Век серебра и стали

Они, в сущности, были как Парис и Менелай – два заклятых врага, которые рано или поздно должны сойтись у стен тщеславной Трои, иначе быть не может. В вечной борьбе Алексас и Лука сошлись по той же причине.

Они не поделили девушку.

Казалось бы, проблема решается весьма просто, без особых потерь. Но именно из-за таких дилемм обычно рушатся империи – тридцать три несчастья Трои тоже начались из-за прекрасной Елены, которую бравые герои так и не сумели поделить. В случае Алексаса и Луки ситуация, конечно, складывалась не столь катастрофически. Эпос о ней не напишешь, оправдательную речь о предмете конфликта – то бишь о прекрасной даме – тоже. Но плоды свои конфронтация давно принесла.

Пожинали их оба, сполна.

– Вы, смотрю, никуда не торопитесь? – хмыкнул Эринеев, пригладив каштановую бородку-клинышек. – Хотя чему я удивляюсь! Память у вас, Алексас, как у рыбки. О нет, простите, рыбы заслуживают куда большего уважения.

Алексас умел держать себя в руках – в таких ситуациях, правда, приходилось рьяно напоминать себе, что он действительно это умеет. Кулак невольно сжался.

– Во имя Ра, – Алексас прикрыл глаза. – Можно хоть раз по-человечески?

– Можно, но не вам, Алексас. Тяжело нормально общаться с теми, кто крадет чужих невест. – Лука достал карманные часы на золотой цепочке, щелкнул крышечкой и сверился со временем. – Впрочем, как я и говорил. Скоро начнется служба.

– Сет побери! – чуть ли не подпрыгнул на месте Алексас, тут же сверившись со своими часами. – Ана!

– Вот-вот, – вновь хмыкнул Лука. – Заметьте, даже я помню об этом. Я, которому больше ничего не светит. Это ли не лучший показатель того, что вы всё же несправедливо заняли мое место?

Слово «несправедливо» он подчеркнул особенно, словно жирной карандашной линией.

– Хорошего вам дня, – только и кинул в ответ Алексас, молниеносно попрощался с Виктором и убежал, чуть не сбив с ног бригаду медиков. До последнего старался не смотреть в сторону раненых – сейчас было самое неподходящее время для обмороков.

Когда Алексас стал фигуркой вдалеке, Виктор заключил:

– Не знаю, что у вас здесь сейчас произошло, но у меня руки так и чешутся дать тебе в морду, дорогой. Просто повезло, что я при исполнении.

– Да уж, действительно, большая удача. – Фармацевт покрутил часы в руках и снова спрятал в карман бежевой жилетки. – Он не маленький ребенок. Вы не сможете быть рядом с ним вечно. Только если не подохнете в один день. Впрочем, хорошего вам денечка! И расследования, само собой, – или его замятия. В следующий раз, кстати, загляните в мою аптеку – все равно постоянно бегаете к Алексасу, как мальчик-лакей.

– Хочешь травануть меня, да? Я принимаю яд в малых дозах почти каждый день.

– Право же! И что за яд?

– Ты, дорогой.

Эринеев замер. Истерически рассмеялся, растирая виски.

– Что вы! – он театрально подался назад, замахав руками. Каштановые волосы, собранные в конский хвост, поддались воле ветра со стороны канала и пошли легкой рябью – резинка была затянута не слишком туго. – Меня нужно принимать в куда больших дозах. А вы все равно заходи́те. Найду вам таблетки от старческого слабоумия.

Нет, подумал Виктор, глядя вслед Эринееву, вразвалочку шагавшему прочь, и как Алексас только терпит? Потрясающее самообладание. Отлично держится, до сих пор не свернул мерзавцу шею. Иногда мир казался Виктору черно-белым, без полутонов; в такие минуты он одергивал себя, напоминая, что жизнь – не бульварный роман, где злодеи читают монологи, а прекрасные дамы обязательно выходят замуж по любви. Но каждый раз, встречаясь с Лукой, Виктор начинал сомневаться. Может, в случае некоторых все слишком очевидно?

