Примирение с женщиной

– Так вот ты, о чем. Т.е. Если это опыт, просто необходимый опыт, ты говоришь пройти его, как можно тщательней? И оставить всё это как можно поскорее?

– Да, чтобы вернуться в исходное положение, но уже в определяющем покое нравственного толка. Чтобы раз и навсегда убрать аллюзии внешнего проявления неизведанного. Оставив лишь смысл вожделенного существующего в новом времени. Затем, чтобы спокойно смотреть на известное, но интересующее многих и всем нужное, изведанное тобой и оставленное. Иначе ты не сможешь пойти дальше. Смотри на предмет как из реальности быта мастера времён, т.е. того, кто всё это создал, утилитарное, сегодня прикрытое всего лишь оправдательными смыслами слов о красоте, любви, в рамках необходимости возвысить лишь для того, чтобы разжечь желание овладеть тем, чем хочешь именно пользоваться, а не только будешь смотреть, восхищаясь, только лишь представляя назначение. Не лги себе сейчас, восхищаясь её формами.

– Я же думаю изучить предмет своего отражения, оставленного в женщине, ровно, как и стать её отражением в себе самом. А не разглядывать экспонат, относящийся к роду вещей недосягаемых, таких же как те, что стоят в музее по причине своей древности, и только поэтому считаются красивыми. Предметы цельной древности, или же современные созданные по их лекалам: сосуды или чаши, вазоны, бытовые ёмкости, некогда наполняемые водой или предназначенные для масла, вина, молока, цветов, фруктов или отходов. Только сейчас они стоят, обретаясь в музее, и поэтому действуют на сознание, как нечто прекрасное желаемое, дорогое, восхитительное, изумляя наружностью, но всего лишь некогда содержащие необходимое внутри, и только для содержания созданные, и не нужные никому стой поры, без этого содержимого внутри. Сегодня, наполняются уже несуществующей, иллюзорной красотой, удивляют своей шершавой и потрескавшейся оболочкой, трактуясь в действительность, бутафорной красотой подражания. Без функции и без необходимости наполнения чем-либо, существующие просто так. Как говорят сегодня: «Для красоты». Новодел, наружно подражающий старине, а точнее древности. Есть всего лишь форма определения: ваза, чаша, сосуд, по необходимости старая, но форма в понимании смысла новая. Теперь это ценность предмета искусства. Наделе же обычная вещь, оставшаяся в культурном слое, которую мы возвысили до неподражаемости, связав с тем, чего больше нет в нас самих. А значит, она связывает нас с чем-то большим, с теми, кто пользовался этими предметами совершенно точно понимая их назначение, но и не избавляя столь обыденный предмет от возможности быть красивым, не считая это искусством. И так во всём. Вот к чему мы хотим прикоснуться, вот почему этот предмет безупречен. Мы хотим прикоснуться к пониманию условий самого понимания своего отражения величия во всём, оставленного нам великими созидателями в виде своих ночных горшков.

– Глиняная ваза стала предметом, олицетворяющим отношение к пространству? Вот что это значит?

– Разве не в этом красота кувшина? Разве он сам по себе ценен, без смысла своей необходимости в хозяйстве? И уж, конечно, насколько подробнее чем кто-то будешь видеть в нём свои изъяны, когда сам создашь его, будучи уверенным для чего он тебе, и почему он так дорог тебе. Так дорог или красив, потому что необходим. Теперь я понимаю о чём ты.

–Да, именно. Но не потому, что необходим, потому что дорог. Или красив поэтому необходим. А теперь ответь: только ли красота его и безупречность определяет важность того, что ты будешь в нём хранить? В том, что сделал усидчивый и терпеливый мастер-ремесленник по роду своему или заново обретённый, для выбравшего именно его кувшин с целью хранения в нём необходимого в своём доме господином?

– Этот вопрос мне понятен. И аналогия ясна. Ты спрашиваешь кем я хочу стать? Обреченным на бедность, но покойным, знающим, о создании кувшина, тем кто сам пережил того, кто понимал суть ремесла искусства? Или тем, кому досталась роль того, кто наполняет на время, определяясь в содержимом ценностью красоты стен его?

