На просторах судьбы. Часть вторая

Илдикда встала перед очагом и, упёршись взглядом в огонь, погрузилась в тяжёлые размышления. Она как никто понимала всё, что Кельт называл политикой и жизненной необходимостью. Умница Аэций рассчитал абсолютно верно обратившись, с таким делом именно к ней. Есть ли у неё возможность отказаться? Да, разумеется, ведь древние боги дали людям полную свободу действий, равно как и право обрекать себя на ту кару, что это действие когда-нибудь за собой повлечёт. Это лишь сказочный бог христиан, которые, согласно их догматам, являются его полными рабами, раздаёт судьбы, насылает кары на невинных в седьмом колене или, наоборот, благодеяния на недостойных и единолично решает за своих овец все основные жизнеформирующие вопросы. На самом деле люди свободны.

И если идти вглубь подлинных языческих воззрений, то те беды, что на неё свалились, были вполне закономерны и заслужены, и не будь Аттилы, обязательно был бы кто-то другой. Хан в этом случае действовал как исполнитель её судьбы. Он стал реализатором причины, созданной некогда ею самой. Хотя и у него был выбор.

А этот варвар, что ему сделал Аттила? Когда она бросила упрёк, почти открытое обвинение в трусости, жажда мести, до этого момента искусно скрываемая, буквально заполыхала в его и так горящих неестественным светом словно, у дикой кошки, глазах. И наверняка их жизненные пути некогда пересекались. Иначе в данном воплощении и при подготовке столь сложного заговора, направленного против человека, пришедшего в мир, чтобы как следует его встряхнуть, они бы не встретились.

Удивительно, но и образ их мыслей невероятно схож. Как это он сказал: «Не будем выяснять жизненную философию друг друга»? Так кто он такой, этот варвар? Какой путь прошёл он в прошлых телах и где они встречались? Или, может, ещё встретятся? Во всяком случае, она, Илдикда, считающаяся колдуньей и согласно данного статуса умеющая не просто читать мысли, но и достаточно хорошо разбиравшаяся в тайнах людских характеров, почему-то никак не может понять, кем на самом деле является этот воин. Между тем то безграничное доверие, которое она сразу к нему почувствовала, говорит о многом.

– Хорошо, будем действовать, как предлагаешь ты, – положив Кельту на плечо свою мягкую руку, согласилась королева. – Сейчас я уйду, ты дождись вечера и только затем покинешь святилище. Больше мы не сможем увидеться, по крайней мере пока я не выйду на тебя сама.

Кельт кивнул, ему нравилась эта необычная женщина.

Илдикда направилась к выходу, а в мозг Кельта стрелой вошла неожиданная мысль.

– Скажи, королева, – подгоняемый навязчивой мыслью, остановил он женщину возле самой двери, – ты не знаешь, когда хан планирует начать вторжение в Италию?

– Обычно Аттила начинает войну весной, в апреле. Ты хочешь, чтобы я дала яд при первой возможности или мне повременить? – уточнила она.

«А если и впрямь дать хану время начать войну, а затем реализовать план? Хотя Аэций и послал меня, чтобы исключить возможность вторжения, но если Аттила разворошит это осиное гнездо христиан, в выигрыше окажутся все окрестные племена. Да и сам Аэций тоже, хотя он и не желает этого признавать».

Кельт поднял голову и встретился взглядом с Илдикдой, которая явно догадывалась или, возможно, знала наверняка, о чём он сейчас думал.

– Послушай, королева, – взвешивая каждое слово и одновременно напряжённо думая, заговорил Кельт. – Вначале я рассчитывал просить дать Аттиле яд при первой встрече, но теперь считаю, что следует повременить. Поднеси ему отраву после того, как я дам знак.

– Вряд ли мы сможем встретиться при подобных обстоятельствах, – напомнила женщина.

– И не нужно. Знаком послужит золотой кинжал с руной на рукоятке, я поднесу его хану в дар. Вот, взгляни, – сказал Кельт, протягивая королеве кинжал.

– Интересное оружие, – медленно произнесла Илдикда, осматривая кинжал. – Тебе известно, что этот клинок составляет неразрывную пару с мечом, который выковали для бога Черу кузнецы-гномы? Меч и кинжал всегда должны быть вместе. Откуда у тебя кинжал и где меч?

– Кинжал дал мне отец.

– Кто был твой отец?

