримиримых собратьев по литературному цеху – либералов. Разумеется, и в том, и в другом лагере есть хорошо одетые и нормально выглядящие люди. Некоторые даже с галстуками-бабочками под воротниками рубашек-ковбоек. Мне объяснили – сейчас такая мода. Я говорю лишь об общем впечатлении, когда смотришь на банкетный зал с приготовленным хрючевом или в зал, где проходит очередное толковище о судьбах литературы.

Непрезентабельный часто вид у писателей. Про таких говорят – сивые… Помните Бунина в безукоризненном смокинге, со стоячим воротничком накрахмаленной манишки? Маяковского с массивной тростью в руке, Есенина – тот вообще ходил в цилиндре! Нагибин – в светлом пальто английского кроя. Твардовский – в двубортном костюме. А Евтушенко – в его невероятных пиджаках и узорчатых рубахах! Но при чем здесь глубина литературного процесса? А при том! «Дядю Ваню» Чехова вспомните. В человеке должно быть все прекрасно… И лицо, и одежда, и душа, и мысли. В подлиннике так: «Если у человека прекрасное жалованье, то…» Жалованья у большинства из писателей нет никакого. А гонорары убоги. «Как личность я сформировался на площади трех вокзалов в ревущие девяностые», – говорил Валерий Арутюнов, славный фотохудожник-креатор «Собеседника». Трудно вообразить, где формировались современные писатели. Но это, повторюсь, мое придирчивое виденье. И оно, конечно, крайне субъективно.

В шестом классе Лариска Тепленькая пригласила Шурку и Пыжика на свой день рождения. Мать Лариски, пышная красавица-майорша, испекла торт. Шурка, как, впрочем, и Пыжик, торт видел впервые. Торт был состряпан из рыжих коржей, проложенных толстым слоем то ли сгущенки, то ли варенья. Шурка осторожно укусил. И так и застыл с куском во рту. Пыжик шепнул ему на ухо: «Не жри! Давай унесем в штаб!» Но Шурка ничего не мог с собой поделать. Торт был вкуснее мандариновой дольки, съеденной 1 января в интернатовском кубрике. Двенадцать шалопаев – двенадцать долек. Потом начались танцы под пластинки. «Жил да был черный кот за углом…» Шурка стеснялся приглашать Тепленькую. Хотя и хотел. У него были шаровары с начесом. Почти девчачьи штаны. Кто же танцует твист в шароварах? А Хусаинка был одет, как настоящий парень. Брюки со стрелкой, черные баретки… Он и танцевал с Лариской.

Глава 3

Нелегалы

Журналисты, работающие за рубежом, особенно в капиталистических странах, начинали воображать себя секретными агентами. Натурально шпионами. Хотя на самом деле таковыми не являлись. Они как бы сращивались с темой. Я знавал одного такого. Приличный человек, из московской хорошей семьи. Как-то он приехал ко мне, в английский корпункт нашей комсомольской газеты. Заявился в модном пальто песочного цвета рано утром, и неподдельно восторгался яичницей с сосисками. Как будто ему подали королевский завтрак. Особенность же появления заключалась в том, что благородное его пальто, цвета песка афганской пустыни, было извозюкано и словно вываляно в соломе. Как будто он добирался ко мне с материка на остров (Англия – остров!) не на комфортабельном экспрессе, а в теплушке для перевозки крупного рогатого скота. Он округлял глаза, подмигивал и намекал на что-то. Он таинственно шептал: «Сам понимаешь!», «Там знают!» И тыкал пальцем в потолок. Он только не сказал, что прибыл со специальным заданием. А может, он приехал инспектировать меня? Мы сделали репортаж из музея Шерлока Холмса, что на Бейкер-стрит. Согласно последним данным музей принадлежит семье экс-президента Казахстана Нурсултана Назарбаева. В музее нет ни одного подлинного экспоната. Сейчас говорят – реплики. Вот зачем Назарбаеву и его семье музей реплик? А зачем нам надо было срочно делать репортаж из музея марионеток? Для прикрытия… Чего? Дыма без огня не бывает. В те годы под крышей корпунктов ведущих газет за границей работало много советских разведчиков. Была такая практика. И не только у нас. Английские и американские шпионы тоже не брезговали удостоверениями журналистов. До меня газету представлял человек, которого выслали из Англии в двадцать четыре часа. Сейчас, говорят, он обретается в Женеве – Мекке шпионов всего мира. Когда сбежал Олег Гордиевский, заместитель советского резидента в Англии, Суворов встретился с ним. Проговорили и пропьянствовали всю ночь. Видимо, было что вспомнить и обсудить. Суворов вынес свой суровый вердикт: «Я с ним срать на одном гектаре не сяду!» Суворов ведь писатель. И ему не чужд язык народа, на котором говорил великий Астафьев, зэк Елизарыч, мой наставник с дебаркадера Лупейкин. А иногда даже моя бабушка-баптистка Матрёна Максимовна Ершова. Гордиевский же сообщил Суворову, что присланный нынче в Англию корреспондент комсомольской газеты не является сотрудником Службы внешней разведки. Впервые за долгие годы.