– Так кто ты? Кем стать пытаешься, мечтая иметь?

– Не страждущим, уж точно, скорее нашедшим своё в красоте её созидания, вложив отсутствующее в красоту, теперь увидев то, что предназначено создать. И уж точно не чьим-то господином, нет. Хочу быть тем, кто через века продолжит осознание того, что может тут сказать сегодня, как о представителе мира, в котором красота была лишь предлогом в необходимости, символом обретения настоящего знания жизни, а не искушающим на долг кувшином для наполнения им завистников, исходящей от сегодняшней его шершавой ценности и обесценившегося до пустоты некогда содержимого.

– Ну, хорошо, теперь уж хватит о кувшинах и о ремесленниках, и о мире создавшего их самих.

– Тогда давай поговорим о нас, о нашем мире, используя те же смыслы, скажем, бутафорные женщины и мужчины, растаскиваются как музейные экспонаты по квартирам, как будто настоящие, но без функций образующей красоты дорогого. Завлекая и, завлекаются, бряцая наружностью, подражая красоте, давно покинувшей их, без содержания.

– Растаскивается чужое. Это верно, да.

– Но и никому не принадлежащие на деле, а лишь иногда имеющих своих хозяев. Сегодняшний выбор состоит в том, чтобы взять только попользоваться тем, что сам не создал, в отношении красоты, тем, что не создавал, или тем, что вообще ещё не создано, как таковое! Да так, чтобы не отмывать потом, от содержимого, оставленного собой, после использования. Не ухаживать, вообще не знать, что потом с этим всем станется. Лучше совсем размолотить в припадке о стену всех причин на черепки, оправдав себя потом, как бережного хранителя музейных черепков.

– Покуда сами есть сырая глина, а иногда и качества плохого.

– Да и не так страшна она, та глина, как не было бы того, кто бы слепил из нас хоть что-то. И вот, готово! Теперь, уже и сами, обнаружив, ценное в других, необычное, стремимся погасить и уничтожить что есть в нём не от нас, как известью замазать весь рисунок: так завистью, как отрицанием, критикой на всё живое, что на нас сейчас глядит мы смотрим.

– Но также смотрим ли на тот кувшин пустой и склеенный из кусочков давно несуществующего мира?

– Мы восхищаемся им, и споря с кем угодно за красоту его. Вот так легко, посредством посвятив себя же в знатока искусства. Коснувшись старины, очень гордимся мы собою, что видели такое.

Потратили деньги, время – охладили пыл. Но разве отыскали от жизни творчества мы ключ? Браки с этим создаём.

Летит, ударившись о… та ваза –

новая, чистая, и не пустая.

ценности особой не имела,

просто под руку попалась в час решений не простых.

Осыпался вазон, там его и отыскали вы, нашедшие всю эту шелуху.

И приняв её за верный знак предмета поклонения, как моду следовать ему.

Начинаем снова глядеть, тупо втюриваясь в предметы, мчась к другому или к другой, словно нищие поколение в музее бытовых вещиц великих и не глиняных творцов. Среди оставленных воителей цивилизации – картин, чьей статью, поражаемся по оболочкам и кусочкам. Кстати, не зная ничего, о начинающем начала той красоты, о которой толкуем часами, рассуждая лишь о нравах чьих-то, продолжив выискивать нюансы отличай формы кусочков не состыковавшихся черепков. Так мы и забыли о поиске собственного материала, явились сами из не долепленного и даже необожжённого куска, куском и остаёмся, с претензией кувшина для дорогого. Забыв об основном значении необходимого качества в начинающем для свершения прекрасного в любом из начинаний – о творческой бескорыстности. И уж прости мою нахальность, но мой кувшин пока со мной побудет – аллегория проста, ты согласись, в сравнении. Поскольку очевидно, ты и я вполне сойдём для тары, отразив во всём своём наполнении то, что захотят или отвергнут пить и ль пробовать совсем. Стенками наружными мы тоже обладаем, чтоб восхищались нами, а вдруг к губам нас поднесут. Чего мы льём? Лишь для того мы существуем, чтоб в мир наш, во время мастера собой явить. Тем, кто благоволит – ура! Тому, кто нет, об формы линии, и линии искривления, в которых создан каждый об быт свой будет он разбит, и склеен вновь и нов как новый день из нас самих он будет.