– Воин.

– Значит предначертание сбудется, – задумчиво прошептала Илдикда, проводя над кинжалом ладонью.

На этом они расстались. Илдикда уехала, а Кельт дождался полной темноты и двинулся к своему отряду.

«Так что всё-таки связано у меня с этой Италией, возьми её христианский дьявол! Почему я даже не желаю туда ехать? Или камень колдунов прав, и там действительно ожидает враг, что принесёт смерть. Но кто он, этот враг? Почему я о нём ничего не знаю?» – вновь и вновь спрашивал себя ехавший по тёмному лесу Кельт.

Как бы там ни было, но сегодня он только из-за этого отсрочил смерть хана, просчитав, что будет лучше, если Илдикда даст ему яд перед самым выступлением. Кельт надеялся, что раньше, чем Аттила отправится к предкам, он успеет разгромить италийские легионы. Таким образом, задание Аэция будет выполнено наполовину, но он сам предоставил свободу действий, наказав исходить из обстоятельств.

Следующие десять дней Кельт ожидал приёма у хана, но тот, вернувшись с охоты, был занят какими-то неотложными делами, и представление затягивалось. Кельт был не рад подобной заминке. За время своего вынужденного безделья он повстречал нескольких знакомых гуннов, и, хотя в том гриме, что на нём находился, его не узнали, можно было встретить и более наблюдательных врагов. После той неожиданной встречи Кельт перестал выходить из выделенного им под постой помещения, целыми днями раздумывая, какие действия следует предпринять, если хан всё-таки его узнает.

Что это возможно, Кельт понимал как никто другой, грим гримом, но глаза ведь не спрячешь. У Аттилы была отменная память, он знал многих воинов по именам. Также было бесспорно, что лично его он хорошо запомнил, особенно памятуя разговор, состоявшийся между ними. Поэтому сейчас Кельт размышлял о своих действиях в случае развития событий по худшему сценарию. Нет, он не собирался сдаваться или просить пощады, это было бессмысленно и глупо. Кельт прикидывал, с какого расстояния сможет метнуть топор, ибо, если кости судьбы лягут неудачно, следовало самому уничтожить врага, отправив его впереди себя туда, где, как говорят, живут души предков всех людей.

Наконец шпион сообщил, что назначен большой пир, где Кельт и будет представлен хану.

– Как близко меня подпустят к Аттиле? – задал Кельт интересующий его вопрос.

– Тут нет твёрдого ритуала, всё зависит от настроения хана. Он может усадить тебя рядом и угощать лично.

– Интересно, какое у него будет настроение?

– Думаю, хорошее. Последние дни всё складывалось удачно, а сегодня он осмотрел подарки, что ты привёз, и остался доволен. Вполне возможно, ты удостоишься личного гостеприимства Аттилы.

«Итак, если мне судьба самому уничтожить хана, лучшего места и времени всё равно не будет», – направляясь на пир, думал Кельт.

Сегодня он ещё раз продумал возможные варианты развития событий и, прокрутив по обыкновению в голове все детали собственных действий, оделся соответствующе. Кроме обычного меча и топора, Кельт сунул в сапоги два тонких клинка, один из которых был пропитан ядом.

Эти ножи были необычайно сбалансированы и специально созданы, чтобы метать их с большого расстояния. Когда Кельт, получив клинки в подарок от Аэция, подверг их испытанию, то был немало удивлён, с какой точностью они попадали в цель с двух десятков шагов. Никогда ранее ему не удавалось добиться такого результата с другими ножами. Когда Кельт поинтересовался, где делают столь изумительное оружие, Аэций сообщил, что клинки изготовлены далеко на востоке ещё до времён великого Александра и секрет этой стали ныне неизвестен. Впрочем, как и секрет тончайшей кольчуги, что была на Кельте, о звенья которой ломались самые крепкие варварские ножи.

Исходя из всего этого, у Кельта был реальный шанс уничтожить не только хана, но и немало его ближайших сподвижников раньше, чем убьют его самого. Воины Кельта были предупреждены о возможном развитии событий и по плану, что он предусмотрительно разработал, находились на заранее означенных местах.

Аттила сидел на высоком стуле, заменявшем ему трон, на спинке которого красовалась кабанья голова. Кельт представился, как сказал Аэций, и, следуя благосклонному кивку, опустился на скамью рядом с ханом. Ему налили вина, он выпил и сделал вид, что усиленно ест, но на деле начал вести тяжёлую борьбу с мыслями и навеваемым ими желанием, которому не следовало появляться в этот момент.