– Ну, вот видишь! – сказал я Суворову, радуясь своему случайному алиби.

– Плохой разведчик Гордиевский, – ответил Суворов, – он забыл, что есть еще долгое внедрение. И сейчас ты не работаешь в добывании или в обеспечении. Ты адаптируешься. То есть приноравливаешься к новым для тебя условиям и обстоятельствам. Ты внедряешься в незнакомую обстановку.

Внимательно посмотрев на меня, добавил:

– А плохое знание английского языка – часть твоей легенды.

Может, Суворову в душе льстило, что за ним приехал охотиться не какой-то выскочка с Нижнего Амура, а матерый Алекс. С долгим внедрением. Пароль: «У вас не продается желтое пальто?» Отзыв: «Пальто продали! Есть черные баретки!» «Все помнят: Юстас – Алексу… Пищит морзянка. Эсэмэски тогда еще «не мурлыкали» и вотсап «не булькал» в кармане пиджака английского твида. И Катрины у меня еще не было.

…И немедленно учиться в языковую школу для эмигрантов! В нашей группе занимались поляк Пашка, француз Эндрю и симпатичная афроангличанка Фанни. Мы ее звали Фанька. Через два года занятий мы четверо – талантливые чертяки! – прошли тест на льготное обучение в Кембридже. Но мне так и не довелось там учиться. В рассаднике снобизма, где пестовали элиту мирового капитала. Мне нужно было писать репортажи в газету и добывать эксклюзивные интервью с английскими министрами. Одна только толстуха Фанни проучилась в Кембридже два года и даже стала магистром. По такому случаю она закатила party и нас пригласила. За кружкой доброго эля я спросил Эндрю:

– Ты почему не стал учиться в Кембридже?

Он снисходительно посмотрел на меня:

– Сам посуди, Алекс… Кто я в Кембридже? Черномазый студент из Туниса.

Он был тунисского происхождения. Вместо «черномазый» он произнес другое слово. Нетрудно догадаться, у кого он научился нетолерантной лексике.

– А на самом-то деле я не драйвер! Я шофер!

Он хотел сказать, что the driver – обыкновенный водила, может, даже дальнобойщик, а вот chauffeur – другой класс. Почти королевский! Я видел однажды, как Эндрю выскакивает из своего лакированного кадиллака и открывает дверку пассажиру – председателю совета директоров какой-то нефтяной корпорации. При этом сам Эндрю похож на наследного султана Туниса. Или голливудского актера, приехавшего получать «Оскар». В черном смокинге, в белых перчатках и с галстуком-бабочкой. Разумеется, баретки… Не из магазина ритуальных принадлежностей. Заметив мое повышенное внимание и явное желание познакомиться с его пассажиром, замахал руками и страшно завращал белками глаз:

– Вечно эти рашенс, простодырые… Подожди, Алекс, не до тебя!

Слово «простодырый» он, конечно, не знал. Я прочитал слово в его глазах. Правда, потом, когда глава «Бритиш-шмитишь» – в обтрепанном, кстати, пиджачишке, в джинсах и в мятой майке, скрылся в лифте, Эндрю подошел ко мне. И мы с ним выкурили по сигарете. Тогда в Лондоне еще можно было курить на улице где захочешь. За ухом у шофера торчало переговорное устройство. И как только оно призывно «замурлыкало», Эндрю тут же выбросил сигарету в урну. Что тут добавить? Одно слово – шофер!