Так вот о чём я: будь уверен, ты не сможешь насладиться им, этим кувшином, потому как, понять его красоту можно только в необходимости содержания, приносящего с ним изо дня в день, сохраняя в нём поистине ценное. Каждый день впитывая то, что есть внутри, и заново его наполняя. Следовательно, и наполнить его ты едва ли сможешь, так как забыл источник, не знаешь где его искать, и для чего тебе кувшин не помнишь. Ты пьёшь как зверь, или дикарь, лакая из лужицы, то, что пролито из неба. Так кем же нужно быть чтобы уметь любить простую вещь, не за её саму лишь, а за то, что жить с нею целее, проще и жить полнее? – Да уж, скажешь тоже: «простая вещь». – А что есть не простая, если это вещь? Тем, кто обременён изобилием этого не понять. – Изобилие не признак счастья, оно от силы и для силы на создание великого лишь служит. Силы нужно отдавать все, без всякого остатка, но лишь себя создав вначале, в конце ты сможешь что-то обрести создав. Не более. Попробуй хоть раз наполнить мир кувшина. Сегодня, думаю, ты сможешь только костями. – Да, пожалуй. Но и не только костями, известно, но и, прости, да – фекалиями чрева своих требований и противоречий. Так и не сделав свой окончательный выбор, обрекая прекрасное, но и ненужное уже, на унижение функцией красоты без дела, наслаждаясь только словно пищей с ней. А теперь начав считать, не хватит пальцев, загибая их, каждый загнутый с именем её или её его, как отсчёт перед последним и следующим шагом в пропасть, в бездну, в которой потеряется всё святое, всё настоящее, всё целое и стоящее. И раз от раза, всё меньше сил, и скоро совсем иссякнет желание, чтобы научиться действовать ради счастья – обретённого содержания. Глупцы и глупчихи рабы заедливой надежды. Живут с понятием, а вдруг! Потом клянутся, что в жизни нету толку. Теперь, проснёшься, взглянешь с упрёком, оттолкнёшь в недоверии и призрении, не в силах уже остановиться, всегда имея в запасе варианты ответа на сей вопрос – о бытии. Загадываешь желание. Представляешь форму. Прокручиваешь действие. А потом, навсегда вырвав себя из дружбы с ней или с ним, делаешь последний шаг в безверие тем бессилием, что откроет тебе тайну твоего ничтожного я. Оставшись там же где и был – у разбитого корыта, единственное с тем, чем должен обладать. И ты с уверенностью заявишь: «Все бабы-твари!» А она: «Мужики-козлы!» И везение тут ни причём!

Это происходит где-то…

Как сейчас, в транспорте или на улице. Вот он, а это она… Она мне определенно нравится. Красивый маникюр. Мне такой по вкусу. Причёска, как одета… правда, я бы и заговорил с ней.

