Граду и миру

В общем, вся эта их топь – это то же, что и его мир, только в профиль. Да ещё жить сложнее. И обиднее: в его мире у плебса хоть и нет прав, но есть хоть свобода решать, покупать, брать!..

…Только вот это задумки. А пришёл, смотришь – и ведь у них всё более чем сносно, так, что завистливо дрожит что-то в груди…

В их книжках пишут, что тем, кто принимал непосредственное участие в создании и символом нового мира, стала Душа Земли.

Он долго пытался понять, что это.

Потом нашёл одну статью, где, долго прокопавшись в смыслах, сносках и прочих хитросплетениях, понял.

Итак, переводя на местный язык, душа – это сознание и воля. Те, кто забирают куски душ в его мире, забирают части сознания, оставляя лишь некоторые инстинкты, и чем больший кусок души ты забираешь – тем больше сознания и воли переходит в твои руки. Но сам ты ими пользоваться не можешь и превращаешь их в предметы – добротные и более долговечные, чем сделанные руками или на фабриках.

Но здесь люди каким-то образом занимают чужому человеку часть своих сознаний и воль, и тот может ими пользоваться!

Его передёрнуло, когда он это осознал. Отказаться от себя, своих желаний и воли, ради какого-то чинуши? Быть подобным нищему на вокзале? Ради чего? Да если бы они думали каждый своей головой, они бы были в сто раз счастливее, чем сейчас, глупыми марионетками в руках империи!

Нет, их мир совсем не так безупречен, как ему казалось. Хорошо сложенные, здоровые, красивые, добрые и умные, развитые – это только верхушка айсберга. Чего всё это стоит, когда свершается не по твоей воле, когда ты свою волю передаёшь какой-то чужой душе?

Впрочем, это были лишь умозрительные заключения, и дела ему до этого не было. Не было, сказал!

В конце концов, его никто не спрашивал, никто не дёргал. За окном было синее-синее небо.

Это его устраивало.

Часто приходил молодой док. Кажется, костоправы (душеправы?) поручили ему следить за новеньким – очень уж дотошно паренёк выспрашивал что, где, да как. Отвечалось всё с меньшей охотой. Ну их, «счастливых». Спокойнее больным на голову прикинуться. Кто знает, что сделают, если поймут, что он действительно не отсюда?

Потом паренёк придумал новые вещички. Возможно, решил, что гость заскучал. Молодой док стал заставлять его петь, танцевать, рисовать, – словно счёл не только больным амнезией, но и умственно отсталым. Танцевать он не умел совершенно, рисовал исключительно высокохудожественные каракули. Песни, которые он знал, заставляли сбегаться под дверь всю больницу, и молодой врач постоянно гонял любопытных пациентов прочь. Открывал дверь, грозился вызовом некого Ипполита, тряс палкой с диодом на конце. Каждый раз заново. Проще было не петь – что в итоге он и сделал.

Тогда они придумали ещё одну штуку. Принесли тонкую такую серебристую шапку, похожую на плавательную. Предложили уснуть с ней на голове. Он был не против – если она не должна была поджарить во сне его мозги, конечно.

На следующий день к нему пришли и показали то, что он видел во сне ночью. Он напрягся. Он задал вопрос: зачем им видеть его сны? На что ему, улыбаясь, пояснили, что персонал должен контролировать его психическое состояние – так легче будет провести его по пути выздоровления. И выразили глубокое восхищение фантазией и снами.

Тогда он окончательно разуверился в том, что умер. Вот до этого ещё немножко сомневался, думал, не параноик ли, не подозревает ли бедных ангелов – а здесь разуверился.

Потому что только люди могут желать контролировать друг друга, да ещё при помощи рукотворных машин.

Хорошим это, как он знал, никогда не заканчивается.

Его долго спрашивали о снах, попеременно то нахваливая их, то выражая обеспокенность ими. «Хорошие доки – злые доки» – мысленно шутил он каждый раз по аналогии с копами своего мира.