А добывание и обеспечение – два вида деятельности разведчика за границей. Он или добывает информацию, или обеспечивает проведение секретной операции. Главное же достижение любого разведчика – вербовка. Получение того самого источника информации, который будет снабжать секретами. Пистолет только натирает ляжку или подмышку шпиона. Почти в девяноста девяти случаях из ста пистолет настоящему шпиону не нужен и лежит в сейфе резидента, в подвале на улице Кенсингтон Палас Гарденс, 13. Смотри-ка! Столько лет прошло, но адрес не забылся. Кто-то очень внимательный заметит: не-е-ет! Не случайно он рванулся знакомиться с директором нефтяной компании. Искал себе новый источник информации, чтобы завербовать! Повторяю для тебя, Фома Неверующий. Мой лирический герой Шурка в Англии писал заметки и брал интервью у звезд. Хотя работа разведчика и корреспондента часто схожи. Они оба рыщут по Лондону в поисках жареной информации. Ну… хорошо. Не жареной – эксклюзивной.

Еще один мой давний приятель. Я до сих пор считаю его отличным репортером. Посланный под старость в бывшую страну соцлагеря собственным корреспондентом газеты, в которой к тому времени я служил уже главным редактором, он придумал целую историю преследования его спецлужбами маленькой и симпатичной страны. До недавних пор к нам дружественной. Я предложил приятелю срочно приехать, пойти в правительство, организовать пресс-конференцию. Протестовать, одним словом, против беспочвенного обвинения. Так думалось – беспочвенного. Приятель категорически отказался. Позже я понял, почему он так поступил. Он хотел перейти на работу в другую, более престижную и статусную, газету. И в итоге перешел. В свободной энциклопедии есть про него статья. «Весной 2016 года МИД (называется МИД той страны) отказал такому-то (называется фамилия моего приятеля) в продлении аккредитации. Причины, по которым принято это решение, не разглашаются и квалифицируются тем же МИДом как особо секретные»… Ядерную бомбу он, что ли, хотел украсть в маленькой, но гордой стране, больше известной своими шайбами? Последней в статье шла строка: «С 2016 года имярек (то есть мой приятель) – собственный корреспондент…» Называется другая газета. Но в той же стране.

Сразу стало как-то непонятно. Почему к нему теперь нет претензий у МИДа? И обвинений в особо секретной деятельности. Он же фамилию и внешность не менял, а другая газета, куда он перешел, тоже российская… То есть он остался «шпионить» в той же самой стране с надоедливыми спецслужбистами и по-прежнему меткими шайбами. Тут перед моим мысленным взором, как писали в романах прошлого века, мелькнули картины былого и возникли варианты ответа. Первый. Наверное, он раскаялся и перестал шпионить. Как пишутся статьи в свободной энциклопедии – мы все прекрасно знаем. К формулировке «как особо секретные» редакторы поставили синенькую ссылку «источник не указан 1919 дней». Он вряд ли будет указан и через сто лет, этот источник. Я переворошил десятки сайтов, чтобы найти подтверждение ссылки. Увы, не нашел. Потому что источник никакой не МИД, а он сам, мой старый и добрый приятель. Второй вариант. После того как его разоблачили и отказали в аккредитации, он, горестно стеная, горными тропами пробрался в логово спецслужб. Там он ударил себя в грудь и… Ужас! Неужели они его перевербовали? И теперь он двойной агент! А почему сразу не выслали? 24 часа – и ты на Родине.

Сам по себе напрашивался и совсем неромантический вариант ответа. Без перехода границы на коровьих копытах. Маленькие, но злые пульсики неудовлетворения собственным статусом бились в моем приятеле-«нелегале» по ночам. Он хотел иной славы. Шофер Эндрю гордился должностью водителя. Шофер! А мой товарищ не гордился газетой, которую представлял. И смокинг не тот, и перчатки штопаные… Да и сам лимузин подкачал. «Нелегал» написал книгу мемуарно-публицистического характера, где меня и некоторых своих бывших друзей (правда, не всех) представил… Ну, скажем, в несколько невыгодном и неожиданном для нас свете. Ну, да и господь с ним! Имеет право на авторский взгляд и интерпретацию известных событий. На самом деле его прием называется литературой мщения. Наиболее широко литература мщения была представлена в фейсбуке. Мой давний коллега в фейсбуке буквально жил. Он там дышал и мечтал, спал и завтракал… Он мне сам однажды сказал: «У меня тысяча френдов! Ты хоть представляешь, что это такое?» Представляю. У меня бы от десяти «френдов» «крыша» съехала. Он переосмыслил достаточно известные в прошлом факты нашей общей биографии. Захлебывался, описывая свои отношения с «настоящими», как он полагал, друзьями. Не с сошками, а с сильными мира сего: президентами, генералами, командующими войсками, министром МВД, с самыми знаменитыми журналистами… С комендантом Кремля. Но и тоже господь с ним! Недополучил человек в свое время известности, денег, признания. Простим ему вольности стиля и вольную интерпретацию фактов. И даже злобные пульсики и откровенное, чего уж скрывать, вранье – простим. Тщеславие – не самый плохой двигатель журналистской карьеры. Удивило другое. Ни в этой своей книге, ни во второй, вышедшей следом, он ни разу не упомянул газету, которая отправила его за границу и достойно содержала, не очень многого требуя взамен. Она оказалась ниже того уровня, которого он, по его мнению, заслуживал. Не блестящий кадиллак, а видавший виды жигуленок-копейка из ржавого гаража, который вскоре снесет московская мэрия. Зато название важной газеты, куда он перешел, мелькало чуть ли не на каждой странице его мемуаров. Про себя он скромно, по-мужски роняя скупую слезу, писал: «Тянул лямку собкора». Какова лямка собкора за границей, многие из его бывших друзей и коллег знают не понаслышке. Главное – вовремя отчитаться за растраченные средства перед бухгалтершей Клавой. И накупить бутылок с виски. Перед тем как ехать за новыми средствами в Москву. Ну и, конечно, заметки… Куда же без них? Литература не живет без графоманов. Журналистика в родном отечестве не живет без таинственных «нелегалов», неизвестно кем и для чего внедренных в профессиональные ряды разведчиков.