Он переживал за Алексаса. Точно когда-нибудь надо будет набить Эринееву морду. Но потом, когда все решится, – потому что сейчас вырисовывался чересчур интересный инцидент.

– Так-с, – прошептал Виктор, повернувшись к бывшему «Золоту Египта», вокруг которого все еще кипела жизнь. – Значит, говорите, анубисат. Анубисат…

Темнота будто покусывала его губы, впивалась колючками мерзкого репейника и обжигала муравьиным ядом. Голос, совершенно невозможный в этом месте – просто потому, что чужой, – разворошил тени, разрушил гармонию.

– Чего ты хочешь? – спросил голос до того, как тьма зашевелилась.

Он хотел молчать. Хотел игнорировать, не замечать, не поворачиваться. Но всё же обернулся – и в густой тьме различил лишь колыхающийся силуэт собеседника, невесть откуда взявшегося, а еще – блики наглых песчинок света, просочившихся сюда. Блики на маске с длинной бородой, раздвоенной книзу змеиным языком.

– Это имеет значение? – прошептал он в ответ.

Незнакомец усмехнулся.

– Иначе я бы не нашел тебя. И не пришел к тебе сам. Обычно все происходит равно наоборот.

Ему не хотелось продолжать, но давно потерянный, похороненный под тонной мыслей и сомнений инстинкт подсказывал, что начатый разговор ведет к много большему, как длинный фитиль – к пороховой бочке.

– Смерть, – только и сказал он. Тени насторожились. Он будто бы распробовал сказанное слово, повторив: – Смерть. Я хочу, чтобы они перестали думать о смерти.

Незнакомец в маске рассмеялся – раскатисто, но приглушенно, как далекий гром среди ясного неба. Цокнул языком:

– Так вот оно что. Понятно, тогда это просто отлично. То, что нужно.

Он не стал задавать встречных вопросов. Сам не понял как, но увидел ухмылку незнакомца сквозь завесу теней и даже маску.

– Что же, в этом плане… Мы можем быть друг другу очень полезны. У наших интересов есть точки соприкосновения.

– И в чем же наши интересы?

– Всему свое время. – Незнакомец повернул голову. – Я и те, кто со мной, могут облегчить тебе жизнь. Упростить то, что ты обдумываешь здесь, во мраке. То, к чему уже приступил, – как красиво оно горело!

– Мне тяжело поверить, – он потер набухшие вены на правой руке, – что тот, кто живет в ожидании, во власти смерти, может хотя бы просто понять меня. Даже попытаться.

Незнакомец снова рассмеялся.

– Знаешь… то, во что я верю, в отличие от всех остальных, как раз прекрасно вписывается в твои… идеи. Позволяет смотреть куда дальше своего носа. В моей картине мира смерть – последнее, о чем ты станешь думать. Жуткое место… Моя вера дает мне знания, недоступные другим; впрочем, это уже нюансы. Так, мелочи, но мелочи невероятно полезные. Как там нынче говорят? Сет в деталях?

– И почему же ваши желания пересекаются с моими? Уж расскажите, раз пришли. Не верю, что просто так. Подразнить.

Незнакомец молчал. Но, кажется, продолжал ухмыляться.

– Скажем так… Мы хотим воплотить нашу картину мира в жизнь. Так, чтобы другие не смогли избежать этого. И если нам удастся, поверь, людям точно станет не до смерти. Голодная и холодная бездна для всех и каждого – вместо блаженных Полей тростника. Звучит не так уж привлекательно, не думаешь?

Он задумался. Это звучало слишком правильно – слишком органично, чтобы вписаться в его желания. Но, думал он, давно стало понятно, что на пути к его личной цели все средства хороши, – так почему бы не воспользоваться еще и этим? Чтобы все они перестали жить в плену смерти, ничего не жалко. И никого не жалко.