Сейчас всего в шаге от Кельт находился сам Аттила. Враг, которого он несмотря ни на что уважал и которому в то же время с величайшим наслаждением лично выпустил бы кишки. И он может это сделать, но потом последует неотвратимая смерть. Так для чего ему выпал этот тяжкий жребий – сидеть рядом с врагом и терпеть невероятный зуд в руке, когда она почти самопроизвольно тянется к мечу? Зачем ему подобное испытание? А может, стоит наплевать на опасность и действовать самому? Сколько раз в своей жизни ему удавалось выходить живым, кажется, из абсолютно безнадёжных ситуаций, так что вполне возможно он сумеет выкрутиться и теперь.

Обуреваемый сладостным желанием Кельт поднял глаза и плотоядно посмотрел на шею Аттилы. Всего один миг, и голова хана будет лежать на том самом блюде, из которого он ест. А потом – будь что будет, как хладнокровно заявила Илдикда, слабая женщина, на плечи которой он по просьбе Аэция возложил столь тяжкий груз.

Желание уничтожить Аттилу почти подчинило Кельта своей воле, когда хан обратился к нему с каким-то незначительным вопросом. И находящийся под прессом страшной силы, напряжённый словно струна, он, как ни странно, сумел не только услышать вопрос, но и дать точный ответ. Именно этот вопрос Аттилы помог Кельту мгновенно овладеть собой, а удовлетворённый хан, в свою очередь, откинулся на спинку трона.

Вернувший власть над собственным телом Кельт, приходя в себя, поспешно поднёс к губам кубок с вином. Нет, он не сделает этой глупости! И как бы ни было велико искушение лично расправиться с великим врагом, в этот раз он не будет испытывать судьбу. В этот раз он назначит день его смерти и, возможно, дождавшись, когда хан сделает последний вздох, вернётся в Галлию к Летиции.

Стоял март, и до похода оставалось меньше месяца. Аттила ещё не знает, что это будет его последний поход, думал Кельт, возвращаясь с затянувшегося пиршества. Следовало решить, как провести это время ему самому, ибо Кельт принял решение сопровождать гунна. Он твёрдо решил собственными глазами увидеть смерть хана и, если такова воля его собственной всемогущей судьбы, встретиться со старым, но пока неизвестным врагом.

ГЛАВА 7

Полноводной и до поры до времени спокойно несущей свои непредсказуемые воды рекой показались бы с высоты птичьего полёта двигавшиеся через горы гунны.

Намеренно отстав от штаба хана, вместе с которым передвигались всевозможные послы племён, пожелавшие своими глазами увидеть разорение Италии, и оседлав нависавшую над дорогой гору, Кельт второй день наблюдал за движением колонны гуннов, казавшейся нескончаемой.

Сегодня он вновь начал терзаться мыслью, правильно ли поступил, решив дать хану яд перед самым вторжением, а не сразу после прибытия, как желал Аэций. Озирая эту беспощадную вооружённую реку, которая, выплеснувшись на плодородные равнины разольётся и, разом убыстрив течение, двинется вперёд, сметая на своём пути всё живое, Кельт отчётливо представлял разорённые селения, жестоко убитых жителей и все прочие прелести войны, что всегда сопровождают её ход.

Итак, уже порядком измученную непрестанными вторжениями варваров Италию ждало новое и на данный момент наиболее сильное разорение, прямым виновником которого являлся он.

Как совсем недавно Кельт говорил Аэцию, что пресловутый христианский Фатум, могущий направить историю по желаемому руслу, находится в его собственных руках, так теперь уже он сам, простой воин, являлся хозяином этого Фатума, дав возможность беспощадному воинству Аттилы совершить свой кровавый набег на плодородные италийские долины.

Кельт ещё не знал, будет ли ступать на равнинную часть Италии или отстанет от войска по дороге. В принципе, можно было возвращаться в Галлию, ведь его так невыразимо сильно тянуло к Летиции. Однако задание Аэция не было завершено в полном объёме, а Кельт, будучи по природе человеком необычайно пунктуальным для варвара не привык бросать дело на полпути и всегда доводил всё, за что брался, до логического завершения. А ещё Кельту хотелось не только и столько убедиться в смерти хана, как посмотреть, сколь тяжко он будет к ней идти.

