Метафизика опыта. Книга III. Анализ сознательных действий

В то же время следует внимательно следить за связью между заготовками и определенными таким образом анализандами. Как уже говорилось, именно реальное существование того, что мы сейчас называем пробелами, делает понятным существование анализанды и сохраняет их связность как частей общей панорамы субъекта. Объективное мышление, как мы видели, содержит все имеющиеся у нас доказательства природы и существования любой реальности. Те части в ней, которые я сейчас назвал пустыми, вместе взятые, составляют то, что принято называть реальным миром; те, которые я выделил как анализируемые, составляют ту движущуюся картину, которая иногда проходит под названием субъективной мысли и воображения. И из этих двух половин общего процесса-панорамы опыта, заготовок и анализанд, реального мира и субъективной картины, последняя, очевидно, как целое, является представителем первого как целого; это процесс сознания, в котором и посредством которого весь реальный мир, рассматриваемый как существующая реальность, что бы он ни содержал в деталях, приводится в непосредственную связь, не как прежде, с презентирующим, а с репрезентативным и интеллектуальным знанием. Заготовки не перестают быть нашим объектом, если мы выбираем для анализа процесс, в ходе которого они проходят и вновь проходят перед нами в обзоре. Только теперь нас интересует процесс как процесс, а его содержание – как принадлежащее процессу, а не объектам, которые этот процесс представляет.

C. Время и пространство – фундаментальные формы мира объективного мышления.

Переходя, таким образом, к процессу, который теперь определенно предстал перед нами как наш непосредственный объект, прежде всего следует отметить его отношение к содержанию. Поскольку это содержание представляет реальность, очевидно, что процесс является как панорамной картиной, так и процессом. Это панорамная картина, которая имеет продолжительность во времени, в то время как ее части подвержены вечному изменению; так что последовательные моменты ее продолжительности могут быть отмечены посредством последовательных конфигураций ее частей. Рассматриваемый из любого настоящего момента, oi’ момента актуального опыта, процесс, кажется, всегда остается позади, или отступает в прошлое памяти, неся с собой последовательные плоскости или поперечные секции своего содержания, различаемые посредством их соответствующих конфигураций. В то же время оно как бы продвигается в неизвестное будущее, содержание которого дано только в тех фантазиях, которые могут быть спроецированы из удаляющегося прошлого. Это содержание, рассматриваемое из любого из тех же последовательных моментов настоящего, кажется неограниченно простирающимся во всех направлениях пространства, причем направления измеряются от общего центра, который мы можем определить как ту точку пространства внутри самого содержания, из которой остальная его часть кажется рассматриваемой в любой данный момент времени. Обычно, конечно, эта центральная точка находится в теле субъекта, который обычно представляется как центральный объект панорамы. Содержание всегда имеет длительность, что означает его существование во времени; а процесс всегда имеет пространственную протяженность, по крайней мере для существ, наделенных зрением и осязанием, что означает его существование в пространстве. Таким образом, время и пространство – это две фундаментальные формы, в которые отливается весь наш сознательный опыт; и из них время – самая необходимая, поскольку ни одно восприятие не может быть представлено без длительности, и ни одно переживание не является процессом. Время – это конечная связь всех явлений, во-первых, тех, которые имеют длительность или только длительность и последовательность, и, во-вторых, между ними и теми, которые являются особым содержанием пространственной панорамы. Эти слова, по крайней мере в отношении существ, наделенных зрением и осязанием, могут служить для того, чтобы показать зависимость процесса-содержания рединтеграции от представления ощущений. С точки зрения Мысли мы можем представить себе существ без этих органов чувств, и тогда нам будет трудно вообразить, что они имеют опыт чего-либо пространственно протяженного. В то же время для существ, у которых они есть, становится очевидной причина, по которой их рединтеграции обычно имеют тенденцию принимать живописную форму, и, следовательно, почему все, что мы пытаемся точно представить, мы облекаем в формы, заимствованные из пространства; как, например, когда мы представляем время,

и явления, которые занимают только время, под образом линии или потока, имеющего направление в пространстве. Причина этого двояка: во-первых, потому, что форма пространства, данная в зрительном восприятии, позволяет нам в один момент сознания соотнести друг с другом неопределенно большое число различных явлений, и, во-вторых, потому, что благодаря тесному сочетанию зрения с осязанием, в восприятии тех реальных существ, которые являются также реальными условиями, все явления, каковы бы они ни были, которые мы соотносим друг с другом в форме пространства, тем самым также приводятся в мыслительное отношение к миру действительности.