– Допустим, – прошептал он, – мы договорились.

Он опять почувствовал, как незнакомец улыбнулся.

– Прекрасно. Мне нужно будет обсудить этот вопрос с… даже не знаю, как сказать. Пусть будет с единомышленниками. Не переживай, я сам найду тебя, а пока – делай что должен, и… как там говорят? Будь что будет. Тем более действия твои не особо изменятся. Я имею в виду потом. Просто станут куда проще и… масштабней.

– Кто вы такой?

– Зови меня как все остальные: Саргон. Просто Саргон. Точнее, пока просто Саргон. А ты представишься?

Он помолчал. Тени на губах стали сладковатыми, будто любимое черничное варенье – густое, бездонно-черное, как космические своды подземного мира Дуата… Избавившись от мимолетного наваждения, он сказал:

– А́листер Фала́ков. Меня зовут Алистер Фалаков.

Солнце светило так ярко, что на безоблачно-голубом, будто атласная лента, небе казалось пятном лимонного сока, пролившегося из ненароком опрокинутого стакана. Весенний ветер нес тепло и свежесть, разбавленную, будто горьким тоником, морским воздухом – таким явственным и плотным, что соль, казалось, оседала на губах.

Велимир, прищурившись, поправил темные очки с зеленоватыми стеклами и причмокнул, ощущая эту фантомную соль на губах. Он стоял на крыше Зимнего дворца, пока вокруг суетился народ, и разглядывал то далекие деревья, слишком рано позеленевшие в этом году, то серебряные шпили на соседних крышах. Забавно, а ведь он помнил, как несколько лет назад лично приказывал установить последние. Сам до конца не понимал всего принципа работы, но указ сверху есть указ сверху: помнил лишь, что серебро притягивало магические, или, как говорили философы, «метафизические» потоки, не давая дирижаблям упасть, и что богам так было проще контактировать со жрецами. Велимир в подробности не вдавался.

Зато он знал, какую роль может сыграть серебро. Слишком хорошо знал.

«Кости его – серебро». Велимир подумал об этом и нервно дернулся. Во рту почудился вкус отвратительного лекарства. Всё больше хотелось прекратить принимать эту гадость, но поделать Велимир ничего не мог: сам решил – теперь терпи.

– Сэр? – Врач в темно-зеленом фраке словно по волшебству возник за спиной. – Не отвлекаю, сэр?

– Ну как тебе сказать…

– Время принимать лекарство, сэр.

– О боги, – взмолился Велимир, снимая темные очки и пряча в карман пиджака. – И почему оно не может быть вкуснее…

Он шагнул от края крыши. Точнее, сначала шаг сделал запах – приторный, пенящий сознание аромат кокосовых духов. Ими Велимир душился так обильно, что сам будто становился сгустком этого парфюма, тенью, сотканной из кокосового флера. Аромат выдавал гранд-губернатора за версту, так что чиновники всегда успевали подготовиться к его появлению, обычно – за последнюю минуту. Это не была просто причуда. Броский парфюм тоже нес скрытый смысл, жизненно важный.

Как и омерзительная настойка.

Схватив с подноса – тот, как всегда, покоился на правой руке Парсонса – граненый стакан, Велимир залпом выпил лекарство, поморщился и, как следует проморгавшись, оглядел крышу Зимнего дворца. Ладно… Хоть тут почти закончили. Практически все вокруг: видные горожане, купцы, кучеры, священники, мальчишки-газетчики и даже Его Императорское Величество (да будет он жив, здоров и могуч!) – сошлись на том, что пребывание сердца Анубиса стоит обставить с иголочки: помпезно, необычно.

Роскошному экспонату – роскошные условия.

