Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа

Всему свое время. Обязательно расскажу. Нужно выполнять обещанное внучке. Здесь же замечу главное. И Вальку с рыжей косой, и Галию Каримовну, учительницу географии, и Джессику из племени индейцев сиу, жену американского миллионера, и Зинку, королеву бродяг, мой лирический герой Шурик, конечно же, любил. И каждой их них он был верен. Чего уж тут неясного… Да, есть Данте и его Беатриче. Но есть и казус Лупейкина. Или аксиома? Формула, которая не требует доказательств. Она имеет право на жизнь. Счастливый поэт Чичибабин написал: «Не спрашивай, Что было до тебя. То был лишь сон, давно забыл его я. По кругу зла под ружьями конвоя нас нежил век, терзая и губя… Не спрашивай, что было до тебя». На вопрос анкеты «Ваше представление о несчастье» Борис Чичибабин ответил: «Не имею ни малейшего представления». Он прошел войну, тюрьмы, лагеря. И предчувствие счастья не обмануло его. «Есть мне чудо, что Лилей зовут…» У Чичибабина много стихов про снег, то есть про счастье. А кто сегодня помнит Чичибабина? Конечно, я ждал чуда. И Чичибабина помнил.

«Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она….» Уже отягощенный некоторыми познаниями поэзии, защитивший диплом по Пастернаку, мой лирический герой был сражен песенкой Леонидова, мгновенно ставшей хитом у молодежи, не обремененной интеллектом. «Она прошла как каравелла по зеленым волнам…» «Только вдруг она взлетела как птица, то ли девочка, а то ли виденье…» И рифма прекрасная – Даша – Даже. В жизни многое уживается и сосуществует. И картошка на грядках, и нарез на сердце. Виденье… Конечно, виденье! Вот в кого надо влюбиться, чтобы муза не покинула тебя.

Писателю должно быть пытливым. Строчка-перевертыш не принадлежит композитору Максу Леонидову. Вот строчка из трека Safe from Harm группы «Massiv Attack»: I was lookin back, to see if you were lookin, back at mee to see me lokin, back at you. Сам Леонидов признавался, что «действительно спер эту фразу, но не у “Massiv Attack”. “Я обернулся посмотреть, не обернулась ли она, чтоб посмотреть, не обернулся ли я” – строчка из американского хита 50‐х, который я впервые услышал в исполнении одного блюзмена». Позже он называет имя музыканта – Popa Chubby. О! Как прав был Монтень! Мы лишь перепеваем чужие песни. Поэтому – «Русские цветы зла». Ну, а если каравелла, то, стало быть, уплыла в дали. У Довлатова – «Это – дали? – Дали!» Уплыть она могла только на Острова Зеленого Мыса. Мне туда тоже еще предстоит отплыть. В смысле – идти на корабле. Потому что плавает сами знаете что в проруби, а настоящий матрос по морю ходит. Помню дядю Васю Забелина, отставного боцмана гидрографического военного судна и нашего воспитателя в интернате. Помню, не забыл. Хочется пожить, вспоминая слова Засурского. Мой калейдоскоп не предполагает сведения счетов. Узоры в калейдоскопе всегда прекрасны. Но случаются, конечно, сбои, требующие объяснений. Жалко «нелегалов», которые придумывают себе биографии. Собственные, прежние, не кажутся им весомыми. Кстати сказать. Здесь без аналогий. Все нарушители закона, отбывающие наказания на зонах и в тюрьмах, даже самые мелкие порчаки, создают легенды своей жизни. Потом сами начинают в них верить. В легендах они само благородство. Как говорил Лупейкин про заносчивых инспекторов «Рыбнадзора», военизированной охраны реки от браконьеров: «Они подруливают, на руль-моторах, в кожаных куртках и с пистолетами в кобурах, все такие дʼАртаньяны из себя! А мы, с дырявыми сетками и на лодках-гилячках, для них пидоры». Гилячки – длинные деревянные плоскодонки из трех досок. На них нивхи ловят сетями рыбу, горбушу и кету. И плавают от стойбища к стойбищу. Он рулит на корме, она гребет веслами.

