Граду и миру

Покой! – вспомнилось ему. Как ему мечталось о покое! А как? Как можно оставаться в покое, если вокруг эти рохлики, которые только и ждут, чтобы ты их построил?..

…Когда Механик открыл глаза, – мутные, покрасневшие, – он сунул ему под нос ключ. Механик негнущимися пальцами попытался поймать железяку.

Э, нет. Он отвёл ключ в сторону, и пальцы сомкнулись на пустом месте. И как четвертованные ощущают, какой предмет часть их самих?

– Вставай, – сказал он. – Ты в моих руках. Ослушаешься – оторву у твоей души ещё клок. Понятно?

– Да мне плевать, – Механик пытался подняться, опирался на локти, сплюнул кровью. – Я за землю… за справедливость… убей!

– Справедливость? Чтобы никто не ушёл обиженным? – ему стало весело. Поиграл ключом, то вновь суя его под нос немощному, то отбирая. – А у каждого своя справедливость, знаешь. Вот у тебя справедливость – это чтобы меня непременно наказали. А мне кажется вполне справедливым, если… скажем… я стану за свои страдания в том мире властителем вашей Земли. Да. Да вы вообще не представляете, что вас ждёт… вот я сюда случайно попал, а сэры, быть может, готовятся… например, захватить! Я, может, спаситель ваш! Вот и будет справедливо, если я Землю заберу под свою опеку.

Механик застонал.

Механик снова сплюнул кровью.

Тонкая красная нить протянулась от угла рта наискось.

Он запустил руку ему в душу – с зажатым ключом – и вырвал ещё клок.

Ключ из железного стал серебряным, в виде, кажется, дерева. Воздушным – узор из переплетённых корней делал ключ лёгким и изящным.

Превосходно.

Механик тяжело дышал, закрыв глаза.

– Слышишь меня?

Медленно кивнул.

– Тогда служи мне, – сказал он. – Авось за хорошую службу верну тебе душу… и убью быстро. Чтобы не позорил свою ненаглядную землю. Я знаю, что такое честь и убеждения. Понял?

Кивнул. Значит, в этот раз – нужный клок.

На миг по лицу пробежала злая тень – такие рисовали на древних картинах, где кто-нибудь кому-нибудь вечно мстил. Оскаленные зубы, переносица гармошкой, брови сдвинуты.

А ведь у этих утопийцев даже такое лицо было прекрасным. Как? Как?!

Впрочем, это уже ничего не значило. Мелькнула забавная мысль: они – такие прекрасные и идеальные, а он – родом из мира, где копоть вечных войн закрыла небо. Он – урод по сравнению с утопийцами. Так почему бы не дать тем, кто вопреки природе останется рядом, прозвища? И тем принизить их, сделать равными, нет – подчинёнными, скажем…

– Нарекаю тебя Гнев, – произнёс он и подал руку, чтобы помочь подняться.

Смеркалось. Темнота на дом родителей Ванессы продвигалась вкрадчиво, перебежками, незаметно – только что было светло и вот уже сгущаются сумерки. Каролина, словно думая, что ещё день, бродила по дому, не включая света.

Щёлкнула входная дверь – это вернулся Давид.

Он, наоборот, включил все лампы, что были в доме, ослепив жену на миг. Впрочем, винить его было нельзя – не знал, что Каролина здесь. Просто ему было уютнее, когда он что-то делал, а не ждал.

Сразу сел за стол на кухне читать газету. Для человека, считавшего, что кухня – для еды, а для чтения есть кабинет, и часто напоминавшего о том же домашним, это было, как он сам говаривал, «эксцессом».

Призраком в голубом халате в дверном проёме появилась Каролина.

– Есть хочешь?

Отец семейства покачал головой, не отрывая взгляда от букв.

– Вечно ошибаются, – сказал он. – Сейчас больше, чем когда-либо. Восемь опечаток, три пунктуационные ошибки, одна орфографическая на двух третях страницы. Позор!