Велимир, даже если бы захотел спорить, не стал бы. Куда уж там! Но он и сам считал, что место идеально. Тем более одно дело, если бы идея использовать крышу для такого рода мероприятий пришла ему в голову впервые, – возни было бы невпроворот, сущий ужас. Но об этом позаботились еще двадцать лет назад – все-таки хорошо, когда предшественники думают о потомках. Ради того, чтобы хоть номинально стать ближе к явившимся богам, тут провели торжество по случаю коронации нового императора. И тут же планировали отметить тридцатилетие его правления, когда Александр II (да будет он жив, здоров и могуч!) установит обелиск на Дворцовой площади. Дань уважения древней традиции фараонов, празднику Хеб-сед.

В подготовке к грядущему мероприятию оставалось лишь достичь идеала. И пока, удивительно, все шло как по маслу. Так что Велимир, отправив Парсонса принести выпить – на этот раз не микстуры, – с легкой душой вновь надел очки с темными стеклами и устремил взгляд на Санкт-Петербург, раскинувшийся со всех сторон. Усмехнулся: а ведь всего этого могло бы и не произойти. И чем бы тогда кормились газетчики? Сердце Анубиса спокойно бы хранилось в Париже…

Велимир гордился собой: это ведь он потребовал аудиенции у Его Императорского Величества, когда все впервые пошло наперекосяк. Какие-то проблемы, дипломатические склоки – все как обычно, не вовремя и из-за дурацкой ругани. Из-за чересчур обжигающих слов, сказанных не в том месте и не в то время: нахамили послу, а получили международный скандал. Велимир помнил, как запереживал Саргон, когда поползли слухи: парижская делегация не прибудет в среброглавый Санкт-Петербург. Впервые за всё время в малахитовых глазах Саргона промелькнули сомнение и растерянность – тот понимал, что не в его власти надавить на Его Императорское Величество что в маске, что без. И тут свою роль сыграл Велимир: поговорил с Александром, привел весьма убедительные доводы об укреплении веры народа, об уменьшении количества самоубийств; последнее пришлось сильно приукрасить, Велимир не особо старался. Воспоминания Его Императорского Величества – да будет он жив, здоров и могуч! – в этом вопросе были еще слишком свежи. В минуты, проведенные с государем, Велимир ощущал себя античным оратором, с жаром доказывающим свою правоту при помощи всевозможных уловок и софистических аргументов. Он видел, как меняется лицо Александра II – от холодного и безучастного, словно мраморного, до понимающего. Ответом в тот день сперва стал кивок, потом – уверенно сказанные слова, а дальше – подписанные бумаги и реальные действия. Да, Велимир был доволен собой. Особенно когда получил подтверждение, что сердце Анубиса всё же доставят в город, что Его Императорское Величество (да будет он жив, здоров и могуч!) послал оскорбленному послу личное письмо с извинениями, а в довесок – чудесную табакерку из лучших ювелирных мастерских Тулы.

Велимир прекрасно понимал свою роль в том, что они планировали. Не сопротивлялся – знал, что любая шестеренка должна крутиться как ей подобает. До поры до времени. Разве что, вдруг непонятно почему пронеслось в голове, ему не отведено никакой иной роли…

Велимир вдохнул пьянящего весеннего воздуха – опять ощутил привкус соли на губах. Так и захмелеть недолго.

– Велимир, – вдруг позвали прямо за спиной.

Он подпрыгнул.

– Ради лучезарного Ра! Вы с Парсонсом что, сговорились?! Или одну школу оканчивали?!

Ответа не было, но Велимир всей кожей почувствовал, как Саргон за его спиной улыбнулся.

– Ты не боишься вызвать подозрения? Господин в странной маске и балахоне – очень необычное зрелище вот прямо здесь и сейчас…

– За кого ты меня держишь? Я без маски и в обычной одежде, не переживай.

– Даже из любопытства поворачиваться не буду – уж кого-кого, а тебя я видел во всех личинах.