С Валерой Фунтиком, внуком шамана из гиляцкой деревушки Вайда, мы попались на месте преступления. Гудроном писали на белой рубке дебаркадера. Портили государственное имущество.

Худенький летеха с двумя звездочками на погонах, составлявший протокол, спросил:

– Вы где живете?

Валера по-русски говорил чисто, без акцента. А тут, наверное, заволновался и ответил:

– Мы? Мы так в Портамаге живем!

Наш интернат стоял на берегу Пальвинской протоки Рейда морской сплотки порта Маго. Рейд и Маго два разных поселка. А вообще-то родом мы из деревни Иннокентьевка. Ниже Маго и Рейда километров на шесть. Ее называли и до сих пор называют Кентёвкой. Лейтенант усмехнулся:

– Точно. Сплошная Портамага! Паспорта давайте…

С тех пор, когда ловили кого-то на лукавстве или на попытке обмануть, мы шутили: «Ну, ты даешь, Портамага!» Портамага и Кентёвка, в принципе, пароли моего детства. В юности появились другие пароли и явки… Что уж говорить про зрелость.

На белой рубке дебаркадера мы написали черным гудроном: «Пыжик + Тепленькая = любовь». За Лариской ухаживали все трое. Но она выбрала Хусаинку. Понятно – он уже тогда ходил в баретках. Слово «Тепленькая» оказалось очень длинным, и нас застукали за порчей имущества. Так летеха и записал в протоколе. Лупейкин выдал нам две кисточки, банку с белой краской и заставил покрасить всю рубку заново. Труднее всего закрашивалось слово «любовь».

Пришел Хусаинка и помог красить. Тепленькую звали Лариской. Хусаин сказал:

– Написали бы «Лорка», в два раза короче. И не попались бы!

Одна молодая женщина, аптекарша, считала, что Портамага вообще-то разновидность калуги. Древней рыбы, которая водится только в лимане Амура и в Татарском проливе.

Историю с преследованием спецслужбами знакомого журналиста-«нелегала» хочется прокомментировать неизбывным: «Портамага!» Бронька стрельнул. И Бронька промахнулся. Миль пардон, мадам!

Фрагменты, вспыхивающие отрывочно и бессвязно в моей памяти, подсказали мне возможный метод написания книг. Я еще не знал термина «мовизм», придуманного Катаевым. На ум пришла детская игрушка – калейдоскоп. Напомню, как он устроен. «Внутри трубки между зеркалами помещают хотя бы несколько кусочков цветного стекла. Желательно, чтобы предметы, которыми заполняется калейдоскоп для создания узоров, были бы разными по величине и весу. Кроме стеклышек в качестве дополнительных компонентов используют металл, пластик, бисер, камни, перламутр, перышки, и др. Один конец трубки закрыт матовым стеклом, а с другого конца отверстие малого диаметра закрыто прозрачным стеклом. Повернув прибор матовым стеклом к свету, можно видеть через прозрачное стекло симметрично расположенные, красивые цветные узоры, форма которых меняется при вращении калейдоскопа».

Выдохну. Никаких занудных цитат и подробностей в датах и географии! Мой лирический герой не пишет мемуары. Из цитат – только прекрасные строки поэтов и прозаиков. «Симметрично расположенные красивые цветные узоры». Но как может понравиться многозначительное «и др.» в цитате про калейдоскоп? Если Астафьев, Вознесенский, Суворов, а потом еще и Евтушенко Евгений Александрович, Ира Ратушинская, Вацлав Гавел, Юрий Нагибин…. И Дмитрий Львович Быков, и Валерий Залотуха, уже подзабытый нынче, а еще раньше Валентин Распутин и Задорнов Николай Павлович – узоры, которые еще высветятся в моем калейдоскопе, то «др.», получается, зэки побережья, нивхи Фунтик и Чурка, Хусаинка Мангаев, Юрпет, сам я, мои друзья Сополев и Школьник, моя мама, дед Кирилл, председатель колхоза Крутов, Елизарыч и Лупейкин… Но они ведь совсем не «др.». Без них не получилось бы узоров. А без участия моего лирического героя узоры вообще рассыпятся. Именно его глазами читатель сейчас смотрит в волшебную дырочку калейдоскопа. Впрочем, лучше написать не в дырочку, а в око калейдоскопа.