Они перевели его в отдельную палату. Оттуда в сопровождении молодого дока он ходил на процедуры: успокаивающие ванны, навешанные на кожу штуковины размером с монету, после снятия которых остаётся красный след. Часто надевали на ночь на него эту шапку.

Раздражало. Всё это раздражало. Но, не знавший, чего ожидать от этих людей, он не возражал. Только всё хуже спал ночью.

А днём его покой нарушали посетители. Наверное, их было мало; ему казалось, что сколько бы их ни было – их слишком много. Сначала он мирился.

Потом, после особенно бессонной ночи с адской шапкой на голове, дал раздетому старикашке в зубы.

Ипполит торопливо зашёл в дежурный кабинет и прикрыл за собой дверь. Любопытный свет, заглянувший было следом, вытолкнула обратно в коридор суровая металлическая дверь с глубокой царапиной снаружи. Царапина была пережитком времён таких древних, что некоторые сотрудники искренне считали: оставил её дикий медведь. Да – вещи иногда помнят то, что успели забыть люди.

У вещей вообще память сильнее.

Эндрю и Тиринари сидели, уткнувшись во множество экранов, расположенных над столами у правой и противоположных стен. Второй, надев массивные наушники, наблюдал за садом, Эндрю, надев свои только на одно ухо – за одним из коридоров, где столпились больные.

– Моррисон снова подрался, – не отрываясь от экрана, громко прокомментировал он. – Давненько таких драчунов не было.

– Последний был до твоего рождения, старшой, – отозвался Тиринари. Оба хохотнули.

– Об этом я хочу поговорить, – Ипполит подошёл и помахал рукой перед глазами Эндрю. Тот моргнул и, недовольно встопорщив усы, оглянулся на товарища. Понизив голос, горбоносый врач произнёс: – Э-э… я думаю, нам пора написать о нём.

– Куда? – вздохнул Эндрю и пошевелил усами, словно изображал рассерженного таракана. Дурачится. – В газеты?

– Тише! Нет. В Дом. Моррисон потенциально опасен.

– Он просто буйный. Ничем не примечательный случай.

– Э-э, да. Если забыть, что я занимаюсь органическими поражениями мозга, и я вижу, что это, – Ипполит кивнул на экран, – не они. Мы с коллегами хорошо его обследовали; отклонений нет.

– Значит, психика.

– Значит, психика, – согласился Ипполит.

Эндрю с кряхтением встал, разминая ноги.

– Ну и что? – спросил он и потянулся. – Психические отклонения такого рода не так уж редки.

– В таком ключе – это единственный случай за много лет. Но более важно другое, – Ипполит оглянулся на Тиринари. Тот сидел, надёжно скрыв уши под наушниками, и Ипполит тихо продолжал: – послушай… э-э… мы все искали его. По имени – не нашли. По внешности – тоже ничего. Наши системы не совершенны, но… э-э… но нет и местности, которую он называет своей родиной и которую видит во снах. Он как будто не существовал на Земле.

– И что? – Эндрю снисходительно скривился и опёрся рукой о спинку стула. – Пять случаев за последние три года. Возможно, вырос вдали от цивилизации. До сих пор есть потайные от нашего государства уголки, Ипполиша, представь себе!

– В конце концов их родственников нашли… («И у этого человека найдём» – вздыхая, вставил Эндрю) Не перебивай. Э-э… Я поднял документы. Ты помнишь, был запрос от Учёного Совета: сообщать о пациентах без установленного места жительства («Попросту БУМжах» – хихикнул Эндрю), чьи сны и воспоминания не соответствуют нашей реальности? Ты должен помнить. Они писали, что проводили эксперименты по обмену материей с параллельными Вселенными. Туда – заслали человека, а обратно – ничего не пришло, хотя закон сохранения материи говорит: что-то должно быть. Подняли тревогу, разослали по всем инстанциям заявления о любых находках. Помнишь?