– Я думала, это вы выпускаете газеты. Отец, сколько себя помню, всегда на вас жалуется.

– Мы решаем и спускаем решения для того, чтобы их довели до сведения. Но хотелось бы уточнить: органы газет всегда что-то путают. Это почти традиция, как и сами газеты как орган государственного информирования.

Каролина забралась с ногами в кресло. Посмотрела в темнеющую за окном картину. Сняла со спинки плед и зябко закуталась в него.

– Не могу на работе, – произнесла она. – Мы все не можем. Скучно без детей. Без них остаются только отчёты. И сидишь, смотришь на бумаги, бумаги смотрят на тебя… а и заполнять-то их нечем.

– Не драматизируй, – муж задумчиво подпёр голову рукой. Его волос мягко, на излёте, коснулась седина. Каролина только сейчас это заметила и, застигнутая совестью врасплох, пошла в контратаку.

– Что происходит, Давид? – Каролина резко нагнулась над столом, так что лбы её и мужа соприкоснулись. – Скажи. Вы, философы, больше знаете, чем мы.

– Ничего фатального, – ответил он, улыбнувшись и легонько ткнув её лоб своим. Увидев обиженные глаза жены, поцеловал и, посерьёзнев, добавил: – Ничего фатального для истории. Всё будет так, как должно быть.

Мама Ванессы, привыкшая к иносказаниям мужа, оцепенела. Минуту ноздри её невольно раздувались, втягивая воздух; впрочем, Давид этого не замечал, вновь углубившийся в газету.

А Каролине хотелось кричать и требовать, чтобы Ванессу вернули под её опеку. Пусть муж сейчас, прямо сейчас пойдёт и издаст приказ о том, чтобы детей вернули домой!

Не стала. Ни мучить мужа, – всё равно он один сделать ничего не мог, – ни терять лицо сама. Только твёрдо произнесла:

– Тогда надо что-то с этим делать.

– Мы делаем, – спокойно отвечал Давид, не отрывая глаз от страницы. Не выдержал, достал из кармана ручку и начал что-то исправлять, – всё, что в наших силах. Мы отсматриваем старые хроники, инспектируем древнюю военную технику. Но, кажется, за прошедшие годы мы разучились… держать ухо востро, так это говорится? Мы не можем понять самой сути такого столкновения. Мы беспомощны, Каролина. Даже лучшие из нас беспомощны. Что ж, – он снова обратился к газете, – кричать и убиваться я буду потом, если будут большие потери.

Когда Гнев ушёл, он стоял ещё на крыше, глядя вниз. Ему самому сложно было сказать, о чём он думал тогда, глядя на свою тень, неровно ложившуюся на камешки площадки. Но он совершенно точно был удивлён, когда на неё бесшумно начал спускаться очередной лёт. Судя по цвету машины и красному кресту – медицинский.

В его мире такого не бывало, чтобы медики бежали на поле боя без разрешения на то победителя.

Любопытно.

Из громкоговорителя забубнил голос:

– Несанкционированное нарушение периметра.

Смерть влетел (так ему казалось, на самом деле – прохромал) в комнату надзора. За камерами сидели двое; один, который сейчас говорил в микрофон, при виде Смерти торопливо затолкал остатки бутерброда в выдвижной ящик.

– Ш-ш-што это такое? – подёргивая глазом, зашипел Смерть. Недавно провинившийся, он одновременно хотел и выслужиться перед сэром, и отыграться на подчинённых. – Я говорил: никакой еды в кабинете отсмотра за помещениями! Ш-ш-то? И проникновение за территорию? Где вы были, дегенераты?

Он сжал костистый кулак и замахнулся было, чтобы ударить сидевшего поблизости, когда тот робко ткнул жирным после еды пальцем в казённый экран:

– Мгновенная.