В дырочку как-то маргинально. А «в око» – что-то от вселенной.

Меня преследует один и тот же сон. Я катастрофически опаздываю… На поезд, на самолет, на свидание с ней, далекой и любимой, на плот «Рафт», который уже отвалил от берега и плывет по бурной речке Айлык. Верховья Енисея, почти на монгольской границе. Я бегу по берегу с тяжеленным рюкзаком за плечами, и ветки стланика хлещут меня по лицу. Ноги в кровь сбиты об острые камни… Командир многих наших сплавов, мослатый и уже с проседью на висках, Володя Сунгоркин[1], в пешей ходьбе по тайге похожий на Дерсу Узала, он сейчас главный редактор самой комсомольской газеты в мире, матерится и кричит с плота: «Купер! Беги вперед! Там спрыгнешь с моста…» Был и такой эпизод в биографии нашего героя. С моста. Неужели я так сильно опоздал в своей жизни? И мне недодали?! Чур меня, чур… Всего-то я получил сполна. И радость была, и горе. И позор случался. Даже почетными грамотами как победителя соцсоревнования награждали. И давали звание ударника коммунистического труда. Между прочим, я тогда работал дворником. Даже дворник в наше время мог стать ударником коммунистического труда. А в Кремле вручили медаль «За доблестный труд…» И еще за что-то там в ознаменование 100‐летия со дня рождения Ленина. Главное, встречами с верными друзьями и замечательными людьми Бог не обидел.

У популярной блогерши Кирьяновой прочитал: «еЕсли снится, что ты опоздал на поезд, самолет или теплоход, это значит, что ты счастливо избежишь смертельной катастрофы и останешься жить». Утешила Кирьянова.

…Недавно понял, что к своим семидесяти годам я не… Как бы поделикатнее выразиться по отношению к самому себе? Впрочем, мой метод не предполагает лакировки действительности и многозначительных умолчаний. В общем, не сильно-то я и поумнел к старости. Ну, если и не так самокритично, что не очень характерно для автора, то, скажем, я с удивлением обнаружил, что многие люди умнее меня. Хотя они не пишут книг и не дискутируют на темы Специальной Военной Операции… Стоп, мотор! Ни слова всуе.