– Да, – сказал Эндрю. – Шуму было много. Даже срочные объявления по голограферу делали пару раз. Но это давно было.

– А я не помню, – громко подал голос сидевший к ним спиной Тиринари. Ипполит вздрогнул и прикрыл глаза ладонью. Эндрю прокричал в ответ:

– А ты и не можешь помнить, дорогуша. Тебя тут тогда ещё не работало. – и повернулся к Ипполиту: – Пойдём в столовую? Заработался, снова забыл об обеде. Хорошо, что ты пришёл.

– Э, мы решаем важный вопрос. Как ты можешь помышлять о еде?

– Не такой уж он важный. Будь это гость из другой вселенной, он бы сразу появился, понимаешь? Сохранение материи: где убыло, там тут же прибыло. Это даже дочка моя знает.

Ипполит скривил рот и упрямо смотрел на Эндрю.

– Не разводи шум, – миролюбиво сказал тот. – Да, случай необычный, но не из ряда вон выходящий.

– У него совсем другое мировоззрение, другая психика, – сказал Ипполит. – Ты не представляешь, что он может сделать. И я тоже не представляю.

– А я представляю? – Тиринари оглянулся, приподняв наушник.

– Ты – тем более нет.

– Ипполиша, пойдём в столовую. – Эндрю взял товарища под руку и открыл дверь. – Я не дам тебе разводить шум и панику. Повторяю: вполне обычный случай. Он описан в литературе. Редко, но не необыкновенно. У него просто особая форма шизофрении, один на миллиард, в справочнике ты его найдёшь как «дикого человека». Из коллективной памяти в голову человеку попадают выборочные реальные воспоминания, достоверность подкрепляется галлюцинациями и бредом. Вспомни, Ипполиша: первую ночь в больнице он бредил, и после у него появились новые воспоминания!.. не смотри с таким укором. Не веришь? Хорошо, пойдём, я сначала покажу…

– Может быть, они и раньше сюда попадали, – Ипполит с досадой покачал головой. – Э-э… я побывал в некоторых из его снов, Эндрю. Я применил новую методику и примерил их на своё сознание, а не просто смотрел с экрана. Это не похоже на коллективные…

– Ты что? – Эндрю секунду смотрел на него остолбенев, затем выскочил в коридор, вытащил туда же за плечо Ипполита, захлопнул дверь и, оглядевшись, зашептал: – Ты что? Это же не протестированная технология! Нельзя!

– Мне дали разрешение. – Эндрю с чувством выругался, и Ипполит, решив сделать вид, что не заметил оплошности старого друга, продолжил: – Я знаю, что это могло мне навредить, Эндрю. У меня достаточный уровень допуска для таких вещей. – Начальник вздохнул, огляделся и скрестил руки на груди. – Его сны слишком… э-э… они наполнены не тем. Мысли, чувства, интенции. Проверь сам. Моррисон опасен. Опасен для всей системы нашего мироустройства.

– Значит, будем с ним дружелюбными и милыми. А вот с тобой, Ипполиша, я дружелюбным быть перестану, если не прекратишь действовать, как практикант, то бишь использовать на себе экспериментальное оборудование, и не отпустишь меня поесть.

– Он носитель того, чего не приемлем мы.

– Так, – Эндрю отмахнулся, – хватит. Как твой друг, я тебя выслушал и проверю то, о чём ты говоришь. Но как твой начальник, ходу пока не дам. Понял?

Ипполит помолчал. Поскрёб щетину. Затем хмуро согласился:

– Да.

На следующий день Тиринари, как обычно, сопровождал пациента Моррисона на процедуры. Ипполиту, которому Эндрю запретил что-либо делать сверх обязанностей, посчастливилось дежурить в этот день за мониторами. Он по-прежнему не находил себе места; но снаружи это не проявлялось никак. Разве что стал чаще барабанить по панели, но мало ли почему человек может начать барабанить?