Смерть оцепенел. Грудь его вздымалась, не в силах вытолкнуть воздух обратно из лёгких. Подчинённый, сбитый с толку этой реакцией, торопливо продолжил, не убирая палец от экрана:

– Сэр сам разбирается. Видишь?

Смерть, скрипнув зубами, расправил кулак в ладонь и ударил парня по руке. Затем, отодвинув плечом, вцепился взглядом в изображение.

Медицинский фургон стоял на задней площадке. Рядом один человек, невысокий, тащил под мышки другого – в нём Смерть узнал упавшего с крыши товарища. «А ведь совсем о нём забыли» – мелькнула холодная и скользкая, как жаба, мысль.

Сэр направлялся прямо к спасающему и спасаемому. Развевались полы расстёгнутого пальто. Было холодно, несмотря на раннюю осень; но сэр, видимо, этого не чувствовал.

Смерть замер у экрана.

Тэму запеленговал сигнал, исходящий из больницы №112. Тэму был удивлён: он только что отправил всю группу на пересечение трасс 1616-б и 1617-а (авария 3-ей степени), и сигнал должен был быть автоматически переброшен на другую медстанцию. А затем диспетчер вовсе был шокирован, когда понял, что это – та самая зона, которую с утра объявили зоной отчуждения. «Ни при каких обстоятельствах не посещать эту зону» – гласила инструкция; с другой стороны, их станция – единственная близкая к этой зоне. А там, судя по сигналам, идущим с датчика (какие вживлены в каждого рождённого на Земле), умирает человек, а жизнь человека – важнее всего.

Тэму грыз себя минут семь. Потом решил, что если быстро и тихонько слетает и заберёт беднягу, ничего страшного не случится. В конце концов, где был бы его сын, если бы коллега из другой станции не прилетел вовремя и не спас незадачливого купальщика?

Тэму дал прошение на спасение человека в отчуждённой зоне и, не дожидаясь ответного сигнала, заскочил в запасную машину. Выгнал роботов: лететь надо срочно, значит – уменьшить вес. С одним человеком он и один справится, даже если в лепёшку гравилётом скатали, – а Тэму видел такое не раз. Портативный восстановитель в руки – и вперёд, выручать беднягу.

Главное – успеть в течение часа. Чем дольше длится смерть – тем ниже вероятность спасти.

Прилетел, не давая пеленгов: мало ли, почему запретили лететь в эту зону. Тихо спустился на площадку, откуда шёл сигнал – юркий медицинский лёт мог втиснуться почти где угодно. Парень лежал, неестественно вывернув руку; кажется, упал с большой высоты, скорее всего (Тэму быстро огляделся) с крыши. Повезло – перелом закрытый; возможно, ушиб внутренних органов, перелом пары рёбер. С такой высоты – считай, ничего; более того, молодой человек спал, что Тему снова несказанно удивило.

Отбросив вопрос о том, что произошло, Тэму начал грузить пострадавшего на носилки, когда к нему подошёл мужчина в тёплом пальто, сапогах и белых перчатках. Вид у него был главенствующий, и Тэму коротко осведомился:

– Административный человек?

Тот кивнул.

Тэму наскоро поклонился:

– Прошу прощения, что летел долго. Прилетел как смог. У вас карантинная зона, – он говорил это, а сам заканчивал перекладывать парня на носилки.

Административного человека эти слова развеселили. Он поджал губы, пытаясь не смеяться. Спросил заговорщицки:

– А ты знаешь, почему мы в карантине?

– Нет.

– Потому что мы убиваем людей, – понизив голос, сообщил мужчина. Тэму остановился на миг, испуганно взвив короткие брови, а затем, поняв, что главенствующий человек неудачно пошутил, повёл гравиносилки к фургону.

– Нашли время острить, – упрекнул он. Попытался открыть двери. Одна поддалась легко, другая застряла.