То есть они не мудрствуют лукаво. Умнее меня, например, Сунгоркин, Миша Щербаченко, Гек Бочаров… Или мой лучший друг Юрий Михайлович Лепский. Хотя Лепский как раз книги пишет. Лепский открыл мне Венецию и Пушкиногорье, поэта Бродского и итальянское вино «Кьянти». Тринадцать с половиной оборотов. А это, согласитесь, не так уж и мало. Режиссеров Феллини и Антониони он тоже для меня открыл. Если не считать причастным к открытию выдающихся неореалистов моего отчима, Иоську-пьяницу. Есть и бытовые подробности нашего с Юрием многолетнего содружества, путешествия дилетантов. Путешествие дилетантов по Окуджаве. Прочтите, замечательная книга! Например, Лепский учил меня незаметно для окружающих сморкаться по ходу движения… Ну, то есть не в носовой платочек, а бить оземь. Что из этого вышло, я, может быть, еще расскажу. Если коротко – я опозорился… Умным и смешливым человеком был Семен Прокопьевич Фокин, старший мой друг. Он работал сторожем на железной дороге, был вчастником. Великую Отечественную прошел стрелком-радистом на самолете. Про участников фронтовых сражений он коротко говорил: «Вчастник!» Ум Семен Прокопьевич имел просторный. Сторожа и кочегары вообще часто философы. Когда меня назначили шеф-редактором большой газеты, я регулярно приезжал к Семенычу советоваться по кадрам и контенту. То есть по содержанию газеты. Мы любили с ним в девять утра выпивать в теплице на его дачном участочке, в пригороде славного городка Александрова. Бутылку, с вечера припрятанную, он, как фокусник, взмахом руки извлекал из куста смородины. Холодненькая. С каплями росы на горлышке. Несмотря на известную дерзость моего характера, решение выпивать с такого ранья было радикальным даже для меня. С трудом осилив граненый стакашек, я тряс головой и жадно хватал воздух открытым ртом. Семен Прокопьевич, предостерегая конвульсии моего близкого позора, проворно срывал огурчик с грядки, быстро вытирал его подолом своей растянутой майки-алкоголички и протягивал мне: «Санька! Ты давай не отчаивайся… Закусывай, само-так!» В его речи была присказка «само-так». Речь людей оригинальных отличается вкраплениями. «Тудыть ее налево», «Глав-дело», «Пятое-десятое…» То, что вспомнилось. Муж моей старшей сестры, родом из Ивановской области, Борис, эмоционально окрашивал свою речь фразой «Елкина урочина!». Боря, например, говорил: «Мы медведя прямо в берлоге завалим, елкина урочина!» Собирались в лес за грибами, боялись объявившегося в округе зверя-шатуна. Вот так же, не отчаиваяясь, я потом поступал с кадрами и контентом. А Виктор Петрович Астафьев говорил примерно так: «Ну что… Ага! Выхожу я, б…, на излучину, а там харюзок плавится! Прямо кишит! Да так много его, что я, б…, обомлел… И руки-то затряслись… Ажно как у алкаша! Ага! Ох, и жаден бывает человек…» Степка-гиляк, рыбосчетчик ихтиологической станции на таежной речке Ул, наш давний дружочек по рыбалкам, тоже был умным человеком. Сохранилась отличная черно-белая фотография – снимал Лепский, на порожке той самой станции. Я достаточно залихватски бросаю вещи в брезентовый рюкзак, а Степа с каким-то детским удивлением смотрит на меня. Степа очень гордился дружбой со всеми нами, московскими журналистами. Умными и начитанными, знатоками Бродского и Феллини, но не потерявшими связи с речкой Ул и с простыми рыбосчетчиками. Степан и его начальник Юрий Иванович Биркин, ихтиолог из села Богородского, могли бы подтвердить нашу кровную связь.

У самого Степы было то ли шесть, то ли семь классов образования того самого интерната № 5, в котором чуть ранее учился и я. Как-то я заплыл вверх по реке Ул на оморочке. Горный ленок – рыбка такая пестренькая, брал на блесну, как подорванный. Я набрал в оморочку воды и бросал туда ленков – день стоял жаркий. Ловил и ловил, не мог остановиться. Жаден, б…, бывает человек… Хотя и выросший на могучей реке, браконьером я не был. Ловлю рыбы сеткой не признавал. Только спиннингом и на закидушку. В крайнем случае на перемет. Подплыл Степка на своей лодчонке. С минуту понаблюдал, как я ловко подсекаю рыбу и вывожу со стремнины. Потом сказал недовольным голосом: «Ну, Санька, ты и нахлестал ленка! Зачем так много-то?» Я оглянулся и увидел, что рыба уже просто кипит в моей оморочке. Словно отлакированные, спинки мелькали и мельтешили в посудине. Расчет мой был правильным: рыба оставалась живой. Я ответил: «Ну, как зачем? Насолим, накоптим!» Степан молча подошел и перевернул оморочку. Вся рыба ушла назад в реку. На станции-зимовушке, где мы тогда остановились с Лепским и еще с одним нашим дружком Егором Литвиненко, копченой и соленой рыбы хватало. Степка, как и большинство его сородичей, жил по гиляцкому главному закону: бери у речки и тайги столько, сколько требуется. Но не больше. Первопроходцы, упрямо шедшие встречь солнца, то есть мы – русские, принесли на Амур свой закон: бери столько, сколько сможешь унести… Золота, нефти, леса, мехов, икры и рыбы. Что из этого получилось – все знают. Оморочка вообще-то легкое и вертлявое суденышко. Степан утонул в озере Орель-Чля. Природа забрала к себе назад Степку-гиляка. Он стал частью мира. То есть вернулся к себе домой.