Врач и пациент долго молчали, пока Тиринари закреплял на голове и руках Моррисона электроды. Тому, кажется, было всё равно: он смотрел в окно, где, оставляя белую полосу в небе, словно пастель по синей бумаге, плыл лёт старой конструкции. Потом Тиринари, обязанный общаться с пациентами, спросил:

– Ты как-то говорил, что уже лежал в больнице, Мэрион. Как это было?

Моррисон искоса глянул на закрепляющего на запястье электрод Тиринари. Губы тронула чуть ехидная улыбка, одна бровь поднялась, натянув на лоб полосы морщинок.

– Это было не так.

Тиринари на миг замер. Ипполит видел, как практикант покраснел. Но, – надо воздать честь юному вундеркинду, закончившему медицинский курс в девятнадцать – не сдался.

– А что ты помнишь? В какой больнице ты жил?

– Жил? – Моррисон рассмеялся, показав ряд мелких зубов. – Ну вы даёте, док. – тут же, будто сжалившись над молодым человеком, пояснил: – В разных. Лазарет. Чумная. Психушка.

– Психушка?

– Психиатрическая клиника. Заведение вроде вашего. – больной запнулся на середине первого слова, запутавшись в сочетании звуков «т», «р», «ч», но справился и снова улыбнулся. Странная у него была улыбка. Острая. Либо ехидная, либо такая —глаза изучающие, широко открытые, губы чуть поджаты. Словно натянутая на лицо.

Ипполит раньше такого не видел.

– А что ты там делал? Что ты помнишь? – упорный парнишка Тиринари. Если не перегорит с не социализировавшимися, далеко пойдёт. – У тебя была умственная болезнь?

– Нет. Я пытался не попасть на войну, док. – хитрый прищур. Происходящее – словно старинная игра, в которой выдаёшь по одной карте и смотришь: ну, соперничек, как отреагируешь? – Притворялся больным. Не помогло.

Тиринари замер.

– А так разве можно? То есть, зачем симулировать болезнь, если ты здоров?

– Чтобы не идти на войну и выжить.

– Но… разве это не твой долг? – надо же, Тиринари что-то знает про войну. Откуда, интересно? Рано ему ещё. Кто-то наверху решил, что раз вундеркинд, то можно и допуск побольше выписать? Или самоволие родителей?

– Долг, не долг. Можно, если не заметят. Они всех метут – деньги зарабатывают от грабежа друг друга. Но меня всё равно прибрали. В батальон Безудержных весельчаков.

На этом разговор закрылся. Провели процедуру; Тиринари молчал и крутил колки, Моррисон некоторое время буравил его взглядом, затем – отвернулся к окну. Затем Тиринари снял электроды. Один уронил, и тот закатился под кушетку. Доставая, Тиринари украдкой оглянулся на камеру, и в его взгляде Ипполиту почудилось сомнение.

– Эндрю, – Ипполит ворвался в кабинет к другу, словно природная стихия – не замечая препятствий. Дверь отлетела и ударилась о стену. Эндрю, отгородившийся от мира стопкой заполняемых бумажек, и недовольный, что его отвлекли, едва выглянул из-за неё: два круглых тёмных глаза под густыми прямыми бровями. – Его надо изолировать.

– Опять ты про Моррисона? Что на этот раз?

– Он смущает молодых сотрудников разговорами. Э-э, может, он того не хочет, – заметил Ипполит. Прислонился к стене боком. – Но он внушает им недопустимые мысли. От чего отучают, и некоторых всю жизнь, в клиниках вроде нашей. – и он пересказал услышанный им разговор.