Таким образом, мы строим для себя mundus intelligibilis, или мыслительный мир, из явлений объективной мысли, явлений, перешедших в объективную мысль из чувственных представлений, причем чувственные представления являются одним из двух видов пробелов, о которых говорилось выше в нашем непосредственном объекте анализа. И опять-таки, через этот мыслительный мир и из него прошли, после проверки посредством чувственного представления, все те реальные объекты, о которых мы думали, которые по умозаключению заняли для нас свое место в мире реальности, как одновременно реальные экзистенции и реальные условия, которые были нашими заготовками второго рода. Иными словами, мы впредь думаем об этих умозаключенных и проверенных объектах как о имеющих существование, независимое от процесса мышления, посредством которого было получено наше знание о них.

Более того, мы можем удерживать эти объекты, чтобы рассуждать о них как о реальности, связывая их либо с общими именами и определениями, либо с математическими символами, последние из которых позволяют нам иметь дело с ними как с отдельными существами, индивидуализированными их временными и пространственными отношениями как ad intra, так и ad extra, с бесконечно малой точностью, но без использования какого-либо образного воображения в процессе рассуждения; Поскольку мы имеем в именах или в символах, привязанных к ним по ассоциации, верное средство вновь вызвать их в образном мышлении и как бы перевести символы в то, что по ассоциации они символизировали. Непременным условием истинности любого вывода, сделанного любым из этих символических методов, логическим или математическим, является то, что фраза или символ, выражающие этот вывод, должны быть переводимы в образное представление, или, другими словами, интерпретируемы для мысли. В противном случае говорят, что она стала воображаемой, а ее значение – нереальным. Эта связь имен и символов с образностью или содержанием рединтеграции является связью между рассуждениями формальной логики, с одной стороны, и математическими рассуждениями, которые являются вычислениями во всем их объеме, с другой стороны, с образными рассуждениями обычной жизни, которые изначально являются неотъемлемым спутником рединтегративных процессов. Я, конечно, далек от мысли, что это использование имен и символов применимо только к проверенным реальностям. Напротив, поскольку именно их характер как объектов, о которых думают, делает его применимым к ним, очевидно, что он может быть применен к любому объекту, о котором думают, реальному или только воображаемому, который мы можем счесть нужным или быть вынужденными самим процессом выразить именем, определением или символом. Таким образом, вся основа реинтеграции, все ее содержание, как реальное, так и нереальное, охватывается как логическими, так и математическими процессами.

С другой стороны, мир разума, или мир мысли, который мы строим из явлений объективной мысли, отделяя его от этих систем символизма, логических и математических, и содержащий незаполненные пробелы, о которых мы говорили, является, таким образом, миром предварительных образов, концепций, и гипотез, построенных на основе чувственных представлений и их форм времени и пространства и ожидающих, в одних случаях, проверки, предоставляемой чувственными представлениями, в других – конкретного заполнения своих абстрактных скелетов представленными или репрезентированными деталями, в третьих – решительного волевого решения. Это мир внутри, или, возможно, я должен сказать, за пределами мира реальности; мир возможностей и концепций, которые актуальны как мысли, но еще не известны как вещи. И все же это тот самый мир, который является единственным миром, непосредственно присутствующим, непосредственно переживаемым человеком, рассматриваемым как рациональное, то есть активное, мыслящее и эмоциональное существо; единственный мир, который в сознании непосредственно связан с мыслью и волей; мир, через который только он имеет связное знание, в полном смысле слова, о любой реальности.

