Константинополь и Проливы. Борьба Российской империи за столицу Турции, владение Босфором и Дарданеллами в Первой мировой войне. Том II

Сущность же рескрипта сводилась к тому, что ввиду того, что вопрос о захвате Проливов касался не только Министерства иностранных дел, но также и других ведомств, в частности военного и морского, решено, что «подготовительные работы всех ведомств должны вестись по определенному плану», согласно основным положениям, установление которых поручалось Верховному главнокомандующему.

Все это вместе достаточно ясно показывает, что ни о какой русской «инициативе» в деле дарданелльской операции и речи быть не может. Ставка лишь согласилась с готовым английским планом.

5. Дальнейшая эволюция мысли о дарданелльской операции. – Сербская экспедиция Ллойд Джорджа

Ответ великого князя на сделанное ему сообщение был получен в Лондоне 26/13 января. В записке, при которой сэр Эдуард Грэй препроводил его Черчиллю, Грэй отметил, что «ответ великого князя показывает, что, хотя операция России не может помочь» – в этом, по-видимому, в Лондоне до этого не были уверены – «она встречает полное ее сочувствие, и великий князь придает величайшее значение ее успеху. Этот факт может быть использован перед Оганьером (французским морским министром) с целью показать, что мы должны ее (операцию) продвинуть и что неудача в этом разочарует Россию и воздействует крайне неблагоприятно на военное положение, которым Франция и мы, именно теперь, особенно озабочены…»[42]

Само собой разумеется, что за этими соображениями, казавшимися полезными для воздействия на французские власти, неохотно согласившиеся «в то время, когда значительная часть их территории была занята германскими войсками, тратить свои силы вне самой Франции, а потому, по обыкновению, ссылавшиеся на возможность несогласия России, скрывались иные мотивы, для выяснения которых надлежит вкратце остановиться на новой – третьей по счету – операции на Ближнем Востоке, возникшей опять-таки по инициативе Англии.

Телеграммой от 2 февраля ⁄ 20 января 1915 г. министр финансов Барк, прибывший в Париж на англо-франко-русскую финансовую конференцию, на которой должен был решиться основной и роковой для дальнейшего участия императорской России в войне вопрос о субсидировании России союзниками, и в частности Англией, в размере 500 млн руб. в месяц – 6 миллиардов золотых рублей в год[43], известил, через русского посла в Париже Извольского, председателя Совета министров Горемыкина о том, что «наряду с финансовыми вопросами Ллойд Джордж поставил на обсуждение вопрос о немедленной посылке на помощь Сербии объединенного корпуса, в составе войск Англии, Франции и России. По мнению англичан, такая помощь побудит Грецию, Румынию и Болгарию примкнуть немедленно к нам. Считая с Сербией, такая армия, двинутая с юга против Австрии, составит не меньше миллиона штыков и сразу изменит все положение, облегчая наше движение на Силезию, оттягивая войска от французского фронта и разрешая вопрос о Проливах». Вопрос, сообщалось далее, был после этого рассмотрен в частном совещании у Рибо, как министра финансов Франции и участника междусоюзнического совещания, при участии председателя совета министров Вивиани, военного министра Милльерана и министра иностранных дел Делькассе, причем Милльеран «противился посылке французских и английских войск в Сербию, желал иметь возможно больше подкреплений здесь», то есть на французском фронте.

Вторая телеграмма Барка – Извольского от того же дня сообщала о беседе Барка с президентом республики Пуанкаре, в которой последний особенно настойчиво интересовался вопросом о том, как могло случиться, что в России уже мог сказываться недостаток в винтовках, причем для Франции «такое положение союзницы оказалось совершенно неожиданным»[44], а вместе с тем признавал «предложение Ллойд Джорджа о посылке объединенного корпуса союзников для побуждения Болгарии, Румынии и Греции к активному выступлению» «заслуживающим большого внимания».