– А я не шучу, – мужчина решил помочь: налёг весом на противившийся предмет, и дверь открылась. Тэму залез в фургон следом за носилками и начал привычно подключать системы жизнеобеспечения. – Мы убиваем плохих людей.

– Таких нет, административный человек, – усмехался Тэму. – А кто сбился с правильного пути Земли, то их не убивают, но исправляют. Зачем убивать человека, если можно подарить ему верное сознание?

– Вам не сказали, что здесь находится и почему здесь карантин? – мужчина прижал руку в перчатке к груди и страдальчески покачал головой. – Уверяю вас, власти вам не говорят очень многого о по-настоящему плохих людях.

Тэму выбрался из кузова и утёр пот со лба.

– О, – равнодушно произнёс, – я подумаю об этом. Вы сопроводите раненого? Расскажете, что здесь произошло…

Человек отказался и долго смотрел вслед улетавшему фургону.

Удостоверившись, что машина покинула территорию, а сэр отправился под крышу, Смерть освободил надсмотрщиков от своего присутствия (и от еды – забрал и с наслаждением выкинул в ближайший утилизатор) и отправился в палату, где теперь жил Эндрю. Как ни странно, он заглядывал туда довольно часто: когда душу Тиринари ели непрошеные тоска и одиночество, когда её глодали сомнения.

Почему именно к Эндрю? Чувство вины? Ощущение страшной, непоправимой ошибки – местами, временами, когда жизнь героя поворачивалась к бывшему врачу отнюдь не лицом?

Даже если это было и так – не признался бы и себе.

Как обычно, тенью прошёл в палату и сел в углу – тихо-тихо. Эндрю вполголоса беседовал с соседом – его Тиринари помнил: раньше тот отвечал за инвентарь больницы. И как-то уютно было в тёплом помещении, где на тумбочке стоял горячий кофе – почти непостижимая вещь, учитывая, что все известные запасы напитка Мэрион забрал себе.

Против обыкновения, Эндрю не сделал вид, что Смерти нет. Он замолчал на полуслове и начал разглаживать усы. Сосед крякнул и вдруг, прихватив кружку, тяжело поднялся и двинулся к выходу.

Тишина.

– Что молчишь? – Эндрю повернул стул к Тиринари. Молодой врач снова почувствовал себя нерадивым мальчишкой, сделавшим что-то, неугодное системе. – Бледный, как смерть…

Смеялся? Знал, что Тиринари так называют?

– Здравствуй, – и прикусил язык. Прав Мэрион. Идиот Тиринари – как есть идиот. Зачем поздоровался? Теперь не отделаться, даже если выйти в коридор – пойдёт бывший наставник следом укоризненным призраком.

– Здравствую, – ответил Эндрю. – А ты?

– Вполне.

Эндрю окинул Тиринари взглядом с ног до головы, задерживаясь на каждом синяке, каждой царапине, на пострадавшем боку. Бывший практикант попытался выпрямиться – и надо же, сидя ему это удалось.

Эндрю и сам постарел за это время. Скулы и нос обозначились острее. Тиринари подумал, что, наверное, и ему самому кожа обтянула лицо.

А ещё Эндрю улыбался. Жалостливо так.

– Понял, что натворил?

– Что? – не понял Тиринари.

– Не стыдишься? – спросил. Точь-в-точь старик-отец спрашивает блудного сына. Смерти пришло в голову это сравнение – и он взъершился в ответ:

– Чего мне стыдиться?

– Оставь, – Эндрю его будто не слышал. – Оставь чужака. Это путь к гибели. Ты уже погибаешь, посмотри.

– Это всего лишь раны, Эндрю. Для героев это нормально.

– Чтобы быть героем, не нужно драться в одиночку против всех и получать раны. Герой – это человек чести и долга…

– А и герой, – пальцы Смерти впиваются в спинку стула. – По-своему. Как умею. Как показали. Он – мощь! Он интересен! Он личность! Он – один против тысячи! А что вы? Муравейник?

