39 долей чистого золота

Есть еще один исход моего халатного обращения с собственным недугом – гангрена, заражение крови, смерть. Я представила, как белая воздушная простыня накрывает мое бездыханное холодное тело, лежащее на металлической каталке, затем совершенно равнодушный медбрат опирается на ручки каталки и толкает ее к грузовому лифту, при этом колеса выгибаются и жалобно поскрипывают на кафельном полу, будто бы испытывая сострадание ко мне. Это апогей всех моих больничных умозаключений, они всегда сводятся к одному и тому же. Я просто слишком себя жалею.

Я закрыла глаза и приготовилась выдавить из них по одной слезинке, как вдруг ручка двери опустилась вниз. Было послеобеденное время отдыха, исключающее посещения, значит, пришла точно не Соя и не сестра. Я притворилась спящей – обожаю растягивать момент душетрепещущей неизвестности. Человек прошел, сел на кровать и склонился ко мне так, как не склонился бы Андрей Сергеевич. Я не выдержала и приоткрыла один глаз.

– Филипп! – восторженно произнесла я.

– Хотел разбудить тебя волшебным поцелуем, а ты все испортила!

– Ты разбудил меня своими волшебными ботинками, цокающими по полу.

– В следующий раз я захвачу с собой тапочки и буду более оригинальным.

– Влезешь в окно?

– Просочусь через вентиляцию!

– А где цветы? – удивленно произнесла я вслух то, что хотела сказать про себя.

Филипп ничуть не смутился, а лишь развел руками и округлил глаза:

– Они были, честное слово!

– И куда же делись?

– Ушли на нужное дело.

– Что, какое дело? О чем ты?

В дверь постучали, я немного привстала, поправила подушку и села поудобней, натянув повыше одеяло, чтобы закрыть оголенную часть тела. Медсестра улыбаясь вошла в палату со стопкой бумаг и снимков:

– Вот! То, что вы просили, только не больше десяти минут, мне нужно все вернуть на место.

Она явно кокетничала с Филиппом, растягивая широченную помадную улыбку в те моменты, когда ей удавалось поймать его взгляд!

– Вообще, это запрещено, – добавила она и глупо хихикнула.

«Так вот где мои цветы!» – злилась я, выступая в роли наблюдателя.

– Что это? Зачем? – поинтересовалась я, выждав паузу.

– Ваш брат попросил меня принести вашу историю болезни, чтобы ознакомиться с ней, – пояснила медсестра и снова хихикнула: – Но это наш секрет.

«Мой брат. Ваш секрет. Отлично, здорово, – я покачала головой. – Мне кажется, что мой брат рискует оказаться на соседней койке, после того как в него полетят мои костыли, как только ты, милочка, оставишь нас наедине», – это были мои мысли, а вслух я произнесла совсем другое.

– А разве мой брат что-то понимает в этом? – обратилась я к нему в третьем лице с надеждой разузнать о нем, когда он взял снимки и подошел с ними к окну.

Он хитро усмехнулся, не отрываясь от медицинских документов.

– Нет, конечно. Я просто решил полюбопытствовать, – отрешенно ответил он, будучи полностью поглощен снимками.

– Ваш брат шутник, – вставила медсестра.

«Если ты еще раз назовешь его моим братом, то в тебя полетит второй костыль», – подумала я.

– Это точно. Скажите, а доктор Андрей Сергеевич уже видел мои снимки? – я решилась все же спросить про него в отместку Филиппу за флирт с медсестрой.

– Он на операции, позже обязательно зайдет к вам, возможно, он уже видел их вчера, не могу знать точно, только утром заступила, – объяснила она.

Я потянула одеяло вверх и закрылась им с головой, чтобы скрыть свои эмоции, хорошо просматривавшиеся на моем лице. "Значит, он не в отпуске и не в другой больнице, он тут, он знает, что я поступила позавчера, и ни разу не нашел времени зайти ко мне, – в груди появился жгучий ком обид. – Ну и ладно, а я вот возьму и уйду самовольно домой, умру там, и пусть он потом живет всю оставшуюся жизнь с чувством вины за мою несвоевременную кончину. Хотя он, наверное, и так с ним живет после моего последнего визита".