Вот она… Я даже и не видела, что на меня кто-то смотрит… Чего он смотрит. Да, точно, смотрит. Симпатичный, опять смотрит… Чего он хочет, я ему понравилась? У меня есть время, я бы задержалась. Вот он… Как? Вот так подойти? А что подумают окружающие? Вот бы их и не было бы никого сейчас, тогда бы…, пригласил бы её на чай! Вот уже и остановка, она как будто знак мне подаёт, сняла перчатку с правой руки, видит меня, точно видит, и понимает, что я смотрю на неё, вижу её красивую открытую часть руки, что я заинтересовался ею. Но зачем мне это? Она красивая. И что? Что дальше? Да брось ты, это же не серьезно, мы взрослые люди. И что же, взрослые не есть люди? Да, но кто меня сдвинет с места, что для этого нужно? Просто подойти к ней? Господи, да разве я так могу? И снова это – зачем? Я же знаю. Я просто не понимаю – зачем. Точнее снова понимаю, что придаю её. Но это же просто девушка. И в эту минуту она возможно одинока. Нет. Только не так, только не тут, только не сейчас. Я устал – у меня дела. Всё чего мне сейчас больше всего хочется, так это знать, когда произойдет, то, чего я только что сейчас ждал от этой. Только тогда у меня не будет предвзятых сомнений я просто сделаю это. Верно? Не знаю… и она вышла, я смотрю ей в след. Всё кончено.

Вот она… Странные они эти мужчины… Что смотрел, можно было бы поболтать с ним. Гордый, а может просто трус? Все они трусы. Только на словах и на сайтах могут бравады о своей значимости разводить. Извечное: «Привет. Как дела? Познакомимся?» И вся эта ахинея… Время такое? Люди такие? Нравы? Разве что-то поменялось?

Вот он… Трус, трус… ты права я трус. Нужно было просто выйти за ней и предложить чашечку чая, тут и кафе прямо за остановкой хорошее есть, и время не позднее совсем, чего бы мне это стоило? Только страх. Помните? Тот самый, страх, преобладающий молниеносно, над всем, что было в ней прекрасного на первый взгляд. Как быстро ты, пугаясь, начинаешь отрицать, выгораживать себя, в момент обречённого умом послесловием, а не послевкусием. Обвиняешь её в недостаточной в ней сложности, слаженности, черт, стихами говоришь: чтобы на весь своей век занять могла она мой мир разгадкой. И сколько раз я так вот проходил мимо, – гордо отворачивался от украдкой посланного мне согласия. Игнорировал. Считал себя выше этого. Просто заговорить на улице с тем, кто понравился. Делаю вид, что не понимаю призыва. Не принимаю приглашения. Старался найти причину, любую, лишь бы отсрочить момент. Потом сожалел, вспоминая, и думая лишь о том, что в следующий раз я просто, потому как – это просто, тем более уже из принципа нарушу своё табу: разумеется, только сейчас, в этот самый момент, посчитав подобные возможные и только в представлении обстоятельства, слишком сложными или отчасти неприемлемыми, а может даже и неприличными. Но один упрёк всё же трезвый есть. То, как, тот: вот так вот, просто, ворваться в чью-то жизнь? Хотя, нет, дело в другом. Понять я не могу, почему сколько бы их ни было, таких вот ситуаций, я всё отсрочил. Всегда был неумолим, и растерзан. Только в памяти мелькают случаи, которых теперь жаль. Жаль упущенной возможности. Конечно, не все отсрочки и игнорирование были продиктованы только трусостью, но почти все сложностью моментальных вопросов: зачем мне это делать сейчас; зачем мне это нужно; почему именно сейчас; почему именно тогда, когда я меньше всего думал об этом; почему всегда, когда я совершенно не готов или занят чем-то важным, если это реальная возможность, то состоит она для меня лишь в том, что хочу тем самым сократить путь до покоя лишь в одном? Признавшись в этом ей, незнакомке, прекрасной и милой, в уме, ещё только украдкой встретившись с ней взглядами, но уже раздев её, обнажив всю правду истинного желания, возбуждающего глупый интерес. Она не знает, но я унизил её, даже не заговорив с ней, она мне не нужна такая, какой я хочу её. И мне становится грустно, одиноко и страшно, что я мог представить лишь один мотив и повод воспользоваться её красотой своим обаянием. – Ты смотришь на жизнь неумело, расточительно, нагло и притворно, называя себя осознанным. Так ты только теряешь свой шанс на покой, до той поры, и это будет проявляться, до той поры, пока ты не оправдаешь окончательно себя, как узник собственного одиночества… Не выскочишь отпущенный бременем идеального момента и идеальной её в нём. Ту которую ты ищешь, не найти однажды, её можно только создать сейчас, а встретить не здесь и не в этой жизни. И это не блеф, заметь, каждый раз, когда ты доходишь до состояния решимости, пространство исполнить пытается желание твоё, всегда посылает тебе шанс, просто шанс, настоящий, верный. Дальше всё зависит от веры в этот шанс и реальной необходимости, находящейся в интересе обуздать желание, чтобы решить проблему триггера и пойти дальше. – Ты прав! И ты права! Но обуздать её, как и сам случай, может только тот, кто понимает смысл происходящего. Как призыв, побуждающий к действию. Я не был готов. – Но готов ли ты сейчас? – Думаю да! – Тогда к чему ты готов? – Призывать к действию других в сети искать тех, кто призывает к действию, прячась за мониторами? – Это ещё более отвратительно и подло! – Я же знаю, как только мои намерения достигают определенного пика в сознании исходя из раздражителя покоя, вызванного желанием, и оно, стремление, обретаясь с пониманием происходящего в запрос необходимостью действовать, для свершения нужного, жизнь подбирает мне его – момент, и она сидит напротив, я гляжу на неё она смотрит, она видит. – И кто тут должен делать первый шаг? – Шаг! Вот именно. Я не могу шагнуть к ней. Но я хочу осознать момент этого жеста, фатального шага, когда тебя словно двигает вперёд запущенный механизм сжимающейся комнаты, стены, упираясь в которую ты уже не можешь остановить ход её действия. При этом даже и считая себя достойнее того, кто может позволить низость интернет-знакомства. Ну вот и всё. Вот, всё, ты перед ней, неизвестной. Тут и сейчас, и, если ты есть, значит тебе это реально нужно, значит это реально, и пусть в этом действительном намерении тут и сейчас я действительно не ищу вечности. Но ищу покой. И тут я честен. А дальше то что?