Эндрю улыбался и кивал. Глаза, казалось, ощупывали и взвешивали Тиринари.

– Прав был Ипполит, – сказал вдруг он. – Прав был.

– Был да сплыл, – широкий рот Смерти расплывается в улыбке. Злой улыбке. Улыбке «от противного». Он знал, что потом будет жалеть; но был уверен, что иначе нельзя.

Эндрю опёрся на колени локтями, сцепил пальцы в замок. Воротник кремовой рубашки смешно встопорщился.

– Ты бы ушёл из этой когорты, дорогуша, – повторил, вдруг став больше похожим на себя, – место тебе здесь найдём. И перед Философами защитили бы. Оступился, слаб, бывает. А? Всё равно ведь придут наши, отобьют… что будешь тогда делать, как в глаза воспитателю посмотришь?

Дверь открылась.

– Можно? – ослепительно улыбаясь, спросил Мэрион. Сердце Тиринари на миг подпрыгнуло: вот он, человек в белых перчатках, с серебряным ключом на шнурке на шее, в расстёгнутом тёмном пальто и горластом вязаном свитере. Он-то всё объяснит.

– Проходи, проходи, – Эндрю откинулся на спинку и развёл руками. – Препятствовать я тебе не могу; ты сам это знаешь. – и обращается к Смерти. – Так вот, всё равно ведь придут и отобьют. Ведь вас, даже с вашими умениями и вещами, слишком мало. А наши люди умнее и быстро учатся.

– А что же, – Моррисон садится на кровать соседа-старика и кладёт ногу на ногу, – на нас кинут бомбу?

Эндрю вздохнул, будто требовалось объяснить очевидные вещи.

Хотя – почему «будто»?

– Они не станут рисковать нашими жизнями, Моррисон.

– А если бы стали? Вы – готовы бы были умереть?

– Все до единого.

– Потрясающе, – Мэрион сложил руки на груди. В глазах его горели весёлые искорки; от них, казалось, таяла ледяная атмосфера. Эндрю оживился, скрестил руки и ноги и теперь смотрел на Моррисона с интересом. – Нет, это правда потрясающе. У нас такого давно не встретишь. Народ у нас что песок – сгребаешь в горсть, а сквозь пальцы так и норовит просыпаться.

– Ты поэт, Мэрион?

– Нет. Не довелось. Много насочиняешь, скрываясь по трущобам. Там только и думаешь, как ещё лишний день прожить.

Эндрю сочувствующе поцокал языком: будто до сих пор оставался врачом, а Моррисон – пациентом.

И первый последнего искренне жалел.

– А вы сами, – спросил Моррисон, – будете сопротивляться, если не поступит команды?

– Видно чужого человека, – усмехнулся Эндрю. – Действительно видно! Юноша, конечно же нет! Ведь там, наверху, виднее! Понимаешь?

– Потрясающе, – повторил Мэрион.

– У меня для вас две новости, – произнёс Мэрион.

Созванные в кабинет для совещаний молодчики переглянулись. Кабинет был маленький, отрядик – куцый, и в целом они неплохо подходили друг другу. Мэрион стоял у белой стены – вообще здесь обычно пользовались голографером, но вряд ли он знал об этом. Добровольцы расположились за длинным старым деревянным столом. Смерть поймал себя на том, что стол его раздражает. Стесняет. Так бы и сжёг.

Пальцы царапали столешницу. Смерть слушал.

– Плохая, – Мэрион прошёлся от стены до стены и, вдохновенно жестикулируя, заговорил: – Следующий налёт мы выдержим. А дальше – нет. Империя сильнее нас – она нас раздавит. Смерть, вопросы потом. У тебя уточнение?

Смерть опустил поднятую руку.

– Земля – это не Империя, сэр.

Усмешка.

– Земля, Империя, – сказал Моррисон, – суть разные названия одних явлений. Для тупых: государственная машина, давящая волю рядового человека. Уяснили?