В этот момент дверь распахнулась. Вы не поверите моим словам, наверняка решите, что я придумала, но это чистая правда: в палату вошел Андрей Сергеевич.

– Здравствуйте! – сказал доктор всем присутствующим.

Медсестра испуганно встрепенулась. Филипп равнодушно кивнул, а я впала в психологическую кому, могла только двигать зрачками и моргать.

Он был все таким же обаятельным, на шее висел стетоскоп, в руке бумажная папка с записями, белый халат, в нагрудном кармане ручка, вот только прическа – она была совсем не такая, как раньше, он немного отпустил волосы и бороду, это придавало ему больше шарма и мудрости. Его глаза все так же устало блестели и заставляли мое сердце волноваться, его руки, сильные и горячие, разжигали во мне самые непристойные воспоминания. Интересно, он тоже думал об этом или уже давно выбросил из головы тот день? А может быть, с ним это случалось не один раз, и точно вспомнить, был ли он со мной или не был, ему не удастся, ведь все случаи похожи друг на друга, словно родные братья.

– Не могу найти историю болезни, – сказал он медсестре и тут же заметил распотрошенные бумаги на столе.

– Она здесь, я принесла ее, – объяснилась медсестра и посмотрела на Филиппа.

Филипп посмотрел на меня, потом на доктора и тут же разорвал тревожную тишину:

– Снимки сделаны неудачно, стопу нужно сильнее выгибать, иначе вот тут, видите…

Андрей Сергеевич подошел ближе.

– Этот снимок вполне соответствует требованиям, на нем все четко просматривается, смотрите, – доктор бросил взгляд на Филиппа, достал ручку из нагрудного кармана и стал водить ей по снимку. – Эта часть стопы сильно деформирована, она давит на сочленение костей и образует скопление жидкости, тут еще и вывих.

Доктор перевел взгляд на меня.

– Нужно было соблюдать все предписания, не перегружать ногу, носить специальную обувь и делать упражнения, – с укором проговорил он.

Наконец-то он заметил, что я тут!

– На кой мне эта обувь и упражнения, если они все равно не вернут мне былую жизнь! Я калека и таковой останусь, а вся эта ваша обувь и упражнения – жалкая и смешная имитация нормальной жизни, противоречащая суровой действительности, я не собираюсь ей уподобляться!

– Ты не права, – возразил Филипп, – твою ногу можно восстановить.

– Это невозможно, – тут же сказал Андрей Сергеевич, глядя мне прямо в глаза, не желая вводить меня в заблуждение.

Но Филипп настаивал:

– Дробленую часть кости можно заменить металлической, стопу укрепить болтами.

– Даже если, как вы утверждаете, недостающую часть кости заменить металлической, при условии, что эта операция пройдет успешно и металл приживется, что само по себе маловероятно в этом конкретном случае, то нога станет неподвижной и передвигаться будет крайне затруднительно. В нашей больнице не проводят такие операции, это скорее похоже на опыты, нежели на лечение пациента.

Глаза Филиппа полыхнули огнем:

– Я знаю, что это можно сделать, это шанс для нее.

– Это шанс для вас, я согласен, но для пациента это риск сепсиса, локальный инфекционный процесс может привести к летальному исходу, этот риск не оправдан.

Они спорили, доказывая друг другу свою правоту, я была в эпицентре этой дискуссии, и, казалось бы, это должно было доставить мне необычайное удовольствие. Но, увы, я была лишь перпендикулярной проекцией, я была не человеком, не девушкой и даже не другом – я была лишь ногой для них обоих. Они бились, словно два петуха в курятнике, Андрей Сергеевич беспокоился за свое доброе имя и чистую совесть, а Филипп, будучи проигравшим в моих глазах, пекся лишь о своем имени и горел желанием совершить некий прорыв в области протезирования конечностей. Мне было больно и грустно. Я будто впала в анафилактический шок от передозировки реальности, чувство которой с недавнего времени, а именно с момента появления Филиппа, меня покинуло. Соя была права, он просто подлец, все это время он преследовал мою ногу с целью провести опыт, совершенно не задумываясь о моих чувствах. Он предал меня, предал мое искреннее доверие. Я поняла это лишь сегодня, в такой сложный и неподходящий момент, когда я снова лежу на больничной койке, крайне уязвимая, словно змея, чью голову зажали рогаткой, и ей остается только шипеть и брызгать перед собой ядом. Мне хотелось остаться одной, хотелось, чтобы все немедленно покинули мою палату, я ненавидела их всех: медсестру – за ее тошнотворную ванильную улыбку, Филиппа – за обман и Андрея Сергеевича – за то, что он делает вид, будто ничего не было и он ничего не помнит, кроме того, что прооперировал меня несколько лет назад».