– С каждым днем все чаще думаю, что это большое упущение с моей стороны, – хмыкнул Саргон. – А вот Парсонс меня без маски не видел, и не стоит ему. Так что я скажу и уйду, а то твой врач чересчур шустрый. Я поговорил с ним.

– С кем? У меня, знаешь ли, голова и так трещит от забот, я тут вообще-то гранд-губернаторствую…

– Не хвастайся свой занятостью, – вздохнул Саргон. – В общем, с тем анубисатом. Из утренних новостей – точнее, его-то в новостях как раз не было, но ты понял. Как всегда, газетчики упускают самое важное. Ключевое, видимо, для всех нас.

– И?

– Мы пришли к некоему соглашению…

– Саргон?

Тот промолчал, давая понять, что услышал назревающий вопрос и готов ответить.

– Скажи мне честно: зачем тебе сдалось сердце Анубиса? С ним столько хлопот! А теперь еще этот треклятый анубисат… это все для эффектности? Для красоты? Ты скажи, я ведь тогда придумаю что-нибудь другое, куда менее…

– Когда собираешься открывать двери иного порядка, нужны соответствующие ключи, – пробормотал Саргон. – Я тебе, кажется, уже говорил утром. Но обсудим всё ночью. Как обычно. Ты ведь помнишь?

– Забудешь о таком! Особенно когда ради этого приходится пить мерзкую микстуру…

– Сам выбрал такой путь. В чем не могу тебя не поддержать.

– Сэр? – удивился подошедший пару минут спустя Парсонс, протягивая Велимиру стакан. – Вы с кем-то говорили, сэр?

– О. Так, мысли вслух. Не обращай внимания.

Велимир всегда удивлялся умению Парсонса возникать из воздуха, а Саргона – в этом воздухе растворяться. Сделав глоток, он тут же с отвращением выплюнул жидкость.

– Боги, Парсонс, что это за несусветная дрянь?!

– Охлажденный чай, сэр.

– Я же просил налить мне коньяку!

– Простите, сэр, но вам нельзя, сэр. После лекарства, сэр.

Сухое смуглое лицо врача, как всегда, не выразило ни капли эмоций.

– Ладно, проехали…

Велимир поправил полы черного пиджака с золотым скарабеем на спине – и подумал, что сам напоминает в нем огромного жука. Потом снял очки, протер глаза и вновь взглянул на город, размышляя о ночной встрече.

Время шло, а он приближался к цели.

– Кости его – серебро, плоть – золото, волосы – подлинный лазурит, – прошептал он.

И повторил те же сокровенные слова про себя, едва шевеля губами.

Алексас, закатав рукава рубашки, дождался омнибуса – решил добраться до собора Осириса в тесноте, да не в обиде, зато вовремя. Транспорт трясло, как в лихорадке: то ли лошади запьянели от весны, то ли кучер – понятно от чего.

Алексас мучительно думал – пытался выкинуть из мыслей образ Луки, его мерзкую улыбку, но не мог: понимал, что тот задумал очередную мерзость, оставалось только гадать какую. Алексас боялся – не за себя, конечно, за А́ну. Одним богам известно, что родится в голове Эринеева на этот раз.

Мысли окутали и затянули, как предрассветный туман. Поэтому Алексас не почувствовал, как омнибус вдруг разогнался слишком сильно. Он очнулся, лишь когда пассажиры в панике закричали, вынырнул из раздумий и выглянул в окно. Потоки воздуха хлыстали в лицо. Кони неслись по Невскому на всех парах. Кучера на месте не было.

Омнибус мотало из стороны в сторону, горожане разбегались, чтобы не оказаться под колесами. Алексас прищурился – увидел впереди маленькое пятно, оказавшееся замершим от страха мальчишкой-газетчиком.

– Боги! – верещал какой-то пассажир. – Боги, это конец! А я даже не брал с собой магический медальон!