– Тебе могло показаться, – пробурчал Эндрю, не отрываясь от бумажек. – Чудак ты. Парня не зря сюда отправили в таком раннем возрасте – значит, устойчивость есть. Он и Рамини курирует. И пока повышенной половой активности не обнаружено, знаешь ли. Ты, Ипполиша, лучше бы об Ангелине из третьей палаты подумал, чудак. Женщина не видит ничего, что находится по левую сторону, а он с Моррисоном носится…

– Надо с ним поговорить, – Ипполит нервно хрустнул пальцами и заметался по кабинету. – С Тиринари. Он мог, э-э, неправильно понять этого человека. Он совсем молод.

– Вот и поговори с дорогушей, как выдастся такая возможность. Проведи разъяснительную работу.

Ответом было судорожное молчание. Эндрю, слишком хорошо знавший друга, вновь выглянул из-за стопки бумаг. Ипполит сидел за стопкой на кончике гостевого стула, выпрямив спину, и напряжённо смотрел перед собой.

– Что? – спросил Эндрю устало.

– Но я не знаю, как. То есть, меня обучали, как вести себя с больными, а со здоровыми… э-э… у меня нет доступа С. То есть… э-э… у меня нет доступа к архивам того, как строился наш мир, и… как вести себя с персоналом…

– И на С такого не найдешь, – согласился Эндрю. – Думаю, это не ниже В, первой трети, для особо психически и морально устойчивых с умением обобщать категории и навыками управления, а также возрастом не ниже сорока пяти лет… не тушуй, Ипполиша. Ну там просто поговори, как с братом, когда он переобщался с шизофреником, или придумай сам, ей-богу, парень ты с мозгами, со временем тебе и С, и В дадут.

– Ладно, – согласился Ипполит, – как с братом, понял. Точно. Я подумаю. Э-э… тебе помочь с бумагами?

Из-за стопки высунулись недовольные усы:

– Давай, давай… хоть сделаешь полезное дело! Почему они от бумаг не отказываются в век голографии, ироды? Почему в таком случае не пользоваться глиняными табличками, это же так удобно!

После двух часов совместного разгребания документации Ипполит таки убедил начальника откопать распоряжение от учёных – как особо важное, все годы оно хранилось в особой папке. Врачи перечитали текст обращения три раза, но ничего, что могло бы убедить Эндрю в том, это Моррисон и есть та самая материя, но почему-то перенесшаяся с задержкой, не нашли. В итоге Ипполит надавил, и они послали запрос учёным в Главный Университет: впрочем, судя по встречному сообщению от автоответчика, ожидать в ближайшее время вестей не стоило.

Назавтра разговора с Тиринари не состоялось. Как назло, Ипполита отправили в командировку на другой конец материка, на конференцию; когда он вернулся, ещё некоторое время возможности поговорить лично не было. Требовалось написать отчёт, сделать доклад, представить его на конференции, теперь уже в городе. Больные при встречах в коридоре шутили, что успели по нему соскучиться; Эндрю с гордостью говорил каждому, что скоро его друг станет равным ему по званию, а дай ему пару лет – станет директором всей лечебницы. Ипполита всё время окружали люди, либо же он работал почти без сна над проектом.

А может быть, он сам боялся признаться, что откладывает разговор, надеясь, что не придётся затрагивать неизвестную тему. Да и Эндрю прав: не зря парня в таком раннем возрасте сюда отправили, справится.

Должен.

Пришёл и ответ. Эндрю, торжествующе топорща усы, тыкал распечатанную бумагу под горбатый нос Ипполита и приговаривал: «Видишь, я был прав! Закон сохранения!». «Э-э… возможно, они отправляли ещё кого-то?» – спрашивал уставший врач, и Эндрю тыкал пальцем в другую строку, где чёрным по белому было сказано: «…новых переносов в последние годы не совершали по причине, что найденные миры не представляют ценности».

Потом возможность поговорить преставилась. Слегка клюя носом за мониторами, – научная работа последних недель отняла недюжинные силы – Ипполит вдруг заметил, что Тиринари встал со своего места.