Доказательство того, что мир, к которому относится это связное знание, действительно является реальностью в полном смысле этого слова, состоит в том, что в субъекте могут возникать представления, которые, строго говоря, не являются воспоминаниями, то есть простым воспроизведением какой-либо части его собственного предыдущего опыта, но все же имеют характер, который можно проверить с помощью чувственных представлений, и относятся к объектам, несуществование которых было бы несовместимо с ранее проверенными и установленными фактами его собственного просто запоминаемого опыта. Такие представления, которые правильнее всего называть верифицируемыми воображениями, составляют область, дополнительную к области собственно памяти, область, которая завершает всю панораму реального существования, насколько она позитивно известна или познаваема. Эти воображения могут быть вызваны различными способами, например, путем свидетельства, как когда мы принимаем рассказы путешественников или свидетельства исторических документов, или путем рассуждения или расчета, как когда астроном воображает реальное существование планеты, до тех пор не наблюдавшейся, в результате наблюдаемых возмущений в других телах, которые не могут быть объяснены иначе. Имя покойного профессора Тиндалла должно быть всегда в почете за его четкое и неоднократное признание места, занимаемого воображением в науке, и той незаменимой функции, которую оно в ней выполняет. Один только факт верифицируемости достаточен для того, чтобы безоговорочно признать реальность мира, к которому принадлежат объекты таких представлений, и в философском, да и в обыденном мышлении обычно считалось, что это так. Я говорю «верифицируемость», а не «верификация», потому что верификация одного ясно представляемого объекта подразумевает верифицируемость всех аналогично представляемых объектов, верификация которых, как не было показано, невозможна, а значит, и мира, какими бы ни были его другие объекты, к которому принадлежит этот единственный верифицируемый объект. Но последнее звено, которое завершает, или, скорее, последнее обстоятельство, которое скрепляет, доказательство этой реальности, дается субъекту научным открытием физиологических органов и процессов, от которых эти воображения в конечном счете зависят, я имею в виду нейро-церебральный механизм, поддерживающий реинтеграцию или ассоциацию идей. Ибо, с одной стороны, это знание ближайших реальных условий его сознания ставит проверяемые воображения субъекта на одну ступень с собственно воспоминаниями, а воспоминания – на одну ступень с воспоминаниями в смысле просто сохраненных представлений, выставляя все одинаково как случаи реинтеграции, с ассоциацией или без ассоциации ощущений разного рода; И с другой стороны, это знание объекта, несуществование которого было бы несовместимо с его первоначально установленным знанием реального существования его собственного организма, который, со всем, что он может включать в себя, стал известен ему одновременно с реальным материальным миром, в котором он является (для него) постоянным центральным объектом, -знание обоих объектов в равной степени было первоначально приобретено опытом, лежащим в пределах памяти в смысле простого сохранения представлений, хотя и несходных по виду, как это было должным образом изложено при анализе нашего восприятия внешнего мира в книге I. Короче говоря, факт сосуществования непосредственных зрительных и осязательных восприятий, которые, когда на них обращают внимание, составляют переживание индивидом своего собственного тела в контакте с другими реальными телами, теперь объясняется дальнейшим знанием, полученным из этого опыта, об отношениях реальной обусловленности, в которых эти тела и их части стоят и стояли друг к другу, до возникновения непосредственных восприятий, которые они обусловливают, и в этих непосредственных восприятиях берет начало все его знание.

D. Эмоциональное содержание объективного мышления.

Приближаясь к содержанию ре-динтегративного процесса объективного мышления, мы замечаем еще одну общую характеристику, я имею в виду его эмоциональный характер. Как правило, ощущения-представления более яркие, чем их представления; боль или удовольствие от них более острые; контрасты более яркие; формы более отчетливые; очертания более ясные. С другой стороны, их репрезентации приобретают или развивают в процессе реинтеграции совершенно новые характеристики. Боль и удовольствие чувства заменяются в представлении соответственно горем и радостью, отвращением и пристрастием, страхом и надеждой, отвращением и желанием; при этом их характер как боли или удовольствия чувства становится частью образного, в отличие от эмоционального элемента, представления. Представления теряют свою сенсационную боль или удовольствие и приобретают боль или удовольствие эмоционального характера. Эмоциональное чувство пронизывает и окрашивает репрезентативный образ, частью которого теперь стала репрезентация сенсационной боли или удовольствия. Образ становится как бы каркасом эмоции, и целое, образованное двумя элементами, образом и эмоцией, может называться по-разному; точно так же, как в предыдущих главах мы обнаружили, что одно и то же состояние сознания может называться и ощущением, и восприятием, в зависимости от контекста, в котором мы его рассматривали.

Эмоции и страсти, включая свойственные им боль или удовольствие, фактически являются материальным элементом рединтеграции, причем элементом, неотделимым от репрезентаций или образов рединтеграции; точно так же, как качества ощущений, включая свойственные им боль и удовольствие чувства, являются неотделимым материальным элементом репрезентаций чувства, как это было изложено в анализе Книги I.