Омнибус тряхнуло, Алексас чуть не завалился на чьи-то колени. Оглядел побелевшие, напуганные лица дам и господ, тяжело вздохнул. Ладно. Это ведь просто обстоятельства. Никуда от них не деться…

Алексас сжал медальон на мгновение, зажмурился и распахнул дверцу – пассажиры засуетились пуще прежнего. Упираясь руками в потолок, Алексас подошел к краю и резко шагнул на лесенку, держась за металлические дуги-перила. Ветер все сильнее бил в лицо.

Снова невыносимая тряска – Алексас чуть не свалился на дорогу, утратив равновесие. Лишь чудом он успел опять схватиться за перила, но теперь упирался в лесенку только одной ногой – вторая болталась. Подтянувшись на руках, Алексас занес ногу на небольшой выступ у стенки, оторвал одну руку от перил и вцепился ею в рекламный щиток на корпусе омнибуса. Повторил то же самое со второй ногой и так, шажок за шажком, добрался до козлов – закинул на них одну ногу и запрыгнул за секунду до того, как кони заржали и опять прянули чуть в сторону.

Омнибус еще раз тряхнуло. Свалившийся на козлы Алексас перво-наперво глянул вперед – оцепеневший мальчишка был уже совсем близко. Алексас нащупал вожжи, схватил их и, кое-как усевшись, натянул.

Не успел – кони взбрыкнули. Алексас полетел вперед – расставил руки, чтобы схватить мальчишку, и, ударившись о мостовую, вместе с ним скатился в сторону. Кони пронеслись еще чуть вперед, только потом затормозив. Мгновение – и было бы поздно.

Пассажиры, бледные и перепуганные, поочередно вываливались из омнибуса: кряхтели, ругались и стонали. Алексас перевернулся на спину, разомкнул руки и тяжело задышал, сверля взглядом небо. Чуть повернулся – увидел мальчишку. Тот лежал рядом и часто-часто моргал.

Голова слегка гудела. Алексас чувствовал, как саднит левый висок – наверное, ссадины и кровь. Искренне радовался, что не может ее увидеть, зато видел, как испачкалась рубашка – терракотовая, с манжетами. К одежде Алексас всегда подходил осмысленно, был, как издевательски говорил Виктор, «недоденди».

– Господин? – мальчишка пришел в себя и принялся расталкивать Алексаса. – Господин, вы живы?!

– Даже не знаю, что тебе ответить. Какой вариант больше нравится? – вздохнул Алексас, приподнимаясь на локтях.

– Господин! – завизжал мальчишка. – У вас кровь на голове! Давайте я… – Он полез в карман за платком, но Алексас остановил его.

– Не стоит. Правда, не надо. Лучше подскажи, который час.

Мальчишка замешкался, полез в другой карман, достал часы на цепочке. Долго и внимательно изучал положение стрелок, потом, щурясь и запинаясь, назвал время.

– Дай-ка посмотрю, – попросил Алексас. Мальчишка лишь показал ему циферблат. Удивительно: не ошибся, умел пользоваться часами.

Алексас опаздывал. Он вскочил на ноги, тут же отругав себя. Перед глазами потемнело, мир зашатался, но морок быстро развеялся.

– И да, – он улыбнулся сидящему мальчишке. – Верни мои часы.

Газетчик надулся, недовольно покрутил добычу в руках, но всё же подчинился.

– Будем считать, господин, что я у вас больше не в долгу! – Сияя, он тоже встал. – Откупился.

– Хитро. И правда будем так считать. Хотя…

Алексас призадумался. Посмотрел в большие глаза мальчишки, искрящиеся интересом ко всему, до чего дотянутся руки. И протянул часы назад.

– Забирай. Пригодятся.

Мальчишка ухватил их мгновенно, чуть ли не с рукой в придачу. А Алексас, отряхиваясь на бегу, понесся к куполам из изумрудного стекла.