Однажды Лепский в порыве врожденного эстетства, а может, уже и по причине подступающего брюзжания обозвал меня гопником. Он остро критиковал меня за неумение носить запонки в манжетах сорочки. Лепский не говорит «манжеты рубашки». Он говорит «манжеты сорочки». Вольно же Юрию Михайловичу обзывать меня гопником! Сам он сорочки носит только с запонками, обедает телятиной, пьет итальянское вино, исследует жизнь и творчество лауреата Нобелевской премии поэта Бродского. Юрий брал интервью у самого Антониони. Лепский вырос в семье высокооплачиваемого инженера. Его отец Михаил Федорович был директором одного из заводов, входящих в состав Нижнетагильского металлургического комбината. Последние годы работал там начальником цеха. А в какой среде вырос я? В интернате № 5 воспитывались внуки беглых каторжников с Сахалина, дети бывших сидельцев колымских лагерей и сосланных на Дальний Восток кулаков и завербованных переселенцев. Лимита, замкадыши… Да и вообще наш интернат в недалеком прошлом был детприемником для детей врагов народа, чесиров – членов семей изменников Родины. Лепскому, еще маленькому мальчику, папа давал порулить семейной «Волгой», машиной с блестящим оленем на капоте. Или у них была «Победа»? Зато я к десяти годам управлялся с мотором Эл-6. Мотор тарахтел в деревянном полукунгасе. Неуклюжий баркас переваливался с борта на борт посредине свинцовых волн Амура. И еще отец давал мне постоять у штурвала чумазого речного тягача, которого все называли жуком. Золотой мой Жук! Осмелюсь напомнить, что знаменитые слова Чехова о душе и одежде человека полностью звучат так: «Если у человека прекрасное жалованье, то все в нем должно быть прекрасно…» И вот дальше там и про лицо, и про одежду, и про душу с мыслями. Я нисколько не сомневаюсь в том, что отец Юрия Михайловича – инженер Лепский получал достойное жалованье. А какой оклад жалованья получали мой отчим-киномеханик, и мама, учительница сельской школы? Хорошо помню, как в конце лета мама продавала на базаре в Николаевске репчатый лук, выращенный под окнами нашего деревенского домика. Помидоры не вызревали до нужной красноты. Я уже упоминал об этом горестном факте моего босоногого детства.

Я успел познакомиться с Лепским-старшим, металлургом. Мы тогда с Юрием жили в одном подъезде «комсомольского» дома на улице Стартовой. Михаил Федорович приехал в гости к сыну. Что интересно, с первой минуты нашего знакомства на тесной кухоньке он стал меня, как и Астафьев в свое время, называть Шурой. Безо всякой на то инициативы с моей стороны. Когда он уезжал на вокзал, я вышел к подошедшему такси проводить Михаила Федоровича. Невысокого роста, приземистый, но крепкий, он стоял в хорошем пальто, клетчатом шарфе и черной шляпе. Неожиданно снял головной убор и протянул мне: «Возьми на память, Шура! Хорошая шляпа…» В те годы шляпы носили все. Директора заводов, секретари райкомов, мелкое начальство, управдомы. И простые работяги, особенно по выходным, тоже носили шляпы. В трамваях на мужиков, которые не уступали места старушкам, ругались: «А еще в шляпе! Интеллигент…» Потом мода сменила шляпы на кепки. Говорят, что моду ввел Лужков. Шляпа отца Лепского переезжала со мной из города в город, кочевала из шкафов на антресоли. И в Англию я ее брал с собой. Рука не поднималась выбросить. Итальянцы один раз в году выбрасывают ненужные вещи. А мы складируем не только футболки, но даже пластиковые пакеты. А трехлитровые стеклянные банки для овощных закруток? А баночки из-под пива? Создавались целые коллекции из пустых пачек нерусских сигарет.