Полная неосведомленность французского правительства о предложении Ллойд Джорджа подчеркивалась также Делькассе на следующий день в разговоре его с Извольским (см. телеграмму последнего от 3 февраля /21 января), причем Делькассе, указав на отрицательное отношение к делу Милльерана, «в принципе высказался скорее в пользу сказанного плана», причем заявил, что для Франции трудно принять на себя «ответственность отказа», и спросил мнение Извольского. Несмотря на то что в словах Делькассе сквозило видимое желание, чтобы Россия взяла на себя «ответственность отказа», что ей облегчалось испытываемыми ею собственными затруднениями, Извольский, не предрешая мнения императорского правительства[45], заявил от своего имени лично, что «высказанные Ллойд Джорджем мнения имеют несомненный вес и что появление на Балканах французских, английских и особенно русских войск действительно может возыметь теперь решающее действие».

Закулисная сторона дальнейших англо-французских переговоров по этому делу нам неизвестна[46]. В результате совет министров под председательством Пуанкаре высказался 4 февраля ⁄ 22 января «в принципе» за принятие английского предложения, но снабдил свое согласие такими оговорками, которые исключали возможность отправки на Балканы крупного отряда и придавали всему делу характер меры «нравственного» воздействия на балканские государства (телеграмма Извольского Сазонову от 4 февраля ⁄ 22 января), а на другой день и в Ставке было решено послать в Сербию из России – один казачий полк…

Сообщение великого князя о столь ничтожном участии русских военных сил в предположенной экспедиции, видимо, поразило союзников, вероятно уже пришедших к неизвестному нам соглашению. В беседе с Извольским Делькассе заявил 11 февраля ⁄ 29 января, что «во время своего пребывании в Лондоне он убедился, что английское правительство, в особенности лорд Китченер, очень настаивало на этой посылке», причем по поводу сообщения великого князя «в Лондоне было высказано предположение, что посылке более крупного русского отряда препятствует, вероятно, недостаток не в людях, а в предметах вооружения. Если это так, то недостаток этот может быть восполнен Англией и Францией». «Лорд Китченер, – продолжал Делькассе, – убежден, что появление русских войск тотчас увлечет болгар и окажет решающее влияние на румын. Делькассе склонен разделить это мнение, и, по его словам, Франция и Англия действительно могут помочь нам вооружить экспедиционный отряд». О желании союзников относительно увеличения русского отряда была, очевидно, извещена и Ставка, и в связи с этим здесь было решено дополнить казачий полк одной ополченской бригадой, причем, однако, срок ее отправки не был точно указан. Это явствует из телеграммы Сазонова Кудашеву от того же числа, в которой он сообщал, что послы Франции и Англии довели до его сведения, что «вопрос о посылке их правительствами по одной дивизии в Салоники решен окончательно», и высказался, по соображениям политическим, за необходимость единовременной отправки с союзническими отрядами и ополченской бригады.

Вся затея с сербской экспедицией, встреченная в России без всякого энтузиазма, становится понятной лишь в связи с теми опасениями за возможность серьезного дальнейшего участия России в войне, которые были вызваны как в Лондоне, так и в Париже состоянием ее вооружения, которое в тот момент и в Лондоне и в Париже считалось более катастрофическим, чем оно было тогда на самом деле. Ллойд Джордж и Черчилль – характеризовавший Россию несколько позднее, но еще до макензеновского прорыва, в наброске письма к Грэю как «силу надломленную, поскольку мы ей не придем на помощь, не имеющую другого выхода, как стать изменницей (по отношению к «союзникам»), и не могущей сделать и этого»[47], – сошлись в «мысли о необходимости бросить на чашу весов свежие силы балканских государств, не останавливаясь перед опасениями русских правящих кругов относительно видов Греции и Болгарии на область Проливов и на Константинополь. «В первую очередь, – говорит Корбетт в своей истории морской войны 1914–1918 гг., – идея послать войска в восточную часть Средиземного моря преследовала цель спасти Сербию и во вторую очередь – обеспечить флот у Дарданелл десантным отрядом»[48]. Две дивизии, намеченные для этой цели Англией и Францией, были, очевидно, недостаточны ни для той, ни для другой цели, ни тем более для обеих вместе. Расчет мог заключаться и заключался лишь в «нравственном воздействии», в частности, на Грецию, с которой Грэй начал неофициальные переговоры еще до первого выступления Ллойд Джорджа перед союзниками, а именно 23/10 января.