9

– А теперь рассказывай! Что с тобой, что он сделал? – сдвинув брови, сказала Таня и отложила дневник в сторону.

Вите все еще было тяжело говорить, он, будто напихав что-то в рот, мямлил непонятные слова, это еще больше злило Таню.

– Он тебя избил? Только не ври мне, ладно? А то я уйду и больше тут не появлюсь, – пригрозила она.

– Да, – неохотно прохрипел Витя.

– За что? Что ты сделал ему?

– Не знаю.

– Почему я должна вытягивать из тебя каждое слово? Рассказывай все по порядку!

– Я не знаю, что тебе сказать. Мне больно, я пытался заступиться за мать, но, к сожалению, сделать это в моем положении не так просто. Я упал, потерял ориентацию, было очень больно. Больше я ничего не могу сказать.

– Я вызову «Скорую».

– Не нужно, прошу тебя, не нужно! Будет еще хуже, ты просто его не знаешь, он убьет нас.

– Что значит «убьет»? – Таня разозлилась так сильно, что ее ногти впились в ладони до крови. – Никто не имеет права убивать тебя или причинять тебе боль, ты можешь жить по-другому. Нужно просто не бояться, а действовать. Доверься мне.

– Ты не понимаешь, о чем говоришь, не нужно, я знаю его, знаю свою мать, она слаба перед ним. Ты лишь разозлишь его – и все, а потом будет еще хуже.

Таня резко встала и, демонстративно хлопнув дверью, вышла из комнаты. Ей был чужд страх перед алкоголиком, избивающим ни в чем неповинных людей. Внутри все кипело и пылало от вопиющей несправедливости, жалости к Вите и презрения к его матери, которая так глупо и эгоистично прожигает свою жизнь и жизнь своего сына…

Август выдался жарким, местный базар кипел приезжими продавцами, раскинувшими свои товары вдоль заводской стены. Ягоды, грибы, овощи и прочие дары уходящего лета. Торговки выкрикивали наперебой, пытаясь привлечь внимание к своему товару, но избалованные изобилием покупатели сегодня были вялыми и не торопились выстраиваться в очереди. Активными были лишь мухи, они роем кружили над продуктовыми лотками в попытке отхватить кусочек и создавали рыночный ажиотаж. Густой яблочный аромат тянутся длинным шлейфом вдоль дороги до самого перекрестка и перемешивался с ароматом свежего ванильного хлеба, что рвался прочь из открытой двери булочной. «Ходить по этой улице просто невозможно, от этих запахов желудок начинает бурлить, будто требуя справедливости», – думала Таня. Она взяла несколько больших спелых яблок и ванильную булку с корицей, сверху политую сахарным сиропом. Булку испекли только что, и сироп еще не успел застыть как следует. Таня аккуратно подцепила его, и он полностью отслоился, не повредив булку. Это очень вкусно. Затем она убрала булку в сумку и быстрым шагом направилась в сторону дома.

Все это время она думала только о Вите, и эти мысли загоняли ее в тупик. Оставались считанные дни до конца ее летнего отдыха, пора было уже возвращаться домой и начинать активно готовиться, ежедневно ходить в театр на тренировки и репетиции, а не торчать тут в ожидании неизвестно чего.

«Я не желаю быть свидетелем того, как над ним издеваются. Раз Витя не позволяет мне помочь ему, значит, будет лучше, если я уеду скорее, чтобы не видеть всего этого», – оправдывала она себя.

На душе было больно, в груди жгло, будто туда вылили раскаленный металл, а затем засыпали льдом, но это было правильное решение, трезвое, – такое, к каким Таня обычно не приходила. Уехать все равно придется – не сегодня, так завтра, лучше не оттягивать этот момент. Таня решила, что сегодня вечером обязательно сообщит об этом Вите.