Упрекающий словно своего знакомого в неверности чистоте помыслов. Сидит и смотрит в небо, через щель форточки окна маршрута. Делая вид, что ему всё равно. Но как известно, упрекающий кого-то не несёт смысла, так затворяясь от того, к чему сам не способен в жизни. Так и сам постепенно утекает туда, где ждет его разочарование от упущенного насовсем… Не способен! Да как же? Почему? На что не способен? Трус? Твоё ложное самомнение есть постоянный поиск причин отсутствия идеала и нахождение изъянов в ком-то. Отчего ты бежишь? О чём речь? Кто я такой? Господи, чтобы судить кого-то, разве не должен ли ты испытать на верность, то, за что судишь других? И это к тому, что я сказал, когда упомянул интернет-знакомства. Когда сам спрашиваю, зачем вы туда идете? В жизни так не бывает! Это же пошло, разве нет? Говорю я. Зато лёгкий и верный способ. А сам и на это не способен. Боюсь? И всегда один. Но позволь. Я был женат. Я помню, как это было. Как молния. – Да, но это было в компании, на сколько я помню, твоё начало как тот случай, совсем ничего не предвещавший в своём начале. А потом? – Потом всё стало ясно. Она была 18 лет со мной я был 18 лет с ней. – Теперь ты потерял надежду, разочарован? – Именно. – Было очарование и ушло? – Погоди, я серьёзно. – Ну конечно… только не об этом речь. – Сейчас же я точно понял, что с ней, с той первой – верной, как будто что-то упускал в этом мире. Как будто что-то не доделано, а именно: от части женского существа и во мне самом, и во внешнем проявлении, и в самой для меня женщине неизученное всё в том достатке чтобы успокоиться на век… То, что меня разрывало, терзало, уничтожало изнутри, толкало на нравственные преступления, делало очень несчастным. Но это была любовь с первого взгляда. Страшная, настоящая привязанность, словно ловушка, в которую я попал. Это был глубокий образовательный и экзистенциональный опыт, пока оставим. На деле же, теперь, поскольку чувствую, как утекает время вместе с необходимостью узнать что-то ещё важное о женщине, то, чего я раньше не знал. Не мог знать и понять с той с которой пробыл так долго. Хоть и теперь уже, когда мой путь снабжён знаниями и уверенностью в полагаемом опыте. У меня всё ещё сохраняется ощущение, всё тоже, что может быть я игнорирую что-то очень серьёзное, для продолжения строительства самого себя и её в своём доступном мне совершенстве. Но где грань для предела возможного, в отношении с образованием таким опытом, какая цель у таких скоротечных отношений? – Если осталось ощущение в необходимость завершения в понимании самодостаточности. Значит цель не была достигнута – цель с первого раза. – Думаю, нет. Видимо цель была иной. Хотя – это была сильная, юношеская любовь! Там была эта самая, сжигающая, обезоруживающая, обезглавливающая, как его, она, любовь с первого взгляда. Прочная, безжалостная, сильная, мучающая. Разочаровывающая, отнимающая всё и иногда придающая сил, но меняющая жизнь в корне ума, в корне академического образования. Вот что это было. Эта и была цель. И она не то, чтобы достигнута, а выполнена на все двести процентов. Имея то, что я имею сейчас благодаря этому случаю, встретив её тогда, я есть то, чем являюсь сейчас. Или вернее тот, кто меня в целом сегодня устраивает. И не в отношении своего эго. Я не рассуждаю о себе как о любимом, нет, я говорю о том, именно о том, где нахожусь со своим эго сегодня. Где я оказался теперь, будучи тем, что именно теперь знаю и хочу сделать. А не то, что я требую или не знаю, как в образовании от другой сегодня. Любовь не дарила мне покой, а давала образование. Но, та