Механик (то есть, Гнев) заёрзал на стуле. Сэр не обратил на него внимания.

– Превосходная новость, – продолжил Моррисон, – состоит в том, что мы можем захватить Империю, и тогда она нам больше мешать не будет. Да что нам! Никому не будет мешать; мы будем… послами свободной воли – кажется, так?

Как буднично он это сказал! Вот так – взять и захватить! У Смерти перехватило дыхание.

– И больница… – сэр прокручивается вокруг своей оси на одной ноге и, вновь оказавшись лицом к зрителям, разводят руки в стороны: – Тада! Остаётся за нами. Никто не будет нам сопротивляться!

Гнев ворочается у Смерти под боком. Сначала тот пытался закрыть его; затем перестал.

Нарвётся – сам будет виноват. Никому не позволено злить Моррисона.

– Конечно, у вас, дорогие уроженцы этой земли, – Мэрион сделал ударение в слове «уроженцы» на букву «о», – возникнет вопрос: как мы это сделаем?

– Нас восемь отморозков против океана ублюдков, – рявкнул Гнев. Смерть с досадой поморщился и закрыл одно ухо пальцем. – У нас нет шансов, хозяин! Хотим мы этого или нет.

– Я разрешал говорить?

Смерть невольно усмехнулся, но Гнев молча сел на место и вперил мутный взгляд в колени. Смерть вздохнул: публичная экзекуция отменялась.

– Шансы есть, – продолжил Моррисон и снова зашагал по аудитории. – Смерть! Напомни нам, как устроено ваше государство.

Смерть оглянулся по сторонам – взгляды обратились на него, – и поднялся.

Знания, вдолблённые в подкорку, в плоть и кровь… как их рассказать?

– Государство, – начал он, – состоит из трёх сословий: управляющего, военного и производящего. Второе числилось номинально. На самом деле несколько сот лет не функционировало, а пару лет назад и его объединили с первым. – Моррисон подбадривающе кивнул, сохраняя на лице загадочную полуулыбку. – Управляющее сословие состоит из философов. То есть – людей, умеющих обобщать широкие аспекты жизни, стремящихся отличать истину от лжи, решать этические задачи, в конце концов, просто мудрых. Производящее сословие – те, кто занимаются трудом. В настоящее время особой разницы между первыми и третьими нет: ручной труд уже много лет не требуется. И в первом, и в третьем могут быть как операторы различных машин по производству и обработке, так и учёные, врачи, учителя. Главное различие – особенности мышления: первые готовы управлять и отвечать за важные области жизни, третьи – нет. Родившись в одном сословии, ребёнок, развив соответственные качества, может легко перейти в другое.

– А на практике? – спросил Моррисон. – У нас, например, образование доступно всем… поправочка: всем, у кого есть деньги. Понимаешь, куда я веду?

– У нас денег нет, – озадаченно сказал Смерть. Хорошо это или плохо? Свидетельствует ли об отсталости Земли? Наверное, да, иначе бы Моррисон не спрашивал. – В нашей несовершенной системе, сэр, все могут получить одинаковое образование.

– Зря.

– Конечно, зря! – поспешил согласиться Смерть. – Но, повторюсь, можно быть учёным третьего сословия и учёным первого – отличие будет лишь в том, какими задачами тебе позволено заниматься. Учитель первого сословия и третьего отличаются лишь тем, что первый может стать Главой (в том числе и Образования, и Земли), а третий – нет. Философы центрального управления живут в Доме. Самый главный философ – Глава Земли. И… новых философов они ищут среди людей, через систему образования. Каждому даётся по способностям и по нуждам. Государство полностью опирается на решения Дома… и работает, как часы.

Смерть заметил, что Мэрион всё это время рисовал на экране фломастером. Нарисовал – круг, в нём – ещё круг.