6. Переговоры Англии с Грецией об участии в «операции». Первый протест Сазонова

Положение Грэя было трудное. «Он пуще всего заботился о том, чтобы не вызвать греческого предприятия против Константинополя, дабы не оскорбить России», – говорит о нем равнодушный к этой заботе Черчилль[49]. А вместе с тем он понимал, что вопрос о привлечении на сторону союзников Болгарии, неразрешимый без улажения болгарского конфликта с Сербией и Грецией, имел очень большое значение для всего положения дел на Балканах.

Исходя из этих опасений он предложил Греции около 23/10 января за активную помощь союзной с ней Сербии «весьма важные территориальные приобретения в Малой Азии», указав вместе с тем на то, что надлежало бы заверить Болгарию, что, если аспирации Сербии и Греции будут удовлетворены в других местах, она получит «удовлетворительные» компенсации в Македонии, и уговаривая Венизелоса, в отличие от предшествовавших его действий, не препятствовать уступкам Сербии, которой, в отличие от Греции, эта сторона дела – то есть вопрос об уступках Болгарии – главным образом касается[50].

Воспользовавшись неофициальным характером сделанных Грэем предложений, Венизелос, однако, назвал их «нелепыми» и, видимо, добился этим более отчетливых сообщений об истинных намерениях английской политики, которые заставили его круто повернуть фронт и в двух меморандумах королю Константину от 24/11 и 30/17 января настаивать на немедленном вступлении Греции в войну, «ввиду предоставленной нам божественным провидением возможности реализации самых смелых наших национальных идеалов»[51] – идеалов, включавших в себя, как известно, создание неовизантийской империи с Константинополем в качестве столицы.

Чрезвычайная стыдливость, проявляемая поныне послевоенными английскими правительствами, находящая себе полнейшую параллель в такой же стыдливости правительств французских (а кстати сказать, и американских), в области опубликования предвоенного и военного материала, дипломатических и иных документов, лишает нас возможности разобраться во всех методах английской дипломатии этого времени и, в частности, в «вопросе о том, какими путями английское правительство, – где нужно, действуя объединение и официально, где нужно, предоставляя отдельным своим членам и даже своим дипломатическим представителям в отдельных странах действовать за свою собственную ответственность, – добивалось достижения тех задач, которые признавались им соответствующими интересам Британской империи. Этим, в частности, определяется неясность той роли, которую играли в делах английской политики разбираемого времени Ллойд Джордж, Черчилль и иные, им подобные, государственные деятели, – действовали ли они, даже в весьма, казалось бы, ответственных случаях, если не по поручению, то с «ведома прочих членов правительства, или они позволяли себе, то есть могли себе позволить, более или менее вольные отступления от принятой правительством, как таковым, официальной линии? В частности, этот вопрос, естественно, возникает в связи с совершенно истерическими на первый взгляд перебоями в образе действий такого… сообразительного человека, как Венизелос.

В английской литературе о войне принято сваливать всю ответственность за разные неудачи английской политики на Ближнем Востоке то на Черчилля (дарданелльская операция), то на Ллойд Джорджа. Последние, в свою очередь, не договаривают своих ответов до конца, ибо иначе они стали бы «политически невозможны», так как им пришлось бы выдать сокровеннейшие секреты британской политики, одно время направленные главным образом против России и косвенно против Франции, а вслед за тем (после 1918–1919 гг.) преимущественно, если не исключительно, в особенности поскольку речь идет о Европе и Ближнем Востоке, против Франции. Поэтому картина остается неясной и, без добровольного или вынужденного согласия английского и французского правительств на опубликование соответствующих документов, еще долгое время останется невыясненной.

Впрочем, эта неясность относится лишь к деталям. По существу же дела основные линии могут быть установлены с достаточной отчетливостью.