любовь, отличная от той, к которой стремлюсь, руководствуясь образованием теперь. А раз любовь не дарит покоя, а я ищу покоя в ней, я спрашиваю себя: «всё ли я получил, что нужно для своего развития и должен ли продолжать совершенствоваться с тем, что есть женщина? Или мой путь с ней вдвоём окончен? И теперь союз с ней лишь мой вымысел, и есть лишь то, что есть она, как моё представление?» Конечно! Смысл ведь теперь уже не только в союзе с женщиной как физическим объектом, но уже в союзе с миром, через её природу, вшитую в мою природу, и предполагает творение с ней и только в дружбе! О дружбе и говорить будем. – А похоть – это природа? – Нет – это чувство социального порока угнетения. – Как желание курить? – Примерно. Желание курить – это тоже созданный чьим-то содержанием нарратив в тебе, построенном на физиологическом уровне привязанности. Так что само желание продиктовано неким образом или попыткой взаимодействия с этим ощущением, а ощущение, дарит эмоции, или покой, идя от общения. Сигарета – вечный союзник, вечный собеседник, но для слабых. Желание женщины не совсем похоть, хотя само желание содержится в женском образе, в нём рождается от него исходит, заражая мужчину. Похоть – как бесконтрольное желание, невозможное к утолению, лишь на миг, да, пожалуй, отчасти, как курение. Возникающее, как неоткуда, вспыхивающий тем самым фрагментом искушения в неудовлетворённости слабого умом, влияющий на уровне подсознания на многие последующие поступки в том плане, где мы действуем выбором с кем быть, как быть, для чего быть и так далее… а потом получаем несчастную жизнь хроника, зачатого и сформировавшегося под влияние похоти и сигаретки по окончании. Рождаемся и умираем знающими о любви только лишь одно её определение, как в лживом назначении в удовольствия курить. И если этот образ развести повсюду, сделав его открытым, как рекламу сигарет, а на самом деле пропаганду привычки курить, для ухудшения здоровья, сокращения срока жизни, и процветания табачного, и фарм-бизнеса, то похоть становится реальностью для малого и взрослого, как привычка мыслить в отправной своей точки с позиции мотивации. Многие на улицу не выходят если не покурить. Сегодня уже есть открытая концепция некоего принципа общения на основе идеологии меньшинств – двигатель порока и ложная идея беспристрастного сближения ради мнимого и всегда ускользающего удовольствия в среде себе подобных. Способное удовлетворить лишь очень «искушённых» в этом вопросе, и, да и для таких, сняв саму потребность на очень малое количество времени. А для остальных, дав почувствовать отвращающую брезгливость к одноразовому партнёру в конце полового акта. Понятие секса, как вида постоянной практики с разными партнёрами: и есть результат отношений – всего лишь погрешность, в смысле отклонения в представлении о свободных и осознанных социально-конгруэнтных отношениях. О которых с позиции социума мы пока ничего не знаем, как не знаем о чём говорить, не имея в руке сигарету или чашку кофе, как смысла бытия. Поскольку не испытываем причину, по которой нам было бы интересно друг с другом, по мимо всего прочего, испытываем тотальный страх и даже момент брезгливости к персоналии, переступить которую можем лишь в нетрезвом виде… – Тогда зачем всё это? – Это не главный вопрос сейчас. Поскольку – зачем, совсем понятно: ради удовольствия – есть примитив отношений. Главное тут, как уйти от этого примитива, и что мы получим взамен, и получим ли вообще хоть что-то, задвинув такую меркантильную цель словно джина назад в бутылку с нашими порочными слабостями?