Предчувствие и предупреждения внутреннего голоса скорее всего, реальны, но что более страшное могло ожидать его в Италии, кроме собственно обычной смерти? А с этой извечной подругой всего существующего под солнцем Кельт с самого рождения привык сосуществовать в близком соседстве.

Решив провести на горе ещё день, дабы иметь приблизительное представление о численности войска Аттилы, Кельт улёгся на землю, положил голову на седло и, прикрыв глаза, перенёсся в Галлию к Летиции.

Всё-таки эта девушка была ему намного больше, чем просто родная, и они явно связаны более крепкими узами, чем представляют сами. Всё время, пока Кельт находился в пути до Паннонии, в самом становище гунна и даже во время переговоров с Илдикдой, он, несмотря на ежеминутную сложность и опасность ситуации, буквально каждый миг помнил о своей оставшейся далеко подруге. Непросто вспоминал, она жила внутри его души, наполняя собой мысли в каждое мгновение жизни. Впрочем, по-другому, наверное, не могло и быть, ибо с Каталаунского сражения Кельт был твёрдо убеждён – Летиция и есть то самое, что составляет основу и цель его существования. Именно Летицию имел в виду почтенный друид, указавший путь для встречи с прекрасной девушкой, которая понимала и любила свободу.

Он не сообщил, куда едет, но в том и не было необходимости, Летиция сама прекрасно понимала, что Аэций мог дать Кельту только какое-то чрезвычайно трудное и сложно выполнимое задание.

«Возвращайся скорее, я буду скучать», – просто сказала она на прощание.

Вспомнив эти слова, Кельт неожиданно ощутил приступ такой ранее неизвестной эмоции, как тоска, и ему так сильно захотелось оказаться в Галлии рядом с любимой девушкой, что даже голова кругом пошла.

Тогда, за несколько дней до отъезда, Кельт и Летиция выехали вдвоём на охоту. Лошади резво несли их по раннему, нежданно-негаданно выпавшему ночью снегу по равнине срединной Галлии. В тот день они не подстрелили никакой дичи, но наслаждение, полученное ими от самой прогулки, было ни с чем несравнимо.

Пронёсшись до дубовой рощи, Летиция на полном скаку остановила своего коня и, перебравшись к Кельту, сама нашла его губы. Они безостановочно целовались чуть ли не до полудня, а затем, чтобы немного разрядиться от захватывающей и затягивающей, как магнит, энергии любви, словно дети играли в снежки. Им было так невыразимо хорошо вдвоём, столь необычайной силой были наполнены их члены, словно боги, выказывая высшее покровительство, наделили в этот миг своих любимцев частью собственных сил.

Спрыгнув с лошади в крепостном дворе, Летиция с загадочной улыбкой выразительно посмотрела Кельту в глаза и тихонько шепнула:

– Жду тебя после полуночи.

Ночь, что завершала этот чудесный день, была ещё более прекрасна и удивительна, подарив чувства и эмоции, коих Кельт никогда не испытывал с другими женщинами.

Когда девушка уснула, Кельт долго лежал, вспоминая и перебирая в памяти женщин, отдававшихся ему ранее. Нет, там всё было не то и не так! С ними он словно терял силы, а с Летицией, наоборот, приобретал. Вернее, они оба приобретали. Боги, если они действительно существуют, явно создали их друг для друга, а собственные судьбы свели жизненные пути. И, возможно, лишь ради встречи с Летицией он прошёл свой прежний путь по жизни. Часто очень жестокий путь. Как говорят в таких случаях христиане: пронёс свой крест. Но он не в обиде на превратности судьбы, в коих виноват сам. Да и Летиция стоит того, что он испытал и, вполне возможно, ещё должен будет испытать. И если это необходимо, он будет нести пресловутый крест до пока ещё неизвестного конца, ожидающего их впереди.

Арьергард гуннского войска показался только к вечеру следующего дня. Наблюдение позволило Кельту сделать относительно точную прикидку о численности армии – в поход шло менее половины воинов от того числа, что было при вторжении в Галлию. Каталаунское сражение подорвало мощь Аттилы, с удовлетворением думал Кельт, пристраиваясь в хвост колонны.