Сербская операция Ллойд Джорджа и дарданелльская операция Черчилля одинаково ставили на первый план балканскую проблему, из-за которой формально вспыхнула мировая война и которая затем старательно замазывалась всеми тремя великими державами Антанты, дабы не допустить между ними острого конфликта, тлевшего под словесным «сердечным согласием» и всеми ими избегаемого, так как он неминуемо повлек бы за собой полную победу Германии.

То был конфликт между западными державами и Россией, неизбежный, как только вопрос о судьбах Османской империи будет полностью и серьезно поставлен на разрешение, – конфликт по вопросу о том или ином виде «интернационализации» Константинополя и Проливов или о переходе их со всеми связанными с ними экономическими, военными и политическими интересами Англии и Франции под власть России[52]. Но дело этим не ограничивалось.

Наряду с конфликтом Англии и Франции с Россией неизбежно должен был возникнуть и конфликт Англии с Францией. Времена после победы «западных демократий» над «германским милитаризмом» достаточно ясно проявили наличность этого конфликта, но надо быть очень близоруким, чтобы не видеть начальных этапов его уже в эпоху войны, в свою очередь лишь продолжавших много десятилетий предшествующей конкуренции.

При оценке поразительно убогой по своим формам и результатам дипломатической деятельности всех трех держав Антанты на Балканском полуострове, выходящей далеко за пределы настоящей книги и остро нуждающейся в особом исчерпывающем издании хотя бы тех материалов, которые содержатся в архиве бывшего русского Министерства иностранных дел, необходимо иметь в виду, что ни в конститутивных актах русско-французского союза, направленного сначала как против Тройственного союза, так и против Англии, но отнюдь не прямо против Турции, ни в основных актах об англо-русском соглашении 1907 г., ни даже в последующих заявлениях английского и французского правительств 1908 и следующих годов по ближневосточному вопросу, неизменно вызванных упорными настояниями русского правительства, не содержалось никакого сколько-нибудь отчетливого ответа на жгучий, с точки зрения русских властей, вопрос о Проливах, приобретший после Русско-японской войны в русских правительственных кругах характер своего рода маниакальной идеи.

Каждая из трех держав Антанты имела на Ближнем Востоке свои собственные интересы; каждая имела здесь свою традиционную политику, свои методы действия и своих приверженцев среди местного населения. Центральные учреждения, ведавшие иностранной политикой этих держав, каждое имели свои отделения-штабы, исходившие из этих традиционных интересов и передававшие прямо или косвенно – через подлежащих министров – свои основные настроения местным посланникам. Отсюда «многочисленные недоразумения, неизбежно возникавшие, даже независимо от расхождения взглядов центральных правительств, между местными представителями их. О них повествует дипломатическая переписка времен существования Антанты, несмотря на то что она, по профессиональным навыкам, настолько сдержанна, что лишь подводит итоги тому, что нередко, несомненно в более острых формах, совершалось в повседневной жизни. Было бы странно думать, что все эти черты политики держав Антанты внезапно оборвались с момента начала войны. Не следует забывать, в частности, что если дипломаты Франции, по крайней мере на Балканах (и гораздо меньше в Константинополе), привыкли сравнительно давно ориентироваться здесь на русскую политику, то для английских дипломатов самый факт русско-английского соглашения был гораздо менее привычным и не мог не внушать больше сомнений в своей прочности, а стало быть, побуждал в особенной степени к охранению собственных, вдобавок более или менее давно приобретенных, обычно противорусских, связей с местными влиятельными в политическом отношении кругами.