…Молодой коллега, желая подначить меня, в полемике написал по электронной почте: «Фраер в шляпе!» Я не обиделся, потому что, по-большому счету, он был прав. Все-таки черты бесшабашности, если не сказать точнее – гопничества, проявляются до старости. Ничем не вытравишь. Умные люди видят черту с порога. Извлек подарок Михаила Федоровича из кладовки, почистил, отпарил… Отличный фетр, хорошая атласная лента, не выгоревшая. И моль не подточила шляпу. Как новенькая! Водрузил на голову, вызывая завистливые взгляды попутчиков – бомжей с Ярославского вокзала и охранников из Сергиева Посада. В столицу я езжу в электричках Ярославского железнодорожного направления. Как мне объяснить коллеге, почему я не выбросил шляпу и теперь в ней хожу? На очередное заседание «Пень-клуба» я пришел в шляпе. Лепский посмотрел на меня, посопел… Лепский сейчас почти не выпивает. Так, бокальчик беленького… Готов биться об заклад, что на следующее заседание нашего «элитного» клуба Юрий Михайлович придет в шляпе. Не потому, что он повторюшка. А потому, что он знает цену этой ничуть не постаревшей фетровой шляпы. Комендантом Кремля, маршалом или министром МВД Лепский никогда не был. Впрочем, как и гопником. Михаил Федорович, когда мальчиком Лепский сидел за рулем их семейной «Волжанки» или «Победы», подталкивал его: «Газку-газку, сынок… Добавь! Газку!»

Известный журналист «Комсомолки» Виктор Шуткевич. На наших общих сборищах после третьей или четвертой рюмки Шуткевич рассказывал историю про то, как собкор «Комсомольской правды» в Англии достал и переправил в Минск (Шуткевичи – белорусы) редкое и дорогое лекарство для его отца. Мне становилось неловко. Я и был тем собкором. Рассказ повторялся с завидной регулярностью. И как-то я попросил Витю больше не рассказывать про лекарство. Шутя (так мы по-дружески звали Шуткевича) очень удивился: «Я же не рассказываю про то, как вы с Валькой Симоновым у гостиницы “Россия” ночью “расписывались” струями на белом снегу! А потом Валера Ниизматов выручал вас из обезьянника…» Но сейчас не про тот бесславный эпизод наших с Симоновым походов в ночное. Симонов тоже дёрзкий паренек. Думаю, что скоро Лепский попросит меня не рассказывать про шляпу отца.

Шкловский любимые истории в своих книгах рассказывает по многу раз. Буквально через страницу. Не боится повторять одно и то же. Повтор эпизодов в Библии – обычное дело. Чтобы люди лучше запомнили. Мои повторы тоже вполне осознанны. Внезапное их возникновение в памяти я не в силах контролировать.

Глава 4

Снегом стать

Накинем газку и мы…

Сначала я записывал свои сны, считая их пророческими. Потом записывать перестал. Но сны продолжали сниться. Вот последний. Мой сын Андрей женится. Он, кстати, женат на одной и той же женщине дважды. Так получилось у них. Свадьбу (во сне) сыграли в виде спектакля-маскарада. Я исполнял роль предводителя морских кикимор. Морские бывают ли? Шутовской колпак с бубенцами на голове, обтягивающее трико в горошек, туфли с загнутыми носами, вместо волос водоросли. На следующее утро в огромном замке все примеряют новые наряды. Я мечусь из зала в зал, ищу свою обычную одежду – пиджак, брюки, рубашку. Но их нигде нет. Все шкафы завалены экзотическими мундирами солдат и королей, костюмами шутов и палачей. Я плачу от бессилия, черный грим течет по щекам. Ведь мне нужно срочно на утреннюю планерку в любимой газете. Выбегаю на улочку старинного города. Булыжная мостовая. Все смеются надо мной и крутят пальцами у виска. Фонарщик гасит фонари. Утро. Навстречу гонит проволочкой-крючком обруч по тротуару – помните? – мальчик с выгоревшей на солнце челкой. Его зовут Шурка. Он кричит мне:

– Чего ты плыгаешь, как чёлт? Ты же кикимола!