Теперь следовало быстрее нагнать штаб хана, и Кельт, оставив большую часть отряда позади, с десятком воинов спешно гнали лошадей вперёд. Когда через два дня они достигли цели, Кельт наконец-то узнал, что Аттила почувствовал себя плохо. Эту новость сообщил посол одного из племён, повстречавшийся при спуске в долину.

– Неужели хан болен? Никогда бы не смог поверить в это, – внешне невозмутимо, скрывая разлившееся внутри его существа поистине сладкое удовлетворение, произнёс Кельт. – Чем он заболел?

– Никто не знает. Накануне он неожиданно потерял сознание и упал с лошади. Со вчерашнего вечера шаман не покидает его шатра, а сегодня был призван и лекарь римлянин.

– Аттила прерывает поход?

– Нет, просто задерживается на несколько дней. Хан по-прежнему полон решимости взять Рим.

– Надеюсь, его боги помогут ему в этом, – усмехнулся Кельт.

«Вот оно начинается, – думал он. – Интересно, насколько у хана хватит сил сопротивляться действию яда?»

Прикинув, когда Илдикда всыпала отраву, Кельт решил, что не прошло и месяца. Неужели у хана оказался более слабый организм, чем думала королева?

Боги пока помогали Аттиле. Они дали ему силы, и на следующее утро гунны двинулись вперёд.

Сметая на своём пути всё живое, передовые отряды гуннов через день вышли к По и, форсировав реку, двинулись к Равенне. Но вскоре Аттила почему-то изменил решение и, оставив в покое перепуганного императора за толстыми крепостными стенами, устремил своё беспощадное войско к Риму.

В сущности, Аттила, сам не подозревая об этом, начинал своим последним походом череду больших вторжений и опустошений, ожидавших Италию в ближайшие полтора столетия, приведших в конце концов почти к полному истреблению коренного италийского населения и постепенному захвату территорий варварскими племенами. Но на развалинах некогда великого Рима эти варвары, перемешавшись между собой, вскоре создадут достаточно мощные и необычайно культурные для своего времени государственные образования, которые дадут миру гениев, чьими творениями будут восхищаться последующие поколения людей. Так уж устроен этот мир, в котором каждая новая эпоха сменяя уходящую в небытие, устраивает индивидам, коим суждено жить в это время, такую встряску, последствия которой остаются в их вечной памяти несгораемым опытом. Опытом хоть и жестоко обретённым, но необходимым для их дальнейшего развития.

Наверное, Кельт всё это подсознательно понимал ибо, озирая творение унёсшихся вперёд гуннов: дымящиеся развалины, голые трупы, умирающих на кольях людей, и говоря себе, что всего этого кошмара можно было избежать, не пожелай он его воплощения в реальность, в то же время искренне считал, что такова судьба каждого убитого или казнённого. И как всегда в подобных обстоятельствах, когда судьба каждого отдельного человека зависела, как ему казалось, только от действий продиктованных его желанием и волей, Кельт словно делился на две противоположные индивидуальности, которые, скрываясь за оболочкой тела, в один голос толковали правильные, но плохо принимаемые разумом вещи. Даже образ Летиции в эти дни был затемнён и на время исчез из его мыслей.

Менее чем за месяц войско Аттилы докатилось до Рима. За всё это время хан больше ни разу не пожаловался на здоровье, он словно черпал в войне некие сверхъестественные силы, позволявшие организму вести борьбу за жизнь. В принципе, так и было, ведь льющаяся рекой материальная кровь есть видимое состояние невидимой энергии. Поэтому привыкшие воевать индивиды уже не умеют жить без столь мощной подпитки организма и никогда не расстаются добровольно с этим увлекательным занятием. Даже если воин будет точно знать день собственной гибели, он, как правило, никогда не отступит и не упустит возможность вновь окрасить кровью свой меч. Другое дело, как это скажется на дальнейших воплощениях, в которых, без сомнения, придётся оплачивать некогда содеянное. И в будущем, дабы был соблюдён известный баланс, индивид получит воздаяние в наиболее жёстком варианте. Но лишь немногие в этом мире знают, что в своё время обязательно придётся оплатить свершённое.

Кельт сам был таким человеком. Наслаждение, которое он испытывал в бою, сложно было сравнить с чем-то из обыденной жизни. Но сейчас Кельт был озабочен лишь уничтожением хана, думая, что Илдикда была права – яд мог не подействовать, и вновь прикидывал свои возможности для нанесения смертельного удара.

Рим был в одном переходе, когда до хана дошла весть, что римский епископ Лев, которого считают святым, вышел ему навстречу и с группой единоверцев стоит на коленях на Аппиевой дороге.

– Зачем? Чего он хочет? – удивился Аттила.

– Он надеется, что ты смилостивишься над великим городом, и в желании этого готов принять смерть, но не сдвинуться с места.

От воздействия этих слов хан внезапно почувствовал, как противный липкий пот покрывает его лоб, а голова вновь идёт кругом, и, чтобы не свалиться, как это случилось ранее, он с силой сжал ногами бока лошади.

До хруста стиснув зубы, скрывая от свиты вернувшуюся немочь, хан опустил голову, чтобы всем казалось, что он думает.

– Хорошо, – наконец произнёс он, – я встречусь с этим римлянином. – И, тронув лошадь под удивлёнными взглядами приближённых, поскакал навстречу епископу в сопровождении всего двух телохранителей.

Тщедушный Лев стоял на коленях перед больным, но всё ещё всесильным завоевателем, который с высоты своего положения в мире, определённого ему богами, озирал человека, считавшегося среди своего племени святым.

Хан не был ни христианином, ни просто безоглядно верующим в чудеса человеком, который слепо поклоняется религиозным догматам, а смотрел на мир со строго реальных позиций. И в эти начальные мгновения встречи его в первую очередь интересовал вопрос: что именно скрывается за этим странным визитом? Задавшись этим вопросом, Аттила поймал взгляд Льва, который так добро озирал его своими лучистыми глазами, словно был благодарен за устроенную в Италии резню.

Аттила невольно подумал, что таким взглядом его не удостаивал ни один человек в этом мире. Обычно перед ним лебезили, причём вне зависимости от того, по какому вопросу обращались. Хотя бывали и храбрецы, которые смотрели прямо в лицо и говорили, что думали. Однако таковых было мало, и в этот момент Аттила неожиданно вспомнил воина, коего хотел посадить на кол в Галлии. Боги оказались милостивы к дерзкому, возможно, лишь за его смелость, выказав свою благосклонность тем, что помогли бежать. Странно, но он не может отделаться от ощущения, что совсем недавно встречался с ним. Или это проклятая болезнь так подорвала силы, и ему постоянно что-то мерещится?

Тряхнув головой, словно пытаясь отогнать этим странные видения и навеваемые ими мысли, хан сосредоточил своё внимание на старце. Пожалуй, этот человек также не принадлежал к простым смертным. Во всяком случае, далеко не каждый решился бы на столь смелый поступок. Ведь он рисковал и по-прежнему сильно рискует, настояв на переговорах с ним, самим Аттилой, а значит, достоин, чтобы его выслушали.

Хан тяжело опустился на чурбак, а Лев остался стоять на коленях. В двух десятках шагов за спиной Льва также на коленях стояла группа его единомышленников-единоверцев, решивших либо принять мученическую смерть вместе со своим духовным отцом, либо спасти Рим.

Это была невероятно занимательная картина, вполне достойная быть увековеченной кистью живописца для истории. Завоеватель, за которым стояла стотысячная армия и высохший римский священник с полусотней сторонников, но поддерживаемый огромной силой духа. Увы, среди немногих свидетелей этого свидания не было художников, но тот, кто был Кельтом, с холма наблюдая за встречей двух незаурядных людей, навсегда запомнил эту картину. И когда-то через века она вновь явится ему, чтобы помочь осознать, кто он есть на самом деле.

– Слушаю тебя, жрец, – первым проговорил хан.

– Я пришёл, сын мой, – ровно и очень спокойно начал Лев, но отнюдь не пугливый Аттила от подобного обращения даже вздрогнул, – просить тебя остановиться и повернуть назад. Не нужно входить в Рим и этим усугублять без того тяжёлое положение страны, которой вскоре предстоит пережить ещё более жестокое потрясение. Это важно и в твоих политических, и, что намного важнее, в интересах вечных. Оставив наш древний город в покое, не подвергнув его разграблению, ты, безусловно, сможешь стоять перед создателем с более чистой совестью и душой, над которой не будет довлеть тяжкий груз тех невинных душ, кои будут загублены твоими воинами в Риме. А создатель, сын мой, и я говорю тебе об этом абсолютно откровенно, в самом скором времени ожидает тебя.