– Куда? – сонно сощурив глаза, спросил он. Тиринари шутливо козырнул (где набрался?) и отрапортовал:

– Сопровождаю Мэриона Моррисона!

– А, иди, – кивнул Ипполит и отвернулся к мониторам. Там Агнесса, пожилая женщина, рассказывала соседке по палате, как изменился мир после операции на мозг.

Вот мода пошла у молодых – козырять… что-то в этом есть, а?

Вдруг врача точно обожгло.

– Тиринари, подожди! – окликнул он коллегу. Тот в недоумении остановился, опасливо глядя из-за плеча. Ипполит торопливо встал, едва не уронив стул, и врачи вместе вышли в коридор. – Я слышал, ты иногда общаешься с Моррисоном.

– Да, он занимательный человек, романтик и бунтарь с самыми свежими и яркими взглядами на мир, – весело отозвался тот. Ипполит опешил. На всякий случай спросил:

– Э-э… Ты о Моррисоне?

– Да. Все Мэрионы похожи друг на друга, но этот будто сошёл с иллюстраций о старых преданиях, – просиял молодой врач. – Как он рассказывает о войне! Трах-бах! Один на десять человек! А как он дерётся, ты бы видел! Его бывший сосед по палате, Бостон, хотел за то, что он правду рассказывал про войну, ему лицо начистить! Мэрион его самого начистил, да так, что больше никто с ним ссориться не желает!

– Дорогуша, – Ипполит вспомнил, что так всегда называл Тиринари Эндрю, и едва заметно улыбнулся, – это замечательно. Но тебе ещё рано знать о войне. Тебе едва за двадцать. Ты не представляешь, какая это трагедия для народов.

– Почему же, знаю. Мэрион рассказал. Война – это когда люди умирают не от старости. Это когда есть болезни. Есть опасность умереть. – Тиринари вздохнул и сказал: – Честно говоря, я даже поглядел несколько раз записи снов Мэриона. После его рассказов – это потрясно! Ипполит, ты не знаешь, как скучно, как пресно мы живём!

– Это что же такого пресного в нашей жизни? – Ипполит старался, чтобы голос звучал непринуждённо.

– Ипполит, он правда оттуда. Он был там, – Тиринари остановился и со странной блуждающей улыбкой продолжил: – Он был на войне. Он сбежал. Потом его несколько раз пытались убить, потому что он шёл против системы. Его истории – это истории о сильных людях, которые каждый сам за себя, а не делают то, что им говорит какой-то совет.

– Много ты общался с Моррисоном, Тиринари?

– Да почти каждый день. Представь, мне удалось его разговорить! Это удивительно, правда? Его не назовёшь душой компании. Он сначала почти всегда молчал, ограничивался короткими фразами. Неудивительно, с его-то жизнью! Но я старался поддержать разговор, выказывал искренний интерес, как ты советовал. Сначала ужасался, но через силу слушал. А потом и впрямь так интересно стало! И Рамини тоже заинтересовался, приходил иногда. Вот мы подумали с Мэрионом и решили, что будем проводить вторники рассказов. Каждый рассказывает о себе. Это великолепная методика! Знаю, похожая уже была, но эта особенная!

Ипполит вздохнул. Тиринари, не заметив этого, продолжал:

– Она заключается в том, что человек сам выбирает историю для рассказа, и после того, как он её выплеснет, становится легче! Не смотри так насмешливо! Сначала нас было трое, а теперь вот – полбольницы ходит, и тебе понравится! Мэрион – звезда, конечно. Все мы с нетерпением ждём его историй! Запишу их и… как думаешь, я смогу защитить степень? Тебе тоже нужно послушать, Ипполит: истории этого человека -истинная жизнь! – с этими словами Тиринари толкнул дверь процедурной и сделал приглашающий жест рукой.