– Хочешь булку с корицей и яблоко? – решительным тоном произнесла она в полной уверенности, что он не откажется.

Свет в смежной комнате никак не включался, Тане пришлось ужинать при свечах, найденных в кухонной тумбочке. Это создавало загадочную, романтическую атмосферу, тени то и дело передразнивали девушку – складывалось ощущение, что здесь есть кто-то еще, будто бы хозяйка комнаты в этот вечер решила составить им компанию. Девушка разложила на полу старый вязаный плед, найденный в шифоньере старухи.

– Я уверена, что бабушка была бы не против того, что я воспользовалась ее пледом, она даже не заметила бы его исчезновения! Особенно после того, как мы перелопатили всю ее жизнь, – усмехнулась она.

– Еще не всю, – с хрипотцой в голосе поправил Витя, он немного волновался, что Таня вдруг потеряет интерес к чтению дневника.

Девушка принесла разделочную доску и нож, чтобы порезать угощение, села на плед и сложила ноги по-турецки.

– Если бы ты позволил мне открыть эту дверь, то мог бы полакомиться целой булкой и откусить от яблока кусок размером с открытый рот, – Таня кивнула головой в сторону двери, свечное пламя робко задрожало, будто бы соглашаясь с ней.

– А зачем откусывать такой большой кусок? Его неудобно жевать, раньше мама всегда резала яблоки на мелкие кусочки, чтобы я не подавился.

– Какая заботливая у тебя мама, – добавила Таня с сарказмом и начала резать яблоко на тоненькие дольки, такие, что пролезали бы в дверную щель, затем она проделала то же самое с булкой.

Витя с тихим стоном, тяжело дыша, сполз с кровати и сел вплотную к стене:

– Я чувствую запах свечей и корицы, это очень теплые запахи, они успокаивают меня, даже боль стала стихать.

Таня молча просунула в дверь угощение и дождалась, пока он все прожует, а затем придвинулась ближе:

– Знаешь, я хотела что-то сказать тебе сегодня. Точнее, я не хочу, конечно, и мне очень грустно от этого, но я просто обязана это сделать.

– Ты уезжаешь? – перебил Витя холодным тоном.

– Да, прости, но мне нужно, мне уже пора, кроме того, скоро вернется моя сестра, и мне тут будет совсем не место. Я обязательно попрошу, чтобы она присмотрела за тобой.

– Не надо, я же не собака, чтобы за мной присматривать.

– Прости, я имела в виду другое.

– Ты имела в виду именно то, что сказала, да. Просто постеснялась назвать все своими именами…

– Перестань, за что ты так со мной? Разве я обидела тебя чем-то? Я же сразу сказала, что приехала в гости и мне нужно будет уехать.

– Прости, я не хотел. Спасибо за яблоки и булку с корицей, мне правда очень приятно.

На глазах Вити выступили слезы, он готов был стерпеть боль сломанных ребер, разбитого лица и даже выносить крики матери, но перед болью расставания с ней не мог устоять. Таня сидела неподвижно, так тихо, что даже его идеальный слух не смог бы уловить ни одного звука, лишь треск горящих свечей разрывал тишину этого вечера.

– Ты закончишь чтение?

– Конечно, я очень постараюсь, – в этом Таня не могла отказать ему, это был ее долг, предназначение свыше, ее обязанность, хотя бы просто потому, что она единственный человек, кто мог бы это сделать…

«– Хватит! – наконец крикнула я, высунувшись из-под одеяла. – Вы все просто омерзительны, неужели вы не понимаете этого?! Уходите!

На секунду воцарилась тишина, затем Филипп подошел ко мне, сел на кровать и ласково приобнял поверх одеяла:

– Все будет хорошо, я тебе это обещаю.

– Мне не нужны твои обещания, я без них жила, живу и буду жить еще долго и счастливо! – горечь подступила к горлу, глаза налились слезами.