«Если я – то, что я имею, и если то, что я имею потеряно, – кто же тогда я?»

Эрих Фромм

– Вряд ли. Поскольку умеем только запрещать никогда не разрешённые вещи, или неизведанные, как правило активно пользуемые самими запрещающими. Так, становясь причиной отношений, секс делает нас слабее, зависимей, как и курение сигарет. Поскольку в сам феномен таких отношений вшита тотальная причина понижения уважения ко всем представителям общественного порядка, открывшаяся беспричинная доступность к сакральному, ставшая принципом унижения смысла дружбы, став в причину всего-то схождением до сношения мужчин и женщин, именно поэтому мы стали уродливы. Секс не разрушает дружбу, он делает дружбу конечной, зависимей от привычки искать что-то новое в ком-то на уровне тела. Есть привычка требующая разнообразия, но не большего, как исторический послебрачный ритуал с зачатием нового, теперь уводящей в мир сожалений, туда где перестаёт существовать дружба с индивидом индивида, а есть лишь партнёрская договорённость субъектов на использование тела в определённой категории взаимного согласия и некоего подобия принципа искренности, проявляющейся только в рамках потребности удовлетворить своё желание – и есть ускоренная прелюдия того самого акта в создании жизни. Такая дружба, ограниченная временем и самим определением нахождения желания, образует некую форму сентенций в категории отношений. А следовательно, навязывает некий вечный поиск, именно в идее разнообразия в таких категориях, как плотское развлечение, утолить которым невозможно тягу к желанию, как и выкуренной сигаретой прекратить желание курить. Но многие курильщики открыто заявляют, что курить им нравится. И бросать они не собираются. Аналоги на сей счёт абсолютно идентичны для всех категорий привычек. Любая привычка, любая тяга, любая зависимость от чего либо, и есть присутствие примера в том, что есть суть, извратившая значение любви. Я же, тем, что задумал сейчас ещё не был так увлечён в серьёз никогда, но чувствую теперь, что уже сейчас испытываю нетерпение. Ещё одна обесценивающая отношения и обесценивающаяся единица, оголяющая слабость почти созрела во мне. Не реальные образы, страшные для монаха словно образы демонов, попирающие терпение, возникают, пробирая до дрожи. Всё на той же основе – скорее овладеть, достичь неведомой цели. Всё той же не ясной и неведомой цели таящегося желания, явно возникающего от неопределённого состояния, а определение же требует скорейшего признания для определённости. – Но дружба, какое признание требует она? В чём признание состоит если ты сходишься с человеком, как бы из-за желания действительного общения? – Сегодня любое твоё умозаключение, сделанное в таком ключе в отношении симпатичной женщины сущая лож.