Я, кажется, знаю, почему Штирлиц стал народным героем и попал в анекдоты. У многих русских, особенно у старшего поколения, игра в разведчиков становится почти национальной чертой. Обыденность жизни, ее унылость и серость настолько утомляют, что человек начинает представлять себя засланцем. Один такой засланец обязательно находится в компании. Он сидит молча где-то в уголке и посверкивает изредка глазами из-под насупленных бровей. Молчание его многозначительно. «Говорите, что Горбачев – буревестник перестройки?! Ну-ну… Мы-то знаем, чей он агент влияния! Говорите, что в булке белого хлеба нашли окурок?! Ну-ну… А вы знаете, что в большинстве продуктов отечественного производства содержатся отравляющие вещества? Да нет – сначала очень малыми дозами, а вот потом…»

Рассказывают, что Юлиан Семенов, создатель Штирлица и вообще писатель плодовитый и человек замечательный, на вопрос: «Юлик, а правда, что ты – генерал КГБ?» заразительно хохотал. Вопрос ему нравился. Подозревали, что и Евгений Александрович Евтушенко завербован КГБ и носит тайное звание полковника. Последний слух был связан с историей высылки Бродского из страны. Думаю, что ни Семенов, ни Евтушенко ни в каком КГБ не служили. Семенова, по распоряжению Андропова, допускали к полусекретным архивам. С Евтушенко, тогда уже гражданином мира, заигрывали на предмет доносительства. Но стучали в основном на самого Евтушенко. Славы и популярности хватало и Юлиану, и Евгению. Но, не доигравши в разведчиков, они оба, по складу мальчишеского характера, на коварные вопросы подкатывали глазки и многозначительно посмеивались… К тому же давно известно, что девушкам – особенно тем, кому за тридцать, нравятся кавалеры нестандартные. Например, разведчики. Они не просто хлещут стаканами водку. А делают коктейль «Северное сияние». Ну, кто из настоящих шпионов не знает, что такое коктейль «Северное сияние»? Старшина дебаркадера Адольф Лупейкин хоть и не был шпионом, называл такой коктейль бабоукладчиком. Искристый от шампанского и непредсказуемый от крепости водки… А еще лучше от чистого спирта. Тема выпивки – навязчивый пунктир нынешнего опуса.

…В Лондоне редко идет снег. В мою бытность лишь однажды. От посольства до своего дома на Ворвик Гарденс я доезжал за десять минут. В тот снежный вечер потребовалось пять часов. Автомобили с летними шинами на колесах сгрудились, как глупые бараны, под горкой за Гайд-парком. На дорогах образовалась гололедица. Многие побились фарами и поцарапались дверками. Полицейские в ручном режиме разгребали пробки, выли сирены карет скорой помощи, из Гайд-парка на улицу Бейс-Вотер вывалили толпой чернокожие трибуны. В Гайд-парке часто произносили зажигательные речи афроангличане. Они кутались в свои накидки, похожие на домотканые русские половики, ловили снежинки и размахивали руками. Тоже пытались регулировать беспорядочное движение. Многие видели снег впервые и радовались, как дети из стихотворении Бродского «Осенний крик ястреба».