Боль и удовольствие от ощущений и боль и удовольствие от эмоций – это два совершенно разных вида боли и удовольствия, несмотря на то, что последнее уходит своими корнями в первое. Мы должны, однако, различать те случаи боли и удовольствия, в которых они занимают промежуточное положение и полностью принадлежат рединтеграции, хотя и не являются болью или удовольствием эмоции. Я имею в виду случаи простой рединтеграции боли или удовольствия чувства, о которых говорилось выше, в которых они составляют часть образности только представления, оставляя его на данный момент полностью свободным от какой-либо эмоциональной окраски, получаемой непосредственно из чувства, и в которых они переживаются просто как факты, безразличные для воспринимающего, в то время как представление, которое их изображает, получает свое эмоциональное содержание из связи, в которой оно находится с другими представлениями или образностью, содержащейся в рединтеграции. Условия наличия такого отстраненного или безразличного опыта, как голое представление боли или удовольствия чувства, нам сейчас не нужно рассматривать. Здесь достаточно показать место, которое оно занимает в рединтегративном содержании. Возвращаясь к контрасту между удовольствиями и болью чувства и эмоций, очевидно, что оба вида являются общими классами, каждый из которых включает в себя огромное количество видов. Виды ощущений по крайней мере столь же многочисленны, как и различные телесные органы, в которых они возникают; а разновидности каждого вида столь же многочисленны, как и несколько различных способов, которыми эти органы могут быть затронуты. Разновидности различимых болей гораздо более многочисленны, а интенсивность, на которую способны некоторые из них, гораздо выше, чем у различимых удовольствий. При попытке классификации ощущений удовольствия и боли не существует другого конечного стандарта, которому должна соответствовать наша классификация, кроме специфики самих ощущений.

Но дело обстоит иначе, когда мы переходим к эмоциям, которые в рединтеграции пронизывают и окрашивают представления о них. Здесь специфические черты представленных ощущений ослабевают, а их общие черты, в которых они похожи друг на друга, становятся, следовательно, более заметными. В представлении, сопровождаемом эмоциями, мы больше не различаем специфический сенсационный характер боли и удовольствия от ощущения. Например, у нас нет названия для эмоциональной боли, возникающей при представлении зубной боли, или для эмоционального удовольствия, возникающего при представлении утоления голода. В рединтеграции остаются только два конечных рода боли и удовольствия. Ими в рединтеграции являются две фундаментальные эмоции – горе и радость; а виды и разновидности ощущений, которые эти великие роды содержат в себе, отличаются совсем другими характеристиками, чем те, что принадлежат первичным специфическим ощущениям, из которых они возникли.

Причина в том, что они теперь управляются тем, что принадлежат к рединтегративному процессу, то есть зависят от нервных функций, которые лишь косвенно зависят от внешних стимулов и которые в своих реакциях на впечатления извне осуществляют отчасти коллективную и независимую власть. Более того, тот факт, что реинтеграция – это процесс, имеет первостепенное значение для группировки эмоционального содержания его представлений или образов. Если оставить в стороне эмоции, которые при определенных условиях могут развиться из того, что я назвал выше отстраненными или безразличными представлениями удовольствия и боли чувства, то все остальные эмоции, по-видимому, предполагают и являются более или менее отдаленными модификациями двух фундаментальных и первичных эмоций – радости и горя. Контрастные нервные процессы, которые мы должны рассматривать как соответственно поддерживающие и обусловливающие эти два фундаментальных вида эмоций, восходят к очень раннему периоду эволюции, как у отдельных людей, так и у расы; этот период совпадает с эволюцией самого рединтегративного процесса. Поэтому эволюция эмоций должна рассматриваться как происходящая pari passu с эволюцией репрезентативных образов, которые они пронизывают, и обе они вместе зависят от эволюции и развития, в массе и сложности, нервного механизма, функционирование которого поддерживает рединтеграцию как процесс сознания. Горе и радость в их наиболее общем и неразвитом состоянии отнюдь не являются абстракциями; это конкретные, но рудиментарные эмоции, из которых развились более специализированные эмоции, и которые имели фактическое существование в качестве рудиментарных эмоций в историческом начале жизни рединтеграции. В тот период они должны были сами развиться из самых ранних болей и удовольствий чувства, когда они переходили в состояние представления. Правда, теперь мы различаем их, только пройдя через процесс абстрагирования. Однако это не исключает, а оставляет открытой возможность того, что они могли иметь реальное историческое существование в качестве неразвитых чувств; и их происхождение из представлений чувств показывает, что так и должно было быть. Они не похожи на такие абстракции, как треугольник вообще, ни равносторонний, ни равнобедренный, ни скалистый, историческое происхождение которого невозможно показать, и который является абстракцией и ничем более. Они отмечают ступень в историческом развитии сознательных существ и являются материальным элементом, если снова использовать это слово в качестве термина сознания, из которого с модификациями складываются последующие эмоциональные состояния.