Удельный вес отдельных держав Антанты в разных балканских государствах – мы оставляем здесь в стороне Турцию – был далеко не одинаков. Из трех традиционных держав-покровительниц Греции – Англии, Франции и России – две первые, хотя и сыграли некогда объективно меньшую роль в достижении признания независимости Греции султаном, чем Россия, по причинам географическим, экономическим и иным, несомненно, имели там, к неудовольствию России, первенствующее значение: их соревнование относительно влияния на Грецию сыграло не последнюю роль в истории Ближнего Востока во время и после войны. В Сербии Англия была непосредственно чрезвычайно мало заинтересована[53]; Франция же заинтересовалась ею, да и то только с точки зрения займов и заказов Сербией французского вооружения, лишь с тех пор, как Сербия стала кредитоваться у нее для снабжения своей армии оружием и орудиями заводов Шнейдер-Крезо; это, однако, не приводило к конфликту интересов Франции с Россией, за политической ответственностью которой ведь и действовал в Сербии французский финансовый и промышленный капитал. Болгария же была еще с 80-х и в особенности с 90-х гг. ареной борьбы не только русского и австрийского, но также русского и английского влияния: «гуманные» выступления лорда Лансдоуна в пользу Македонии, начавшиеся в 1903 г. и оборвавшиеся довольно неожиданно, когда русско-английские переговоры о соглашении обещали закончиться успешно, представляют лишь один из эпизодов этой англо-русской борьбы за влияние в той из балканских стран, которой, по общему мнению Европы, предстояла наиболее блестящая роль на полуострове. Практически, таким образом, традиционная разнородность, чтобы не сказать враждебность, английской и русской политики должны были сказаться с особенной силой именно в Болгарии и в Греции – тем более что Сербия уже участвовала в войне и подала даже формальный повод к ее началу.

Обе державы понимали более или менее смутно с самого начала войны значение будущего ее балканского театра. Обе считали, что наиболее желательное разрешение сложного положения, созданного на Балканах краткой, но роковой междусоюзнической войной 1913 г. и. Бухарестским миром, заключалось в воссоздании балканского союза, направленного, с точки зрения Сазонова, прежде всего против Австрии, с точки зрения Англии, – не только против Германии и Австрии, но и (а пожалуй, и преимущественно) против Турции[54], которой обе в то же время, несомненно зная о заключенном 2 августа 1914 г. германо-турецком союзе[55], обещали пока что, в случае сохранения ею нейтралитета, обеспечение ее «целостности и независимости», что в высшей степени соответствовало в то же время и интересам Франции. Однако каждая из них желала создания или воссоздания этого союза в собственную свою пользу, дабы сохранить за собой роль арбитра и руководителя. Обе вместе с тем утратили, в частности в Болгарии, заметную долю своего влияния и находились по отношению к ней в менее выгодных условиях, чем Германия и Австрия. Уже этим определялось расхождение их во взглядах на ближайшие шаги, необходимые в интересах «общего дела».

Другим моментом, предопределявшим глухую борьбу двух членов Антанты, в которой Франция принимала в основных вопросах участие на стороне Англии, а отнюдь не на стороне России, был вопрос о Константинополе и судьбах Османской империи, который интересовал Францию больше, чем вопрос о самих Проливах, поскольку вопрос о Константинополе был отделим от вопроса о Проливах. Францию, опиравшуюся на франко-русский союз, в котором она привыкла с 1904–1905 гг. играть не вторую, а первую роль, обусловленную ее финансовой мощью, интересовал не столько вопрос о Проливах в узком смысле, то есть вопрос о праве России, ценном при известных условиях и для нее, беспрепятственно проводить через Проливы свои военные суда, сколько вопрос об ограждении Константинополя, с которым, как со столицей Османской империи, были связаны огромные интересы французского финансового капитала, как от русского, так и от английского засилья. Англия могла отнестись более равнодушно к самому Константинополю, чем к Проливам; она, правда, признала в 1903 г., как мы видели, что вопрос о Проливах не принадлежал к числу вопросов, «первостепенно» задевающих ее интересы; но это отнюдь не значит, что она была готова смотреть равнодушным оком на водворение там России и на возможность свободного выхода ее флота из Черного моря, хотя бы для соединения… с французским…