Мне было обидно за себя, за то, что я забросила мастерскую и магазин, который на сегодняшний день держится только на могущественном энтузиазме Сои. За то, что подвела этим мастера Василия Петровича, который так верил в мою преданность его делу, за свою слабость, за то, что меня предупреждали, а я не поверила, я решила, что умнее всех, что я обману жизнь, судьбу и время и проживу по-своему. Увы, этого не может быть. Еще минуту назад я ненавидела троих людей, находившихся в этой комнате, но сейчас их стало четверо – сама я тоже присоединилась к этому списку. Я слепа настолько, насколько может быть слеп человек, – я гоню прочь тех, кто действительно любит меня, любит такой, какая я есть, и не пытается переделать, гоню их, потому что мне кажется, будто эти люди недостойны меня, недостойны приблизиться настолько, насколько могли бы приблизиться.

Вместо этого я окружаю себя самодовольными эгоистами, слепыми к чужому горю, они создают призрачную эйфорию, словно змеи, выпуская пьянящий дурман из своих ядовитых желез, преследуя корыстные цели. На самом же деле им совершенно безразлично, что будет дальше, за границами этой игры, они холодно и равнодушно перешагнут через все моральные и этические нормы нашего общества и пойдут дальше, гордо подняв голову.

Больничные ночи холодные и длинные, из коридора доносится гул работающей лампы, он все время разный: иногда строгий и напряженный, иногда усталый, а порой и вовсе мне кажется, что он что-то хочет мне сказать. Это, наверное, оттого что я лежу целыми сутками в одной и той же позе и мне не о чем думать, потому что обо всем, о чем можно было, я уже подумала, а думать по кругу об одном и том же я не могу, у меня начинает кружиться голова, будто я верчусь на детской карусели. Соя приходит ко мне каждый день и приносит еду, она садится рядом на стул и рассказывает о том, что происходило в магазине в последние сутки, все до мельчайших подробностей: сколько было покупателей, кого из них она узнала, сколько посуды удалось продать и собрать заказов, при этом она заботливо достает из сумки баночки и контейнеры с едой. Судя по их количеству, я лежу не одна, а как минимум со мной еще пять-семь моих очень голодных клонов. Я стараюсь съедать максимум, чтобы сделать ей приятное, но еды так много, что большую часть все же приходится раздавать больным из соседней палаты. Больше всего достается старичку, он лежит в отделении интенсивной терапии после инсульта с парализованной левой рукой, к счастью, кроме руки, все остальное у него работает прекрасно, и он целый день, не умолкая, развлекает коллег по несчастью. Каждый раз, когда дверь в палату распахивается, он оживленно приподнимает голову и с надеждой смотрит на входящего, его худощавое туловище при этом изгибается и тазобедренная кость шишкой вылезает наружу, будто корень большого лесного дерева оголился над размытой дождями землей. За все время его никто ни разу не навестил, кроме медсестры, которая внеурочно передает ему мои контейнеры с Соиной едой, а потом приходит, чтобы забрать пустую посуду.

Сегодня Андрей Сергеевич впервые посетил меня один, в отличие от всех предыдущих дней, когда следом за ним, словно хвост, в палату входила медсестра. Это было будто осечка, и я терпеливо ждала следующей встречи, словно аллигатор, залегший в болотных зарослях. Он осмотрел мою ногу и тут же перевел взгляд в бумаги. Представился удачный момент расслабиться и без доли притворства поболтать как доктор и пациент, между которыми произошла неожиданная внештатная ситуация.

– Завтра на рентген в 6.30 утра. Если результат мне понравится, то в пятницу я отправлю тебя домой, но не думай, пожалуйста, что твоя нога в полном порядке и ты сможешь снова бегать. Тебе нужна очень долгая терапия, я назначу массаж и контрольный рентген через месяц, отнесись к этому серьезно, если не хочешь пагубных последствий.

– Да куда уж пагубнее, – процедила я в надежде поймать его взгляд, думая о нас с ним, а не о своей ноге.