Первые и самые простые модификации, которые они претерпевают, связаны с тем, что реинтеграция – это процесс, то есть изменение во времени от настоящего к будущему в порядке действия и от настоящего к прошлому в порядке знания. Образ, пронизанный эмоцией горя и представленный как прошлое или настоящее, становится объектом отвращения, то есть образ в дальнейшем пронизывается эмоцией отвращения, модификацией горя. Образ, пронизанный эмоцией радости и отнесенный к прошлому или настоящему, аналогичным образом становится объектом симпатии. Точно так же образы, пронизанные горем и относящиеся к неопределенному будущему, то есть представляемые как возможно происходящие в будущем, становятся объектом страха и отвращения; пронизанные радостью – объектом надежды и желания.

Для определения этих модифицированных эмоций, отвращения, пристрастия, страха, отвращения, надежды, желания, нам не нужно ничего, кроме фундаментальных чувств горя и радости с их образами и временными соотношениями, в которых объект этих образов представляется как стоящий перед настоящим моментом сознания. У нас есть их сущность как эмоций, выраженных в определениях, сформулированных таким образом. При этом не обязательно, чтобы образность была образностью какого-то конкретного вида объекта, а не другого. Достаточно, чтобы это были образы скорби или радости. Образность любого или всех видов охватывается определением, пока выполняется это условие. Его более конкретный характер безразличен к сути эмоции. Все эти эмоции, короче говоря, таковы, что мы можем представить себе спонтанно возникающими в самых низших организмах, не предполагая никаких усилий сознательной мысли со стороны воспринимающего, а тем более никакого сознательного противопоставления себя окружающим агентам с его стороны.

§3. Спонтанные и волевые способы рединтеграции

Чтобы завершить этот предварительный обзор явлений рединтеграции, остается отметить две общие характеристики, а также некоторые результаты, которые вытекают из них при определении этапов ее исторической эволюции. Первая – это различие между двумя способами реинтеграции, спонтанной и волевой; вторая – различие между реинтеграцией первичных восприятий и реинтеграцией сложных и связных их групп, причем каждая такая группа является репрезентацией конкретного объекта, о котором думают, реального или воображаемого. Оба различия являются общими для всего диапазона рединтеграции, как мы знаем ее в настоящее время. Состояния спонтанной и волевой реинтеграции постоянно чередуются друг с другом в любом виде опыта; то же самое верно и для двух видов репрезентаций, которые подпадают под наше второе различие, а именно: репрезентации первичных и сложных объектов.

Тем не менее, при рассмотрении становится очевидным, что первый член каждого различия в каждом случае является условием второго, причем таким образом, что он, в свою очередь, не обусловлен им. Существует смысл, в котором спонтанная реинтеграция обусловливает волевую, а представление первичных объектов обусловливает представление сложных, и никогда наоборот. Если бы первичные восприятия не были сначала представлены, представления сложных объектов никогда не могли бы иметь места, поскольку нечего было бы объединять; и точно так же, без существования спонтанных рединтеграций, волевые были бы невозможны, поскольку нечего было бы изменять или выбирать из них.

Явления, проанализированные в Книге I., если рассматривать их в историческом порядке возникновения, дают доказательства того, что рединтеграция первичных представлений инициирует и, следовательно, предшествует их рединтегративному объединению в сложные объекты, то есть сложные представления, имеющие большую или меньшую постоянность или сходство в их повторениях; а также того, что спонтанная рединтеграция инициирует и, следовательно, предшествует волевому процессу таким же образом, хотя продолжительность времени, занятого предшествующим и отдельным существованием первичных и спонтанных процессов по отдельности, таким образом не определяется. Ибо если бы это не было первоначальным и постоянным порядком, или, более строго, порядком природы, в этих двух парах явлений (принимая природу в метафизическом смысле этого термина, уже знакомого нам по книге I.), то пришлось бы предположить, что обусловливающим агентством в рединтеграции был бы нематериальный агент, способный давать себе специфические первичные восприятия, для осуществления общих идей, которые он сознавал исключительно усилием своей воли. Это было бы необходимо, потому что физиологическая психология ясно показывает, что представления чувств, сохраняемые в репрезентации, предшествуют чистым представлениям, и что чистые представления предшествуют действиям целенаправленного внимания к ним и их сравнения; порядок, который нельзя изменить, не порывая полностью с физиологической психологией и не прибегая к априорной психологии, которая помещает инициацию всех последовательностей сознания в некую способность мышления и желания, представляемую полностью сформированной ab initio.