Ипполит остановился на пороге. Кабинет был залит светом; в центре стоял круг из стульев. Горбоносый врач сразу увидел Моррисона: тот сидел, откинувшись на спинку стула, и глядя в окно. Остальные присутствовавшие – человек двадцать – бурно и радостно приветствовали Ипполита; Моррисон только кивнул, улыбаясь одними губами. Сердцевина урагана, ни больше ни меньше.

Тиринари из-за спины срывающимся голосом произнёс:

– Проходи, проходи, Ипполит. Привет, Мэрион!

Моррисон сверкнул отремонтированными и отбеленными зубами.

– Здрасьте, док, – развёл руками. – Я вас помню! Пришли послушать самую настоящую правду о жизни, о человеческой природе и подвигах?

Возбуждённо переговаривались пациенты. Здесь была и пожилая Агнесса: на пару с соседкой они хлопали в ладоши и хохотали; были юные Жорж и Сим; была стайка девчонок-медсестёр – Таллия, Калли, Клио и ещё три, которых врач заметил едва мельком; был Адитус из восемнадцатой, человек не первой молодости…

Остальных Ипполит оглядеть не успел: Тиринари кашлянул.

– Э-э… в мои планы это не входило, но давайте-ка послушаем.

Овации загремели навстречу словам Ипполита. Забыв стереть с лица оскал улыбки, он занял свободное место. По соседству, пристроив на коленях планшет, уселся Тиринари. В ответ на недоумённый взгляд старшего скрипучим шёпотом пояснил:

– Записывать буду.

– Угу, – ответил Ипполит и покивал.

– Ну, Мэрион, – это Адитус. Улыбается благожелательно, сам похожий на доктора, даром что в халате на голое тело. – Мы ждём!

Моррисон поднял брови, а окружающие снова зашумели: «Да, Мэрион. Начинай». Тогда пришелец встал, поклонился, прижав правую ладонь к сердцу, и медленно произнёс:

– Итак, Настоящая Жизнь, Как Она Есть.

Моррисон провёл рукой по затылку, ещё больше взъерошив ёжик отросших волос (надо же, а казалось, только недавно побрили!), и начал:

– Это было, когда меня отправили в Весельчаки. Скажу вам, туда отправляют отменных психов!

«Э-э, как ты заговорил. Оратор древности, не иначе» – с неприязнью подумал горбоносый врач.

– Настоящих шизофреников, буйных и прочих идиотов. А я был нормальный, просто косил. Не глазами, нет, девочки… м-м… я избегал несправедливой службы. Некоторые здесь удивляются, как это – несправедливая служба. Земля, на которой жила моя семья, принадлежала сэру М. А старая шутка гласит, что если сэр М тебя забрал, ты будешь служить всю оставшуюся жизнь. Ха-ха, вы не поняли? Максимальный срок службы – десять лет, но мало кто доживает до её конца.

– Так вот, после некоторых хитросплетений, представляете, меня отправляют в отряд Весельчаков. И первое же задание: зачистить деревеньку. Нас отправляют, высаживают, мы бежим. Только все бегут в одну сторону, на деревеньку, а я – в другую. Псих я, что ли, участвовать в этом? Мирные люди, никого не трогают, а я с психами должен их убивать? Нееет, я не такой. Тем более, нашего надсмотрщика сразу положили. Это они как действовали, так и действуют, как приказали – без душ почти. А у меня – только часть оторвана, и то – не с той стороны, где свобода воли.

– Вдруг – взрывы, стоны земли! Налёт! Вжжжжжум! – Моррисон расправил руки, как крылья, изображая вражескую технику. – Я – плюх в канаву! Думаю, всё. Приплыли, парень. Стихло всё, выглядываю – а деревенька видна, точнее, силуэты устоявших зданий, а вокруг неё – облако сизое. Я плечами пожал и ползу себе прочь. Вдруг сбегу? Смотрю – река, а там тело плывёт. Пахлаван, живой, собака.