– Итак, – сказал пришелец из другого, прекрасного и далёкого, мира, опёршись о стену сбоку. – Ваше государство работает, как часы. Это его сильное место; оно же и слабое. Люди отвыкли думать сами. Я говорю о людях из третьего сословия, конечно, а частью и из первого. Слишком много веков вы зависели от центра, от его решений. Привыкли доверять ему, верно? Значит, чтобы нам дали существовать, нужно, чтобы нас одобрил центр. Но он нас не одобрит. В таком случае мы заменим центральный элемент, – Мэрион закрасил центр круга, – и ав-то-ма-тически получим место в системе, после чего никто больше не сможет нам сопротивляться. Часы продолжат работать!

– Это и так было понятно всем живущим на Земле, – проворчал тихонько Гнев. Так, чтобы никто не слышал. Но Смерть обернулся и сказал:

– Мне было непонятно, дорогуша. – он сам не знал, откуда это язвительное слово взялось в его мозгу, но оно ему понравилось. А особенно – то, как Гнев мгновенно побледнел. – Я считал, что наша Земля будет протестовать всё равно.

– Это потому, что ты ещё сосунок.

Смерть схватил было Гнева за грудки, но от докладчика последовал удар по столу кулаком.

– Потрясающе. Потом подерётесь, – отчеканил он. – Итак, наше дело состоит в том, чтобы заменить собой центральный элемент системы. Остаётся вопрос: как это сделать? Система окажет естественное сопротивление. Особенно если мы, кучка глупых героев, будем действовать только силой.

Смерть осторожно придвинулся к кончику стула. Всё, что потребуется для наступления новой эпохи – он сделает! Мэрион обвёл их взглядом и, улыбнувшись сидевшим за дальним концом стола пилотам из последнего налёта, закрыл фломастер.

– Нужно сделать так, чтобы они впустили нас сами.

Глава 3

Здание, куда их привёз летобус, не использовалось уже очень давно. Обычно ребят возили на базы, давно уже служившие лагерями для детей – сияющие, стеклянные, с обширными зоосадами и открытыми бассейнами. Двухэтажная коробка, представшая их глазам в этот раз, оказалась заброшенной: металлическая обшивка на швах покрыта рыжей ржавчиной, а на крыше местами ёршится трава.

– Какое оно маленькое, – ёжится Лена, глядя в окно на то, как приземляются по соседству ещё три летобуса. – Мы разве поместимся?

– Поместимся. Оно больше, чем кажется, – пролетая мимо с пакетом для мусора, поясняет Инга. – Выходим, девочки. Это ваш дом на ближайший месяц.

Ванесса и Лена переглядываются и снова потерянно смотрят в окно.

– Хочу на обычную базу, – говорит Ленка. – Почему нас не привезли в лагерь?

Ванесса согласно кивает. Инга возвращается и раздражённо хлопает девушку по плечу:

– Я что сказала? Отстегиваем ремни, шевелим… конечностями, выходим из летобуса. У нас длинный день впереди.

– А нас покормят? – это девочка, которая в тот день зубрила математику с Ванессиной мамой. Анечка, кажется.

– А вы уже голодные? – Девчушка кивает, Инга гладит её по голове. – Потерпи. Установим кухню, разгрузим пищу…

Сначала её не понимают.

А потом группа 3-а входит внутрь здания.

В стороны разбегаются птицы киви, – одно гнездо прямо вот, в углу коридора. Под ногами – пыль и песок. Свет, принявший форму голых оконных проёмов, падает квадратами на пол.

Они вздыхают. Дружно.

Справились со зданием довольно быстро. К середине дня первый этаж и часть второго блестели; в этом, конечно, больше была заслуга роботов класса «уборщик» и «ремонтник», но всем известно, что их работу нужно проверять и доделывать. В настройке техники немало помогла Лена – её мама была Главой тех, кто отвечал за технологию уборки Дома, и потому девочка была знакома с ними не понаслышке. Людмила, назначенная Главой базы, отправила сопровождающие роботов группы.