Те самые факты, которые во время неожиданно для всей Европы победоносной войны балканского союза 1912–1913 гг. с Турцией заставили русские власти отнестись с волнением к возможности захвата Константинополя болгарами, эти самые факты лишний раз убедили англичан в том, что они, по известному выражению Сольсбери, участника Берлинского конгресса 1878 г., «поставили» во время этого конгресса «не на ту лошадь». Только лошадь, на которую следовало ставить, взамен разлагавшейся Турции, была, по мнению Англии, отнюдь не Россия, а Болгария и прочие освободившиеся или освобождавшиеся от турецкой власти народы Балкан, которые лучше турок могли исполнить роль враждебных России привратников Черного моря. На первом месте в этом отношении стояли до 1913 г. болгары, оказавшиеся, по общему мнению всей Европы, наиболее крепкой и способной к государственной жизни большого масштаба нацией полуострова и сумевшие, как доказала первая балканская война, развить такую военную мощь и энергию, которой не было основания предполагать ни у Сербии, – Сербии «сливницкого героя» Милана, его сына Александра, а также его преемника Петра Карагеоргиевича, в течение многих лет особенно остро и даже грубо бойкотированного именно Англией, – ни у Греции, войска которой с 1881 г. прославились преимущественно поражениями.

Безумная по своей несдержанности политика Фердинанда Болгарского, о мотивах и основаниях которой нам здесь нечего говорить, низвергла Болгарию в 1913 г. с занятого ею упорным трудом положения, возложив на нее ответственность за междусоюзническую войну, и тем самым, естественно, обратила внимание тех английских политиков, которые интересовались народами Балкан преимущественно в качестве пушечного мяса как против Турции, так и против России, прежде всего на греков, как нацию, хотя и небольшую, но выдвинувшуюся после Бухарестского мира – правда, не благодаря своим собственным силам, а благодаря удачно сложившимся для нее международным условиям – в ряды заметных морских держав в восточной части Средиземного моря. На нее поэтому и была в начале мировой войны поставлена ставка британской политики, для которой формальное постоянство в выборе союзников или, точнее, подкупленных так или иначе сотрудников издавна отступало на задний план перед ближайшей целесообразностью соответствующих ее действий и которая вдобавок, ввиду надвигавшейся по общему сознанию войны, а тем более после того, как война уже началась, не имела времени долго мешать свои карты, чтобы со всем спокойствием и считаясь с долгими сроками, обычно предоставленными государственным деятелям и дипломатам, взвесить положение и связанные с ним возможности. Да и кто же в начале войны допускал мысль о том, что она продлится более четырех лет? Сколько было тогда людей, которые думали, что она продлится долее нескольких недель или, в худшем случае, долее пары-другой месяцев?

Эта тенденция английской политики сказалась не только в легкости, с которой некоторые английские государственные деятели такого беспокойно-талантливого типа, как Черчилль и Ллойд Джордж, были готовы увлечься планами Венизелоса относительно захвата Галлиполийского полуострова, но и в уклончивом отношении более осторожного Э. Грэя к плану Сазонова, изложенному им впервые в телеграмме от 5 августа /23 июля 1914 г. Сазонов, приученный более долгими, чем английские, связями России с Балканами, длительным и весьма нелегким для старой царской власти опытом относительно устойчивости болгарской государственности, а может быть, и суждением русских военных кругов о достоинствах болгарской армии, к высокой оценке значения Болгарии на Балканах, признал тогда необходимым поставить все дело войны на такую почву, которая создала бы возможность соучастия Болгарии в борьбе Антанты против Германии и Австро-Венгрии, а буде понадобится, и против Турции.

Вот текст секретной телеграммы, отправленной русскому поверенному в делах Штрандтману в Белград и сообщенной русскому посланнику в Софии «исключительно для личного сведения»:

«Прошу расшифровать лично. Доверительно. Прошу вас сообщить Пашичу следующее: мы полагаем, что в настоящую минуту надо, откинув мелочные расчеты, действовать решительно и быстро. С этой точки зрения мы полагаем, что содействие Болгарии, независимо от исхода войны может быть обеспечено только отдачей ей теперь же Иштиба и Кочан с территорией до Варадара (sic). В случае же победоносной войны Болгария получает так называвшуюся спорную территорию, предусматривавшуюся второй статьей тайного приложения сербо-болгарского договора 29 февраля 1912 г., от вершины Голема, севернее Кривой Паланки, до Охридского озера, со включением Струги.