Доктор молча закинул ногу на ногу, достал ручку из нагрудного кармана и начал шелестеть бумагами. "Почему он делает вид, будто между нами ничего не было? – злилась я каждый раз с новой силой. – Может быть, он сейчас закончит свою бессмысленную писанину и наконец-то обратит на меня внимание? " – надеялась я, внутренне готовясь к прыжку из зарослей. Доктор продолжал безмолвно скрипеть ручкой, он так и не подал ни малейшего вида, что помнит о произошедшем. Я сползла вниз по белой хрустящей подушке и с головой ушла под одеяло, обида раздувалась внутри меня, пенилась, пыхала, неаккуратно выплескивалась наружу, медленно вытекала из-под одеяла, заполняла края кровати и спускалась на пол крупными густыми каплями, словно бабушкино варенье, за которым не уследили. Разница была лишь в том, что варенье розовое и сладкое, а обида была серой, холодной и пахла старым бельем, пролежавшим в шкафу лет так двадцать.

Ручка двери опустилась, и петли лениво издали протяжный приветственный скрип. Я приподняла одеяло и через небольшую щель увидела огромный букет красных роз. Того, кто стоял за букетом, не было видно, но я сразу же посмела предположить, что это Филипп.

– Добрый день.

– Добрый.

В поле моего зрения попало холодное лаконичное рукопожатие между белым рукавом больничного халата и куском рукава серого пальто из шинели с тремя пуговичками на запястье, после чего дверь снова скрипнула, и один из собеседников покинул палату. Я захлопнула одеяло и дальше ориентировалась только по звукам: шуршащая упаковка букета переместилась к столу и затихла, ботинки процокали ближе к моей кровати, стул проскреб по полу сантиметров двадцать и издал характерный звук.

– Уходи! – я не оставила ни малейшего шанса Филиппу, который пришел, чтобы опьянить меня своим чудным голосом, пронзительным взглядом и сногсшибательным, топящим любое трезвое сознание обаянием.

Филипп положил руку на одеяло примерно в том месте, где находилось мое правое плечо и некоторая часть груди.

– На меня больше это не действует, – сказала я и дернула плечом, чтобы скинуть его руку.

– Ты неправильно поняла меня.

– Конечно, неправильно, я и не ожидала другого ответа. Ты не оригинален, не трать свои чары зря, пойди лучше очаруй ими медсестру, сегодня как раз ее смена, она сейчас разносит таблетки и белье. Хотя, наверное, она со своими идеальными ногами вряд ли тебя заинтересует…

– Я принес цветы, – произнес он тихо, спокойно низким виноватым голосом.

– Какие красивые! Наверно, очень дорогие? Зачем же, не стоило. Ах да, на нужное дело же, это, конечно, все меняет… Ради нужного дела можно и потратиться… Боюсь, разочарую тебя, если признаюсь, что нужное дело прогорело и все твои старания были зря…

– Какое дело? О чем ты? Что вообще происходит в твоей голове?

– Ой, только не надо строить из себя невинно обвиненного, ничего не понимающего идиота, давай без этого. Пойман за руку – говори правду.

– Да я не понимаю, о какой правде идет речь, что с тобой?

– Правду о том, зачем ты здесь, о том, зачем вообще нашел меня, стал приезжать… Даже не пытайся снова запудрить мне мозги, второй раз это не прокатит. У меня иммунитет!

– Ну-ну. Доктор вколол?

– Что? – я сдернула одеяло и глотнула воздуха.

Под ватным одеялом, признаюсь, его было очень мало, особенно если еще и разговаривать там.

– Доктор, – повторил Филипп. – Он же нравится тебе, да?

Противник, державший до сего момента паузу, начал ответное наступление. Я почувствовала, как загорелись щеки и лоб. На шее выступила тоненькая пленка блестящего пота. Это реакция организма на отсутствие воздуха – не смейте думать иначе!

Я сделала глубокий вдох и нырнула обратно в свое пододеяльное убежище. Это мой тыл, пусть в нем не отлажена система дыхания, зато там я чувствую себя в безопасности, есть возможность взять паузу и подумать.

В отличие от Филиппа, я не стала упираться и доказывать, что он неправ. Выдержав недолгую тишину, я тихо и уверенно произнесла, приподняв край одеяла:

– Уходи.

В этот раз мои слова прозвучали более уверенно и внушительно, я опустила одеяло и подоткнула его под себя, забаррикадировав тем самым свой бункер еще надежнее. И он ушел. Быстро и молча. Дверь растерянно издала короткий возмущенный скрип и закрылась. Закрылась навсегда. Закрылась навечно, словно склеп, в котором похоронили человека, который еще не успел родиться.