Народу перед собором Вечного Осириса толпилось больше обычного – предпраздничная лихорадка уже накрыла город, люди носились в поисках подарков (обычно, конечно, ушебти) и не упускали возможности проскочить через соборную площадь. Тем более в этом году так рано расцвела сирень. Площадь перед храмом была засажена ею так плотно, что от запаха густых пастельных гроздьев кружилась голова.

Собор начали строить за несколько лет до открытия господина Шампольона, и тогда, конечно, ни о каких изумрудных куполах, тем более об Осирисе, речи не шло. Но когда боги Старого Египта явили себя миру, когда люди более-менее свыклись с новой реальностью, было решено не уподоблять новые храмы египетским. Каждый город сохранял привычную архитектуру, дополняя ее, экспериментируя под стать богу-покровителю. В мадридском хрустальном храме Амона-Ра стёкла и зеркала заставляли солнечный свет раскрыться золотыми бутонами, взреветь ослепительным блеском; в парижском соборе Анубиса, некогда знаменитом Нотр-Даме, черные готические шпили чуть ли не протыкали небо, а к горгульям присоединялись шакалоголовые изваяния; лондонское Вестминстерское аббатство дополнилось статуями быков-аписов в честь демиурга и вечного разума бога Пта; в Берлине, на площади перед построенным совсем недавно храмом Тота, возвышались величественные обелиски с золотыми ибисами на вершинах. Санкт-Петербург подарил своему небу огромный, будто сотканный из застывшего северного сияния изумрудный купол и два поменьше, по бокам. В остальном архитектуру старого храма сохранили – разве что разбавили рельефы иероглифами и мифологическими мотивами да колонны изваяли под стать египетским.

Алексас, слегка пошатываясь от резкого запаха сирени, дошел до входа в собор. Бросил взгляд на двух криосфинксов с бараньими головами, привезенных прямо из Карнакского храма Фив. Алексас никогда не понимал, зачем их поставили здесь, – они ведь символизировали Амона, а не Осириса, это теперь знали даже беспризорные мальчишки-газетчики. Алексас, каждый раз оказываясь рядом с этими фигурами, привычно пожимал плечами и делал вывод: понимаю, что ничего не понимаю.

Поток сильного ветра будто подтолкнул его вперед. Алексас воспринял это как призыв: поддался и чуть ли не ввалился в храм, благо у входа зеваки не толпились. То ли дело во время праздника Пасхи…

Внутри перехватывало дыхание даже у горожан, которые с этим чудом Санкт-Петербурга не просто свыклись – оно им приелось. Зеркала во все стены и на потолке, рядом с фресками, словно расширяли пространство – равно как и огромные резные колонны, все в иероглифах. Витражные окна с сюжетами смерти и воскрешения Осириса из стеклышек разного оттенка зеленого: изумрудного, мятного, салатового, молочного и лиственного… Из-за такой системы зеркал и витражей зеленоватый свет носился по собору, ни на секунду не замирая. Пробудешь тут слишком долго – начнет казаться, что все изображения, какие есть – на потолке, окнах, стенах, – движутся.

Но Алексас прекрасно знал, что самое интересное таится в подвальных помещениях. Правда, доступ туда был открыт лишь жрецам-священникам и архиепископу. Как-то Алексас спросил у епископа: почему? Получил пристальный взгляд из-под седых косматых бровей – казалось, этим ответ и ограничится. И всё же продолжение последовало: епископ объяснил, что статуя бога сама по себе излучает такое сияние или, если угодно, энергию, что прихожанам станет дурно. А уж на праздник – когда бог в буквальном смысле входит в статую – эффект подобен взрыву пороховой бомбы, рвущей не плоть, а души. В древности, добавил епископ, статую помещали вглубь храма, в крытые помещения, до которых так просто не добраться, – где и прихожанам будет безопасно, и бог не окажется запятнан человеческим грехом. В соборе Осириса, учитывая проектировку, подход адаптировали.