Шурка не выговаривает букву «эр».

– Иди и пелеоденься. Надень в конце концов блюки!

И все вроде бы понятно. Выбирай одежду по себе. Не примеряй чужого. Я в последнем спектакле карнавала, который называется жизнью. И я старая кикимола. Вышел на поклон к зрителям, а сейчас удаляюсь под стук собственных копыт. Незабвенный Садальский – он так выражался. Одним из моих любимых режиссеров всегда оставался Феллини. Навеяло его блистательными карнавалами. «Восемь с половиной» помните? Но обруч пацана! Я просыпаюсь и слышу, как обруч дребезжит под окнами моей коморки в старой Праге. Как раз за Карловым мостом. Почему-то я там живу… Или я все еще сплю?

Интернатовская кличка моего лирического героя – Купер. Она возникла на много лет раньше попытки написания стихов. Один мой оппонент – назовем его пока так дипломатично, пишет у себя на сайте, что не случайно Куприянов взял себе такой звучный псевдоним Купер. «Но до Фенимора Купера ему, как до луны!» – язвительно замечает оппонент. Как в воду смотрит. Помню, как на одной из книжных ярмарок Лепский кричал в микрофон: «Встреча с внуком Фенимора Купера!» Так он меня позиционировал. Свои первые книги я подписывал псевдонимом «Купер». Народ на внука Купера реагировал вяло. Когда я вернулся из командировки в Англию, друзья меня подначивали: «Ну, конечно! В Англии все сэры обязательно курят трубку! И ходят в шляпах…» Разумеется, я курил трубку, носил шляпу Михаила Федоровича и белое кашне. Привез из загранкомандировки коллекцию курительных трубок. Мало кто знал, что аборигены Нижнего Амура – нивхи, которых когда-то называли гиляками и среди которых я вырос, с детства курят китайские глиняные трубочки. У нас, в Иннокентьевке и в Маго, их называли носогрейками. Первый раз я бросил курить носогрейку в шестом, кажется, или в седьмом классе. Потом закурил на картошке в деревне Марусьино. Но уже сигареты. А в пабе ты куришь вишневый табак. Все женщины на тебя оглядываются с одобрением. Им не нравится дым «Беломорканала». А вот дым табака «Черри» многие просто обожают.

…Приснился суд над Лупейкиным. Его обвиняли, как и позже продюсера Вайнштейна, в харрасменте. Вереницей проходят его жертвы – бригадир овощеводческой бригады, ядреная и озорная; молодая учителка по химии в круглых очочках тонкой оправы; переводчица с японского языка в белом плаще. И даже инструктор райкома партии, статная и властная функционерша. Реальные лица. Он их всех отоварил. Как выражался сам Лупейкин. И теперь они настроены агрессивно и мстительно. Адольф, в своей неизменной куртке пилота и с белым кашне на шее, держится достойно. Он все отрицает. Потому как, что же за мужик, если он рассказывает подробности о своих любимых. Да еще публично, при стечении народа. В зале яблоку негде упасть. Нижним бельем тогда еще не трясли, как трясут сейчас на каналах и на сайтах. Существовал термин «аморальное поведение». На закрытом заседании партбюро тебя разбирали за аморальное поведение. Вот вам и вся передача «Пусть говорят». Я уверен, что Лупейкин по-настоящему любил всех, кто побывал в его тесной каютке и кто ходил там на стон. В первом ряду сидят присяжные. Среди них председатель нашего колхоза дядя Ваня Крутов и мой дед. Оба живые, оба в начищенных до блеска хромовых сапогах. Дед в белоснежной рубахе с воротничком апаш. Про деда мать всегда говорила: педант и аккуратист… Дед изображает из себя благородного офицера и задает острые вопросы. Почему он офицер – еще узнаете. К Лупейкину дед обращается на «вы»: