39 долей чистого золота

– Что началось-то?

– Женское коварство, не люблю его!

– Какое коварство? – я швырнула в него тапкой, а он ответил мне подушкой.

Мы выпили еще по стакану, отчего у меня начало двоиться в глазах, потом выпили еще, и в глазах затроилось. Мне было весело, язык заплетался, комната превратилась в космическое пространство, а мы – в космонавтов, парящих в невесомости. Мы смеялись до слез над какой-то ерундой, валялись на полу, пили вино и целовались. Затем мы вышли на балкон, было уже за полночь, Миша закурил сигарету и прислонился к оконной раме. Свежий холодный воздух немного вытрезвил меня, я сделала несколько глубоких вдохов, а затем, расставив пальцы рогаткой, вытащила из его руки дымящуюся сигарету и затянулась. Табак опьянил меня еще больше и превратил в нахальную, развратную женщину.

Мне стыдно об этом писать, потому как пишу я уже трезвая, но все же…

Я залезла рукой к нему в штаны, не могу передать свои чувства и мысли на тот момент, они были нарублены, словно винегрет, и размазаны по стеклу, словно масло.

Во всем виновато вино.

В половине седьмого зазвонил будильник. Я открыла глаза – комната продолжала кружиться, во рту пересохло, а голова раскалывалась, словно по ней ударили кувалдой. Миша спал рядом на спине. Мы были голые и лежали на диване в гостиной. Я приподнялась и почувствовала, как холодный воздух, проникающий в распахнутую балконную дверь, окутывает мое обнаженное тело. Будильник продолжал звонить так раздражающе, что я морщила лоб и не могла ничего понять до тех пор, пока не дотянулась до него рукой. Стало немного легче, я встала, накинула халат и села в кресло. Я не могла позволить себе лежать рядом с человеком, который, по крайней мере до сегодняшнего утра, считался моим лучшим другом. Я закрыла глаза, сердце бешено стучало в груди, я проверила рукой, на месте ли моя монета, и, убедившись, что на месте, расползлась по креслу, словно медуза в ладони, которую только что вытащили из воды.

Мне было плохо. Физически. А морально мне было хорошо, я вовсе не чувствовала никаких угрызений совести, в отличие от отношений с доктором Андреем Сергеевичем. Хоть с Мишей это и не было так чувственно, точнее, это было вообще никак, потому что я попросту ничего не помнила, мои воспоминания заканчивались где-то между последним бокалом вина и полом, на который мы упали, пытаясь переступить через балконный порог.

Неправильно сравнивать отношения с одним мужчиной с отношениями с другим, но я это делаю, впрочем, как и все остальные люди. Я встала и отправилась в ванную, наивно полагая, что вода облегчит мои страдания. По дороге я подумала о том, что в любой момент входная дверь может отвориться и в полусумрачном коридоре появится ОНА, сжигая меня своими блестящими черными зрачками, но мне это, признаюсь, было абсолютно все равно. Душ облегчил мое самочувствие, я выпила воды и оделась.

Миша продолжал спать как убитый, ни разу не поменяв позу, это и к лучшему, потому что нам обоим удалось избежать неудобных взглядов, слов, затяжных пауз в разговоре и отвратительного прощания, при котором каждый из нас ожидал бы от другого какого-либо продолжения.

Я тихонько собралась, взяла свою палку-помогалку, которая показательно стояла в углу, и, закрыв за собой дверь, отправилась домой. Все прошло хорошо, все прошло так, как я хотела, – тихо, тайно и с присущей мне тривиальностью…»

Витя не выдержал и вклинился в паузу между предложениями несмотря на то, что Таня просила этого не делать, иначе терялся смысл и читать было еще тяжелее:

– Вот видишь! У нее на шее висела эта монета, она носила ее, значит, она была ей дорога!

– Это и так понятно, – с раздражением в голосе ответила Таня. – Я же просила тебя не перебивать, я закончу, а потом мы обсудим.

– Прости, – Витя не мог удержаться, когда слышал что-либо, как ему казалось, касающееся его, а точнее монеты, которую ему передала эта таинственная незнакомая бабуля.

«Несколько дней я не вылезала из постели, горшки мои были никому не нужны, и нужды бежать в мастерскую не было, к тому же я потратила все деньги, а до следующего платежа была еще целая неделя, это был некий переломный момент в моей гончарной карьере, когда я чуть было не бросила ее.

Первого ноября выпал снег, он сыпал с неба крупными хлопьями и таял, едва успев коснуться земли, дети радовались этому событию, бегая по двору с открытыми ртами, и кричали так, что было слышно даже в кухне с закрытой форточкой. Я думала о Мише, о том моменте, когда он открыл глаза и с ужасом вспомнил вечер, о том, с каким чувством вины и презрения к самому себе теперь ему придется приходить к нам в гости и смотреть в глаза моей сестре, гадая, знает она о случившемся или нет. В этот день я провела черту между нами и начала отступать от нее назад, оставив Мишу на другой стороне. Я решительно двигалась до тех пор, пока не перестала слышать его голос и видеть испуганные виноватые глаза, оставив в своем поле зрения лишь его неаккуратный обрюзглый силуэт. Я избегала мест, где мы с ним могли бы пересечься, включая и собственный дом, а если мне приходилось быть там, когда приходили гости, то я зарывалась глубоко в подушку и старалась даже не дышать, делая вид, что крепко сплю, словно страус, прячущий голову в песок.

После небольшой творческой паузы, как я ее сама назвала, я нашла в себе силы вернуться к работе. Пока у меня не было никакого дальнейшего плана по сбыту, но, тем не менее, я не бросила своего дела. Выход обязательно найдется, не сегодня, так завтра, – убеждала себя я. Это был неприятный, но все же переход на новую ступень моей карьеры, по крайней мере пустые безнадежные мечты покинули меня, и я стала рассуждать более здраво и трезво. Пока я искала тот сокровенный путь, по которому мне предстояло идти дальше, я бездумно сидела за станком, часами вертя на нем куски глины, мои руки становились сухими, а кожа безжизненной и желтой, но это была панацея. Я одна, совершенно одна, и этот выбор я сделала сама, потому как хотела остаться наедине со своими воспоминаниями, ставшими персонификацией моей прошлой жизни. Вечерами я лежала на полу и смотрела в белый холодный потолок, отражающий пустую глубокую тишину; я крутила в руках монету, которую мне нужно было во что бы то ни стало вернуть владельцу, но как это сделать, я не представляла…»

– Всё! – Таня захлопнула дневник. – Последняя строчка открыла нам глаза.

– И чем же? Я еще больше запутался, – расстроился Витя.

– Эта монета, – Таня поднялась и потянула руки в разные стороны, – была предназначена не тебе! У нее был некий владелец, которого, как я поняла, она любила, но им пришлось расстаться.

– Почему?

– Либо из-за того, что она попала под поезд и стала хромой, что вряд ли, если они действительно любили друг друга, либо он просто бросил ее, оставив на память эту монетку.

– Но при чем тут я?

– Ты тут ни при чем, понимаешь? К тебе эта история не может иметь никакого отношения, потому что тебя тогда еще не было. Возможно, – добавила она, размышляя, – это был твой отец или дед, и в силу его отсутствия она решила перед смертью отдать монету тебе.

– Это как-то глупо, – Витя ожидал какой-нибудь более внушительной концовки, но Таня отрубала на корню весь его интерес. – Там же есть еще дневники, ты говорила.

– Есть, – ответила она, сдувая пыль с тетради, на которой стояла цифра «2».

Глава третья

1

«Прошло четыре года.

Сегодня 19 декабря, целый день идет снег, покрывая ровным белым слоем черную промерзшую землю. Я уже совсем не я. Наверное, так всегда, стоит времени накрыть своим толстым одеялом какие-либо события в жизни, как тут же начинает казаться, будто это было не со мной, а с кем-то другим. Я нашла в себе силы продолжить гончарное дело и разгрести на своем пути тонны подводных камней, возникающих так странно и неожиданно. Пройдя сложный путь предательства и обмана, я пошла по не менее сложному, но более эффективному – я открыла свой собственный магазин, в котором начала продавать изделия гончарной мастерской.

Было трудно, тяжело и одиноко, целыми днями я работала, а ночью согревала себя нежными воспоминаниями о нем – человеке, которого я никогда не увижу и никогда не забуду. Сначала дела шли не очень хорошо, я еле-еле сводила концы с концами – бывало, денег не хватало даже на арендную плату. Я занимала, выкручивалась и делала все, что могла, дабы сохранить магазин и мастерскую – если не ради себя, то в память о мастере Василии Петровиче, которого, к сожалению, не стало три года назад, весной, когда отцвели тюльпаны на городских клумбах, а сирень выпустила свои яркие ароматные грозди. Александра Алексеевна долго справлялась с горем, но смирение все же пришло к ней, она продолжает работать по сей день в больнице и жить в их старой квартире.

Мои старания не были напрасны – я получила мастерскую в наследство, и через некоторое время дела у меня пошли в гору. Я придумывала новые формы, добавляла необычные цвета, делала этнические рисунки, и вскоре моя посуда стала пользоваться спросом. За ней приходили, покупали и заказывали новую. Я предлагала покупателям то, что они не могли получить в другом месте, – самим выбрать форму, цвет и рисунки. Это раззадоривало их и вызывало интерес. Когда дела пошли хорошо и стабильно, у меня появилась помощница – продавщица. Соя была намного старше меня, уроженка Узбекистана, которую волей судьбы занесло в наш маленький провинциальный городок. Она плохо говорила по-русски, но зато все хорошо понимала – это было ее главным преимуществом. Золотые зубы, смуглая копченая кожа и речь отталкивали от нее людей, словно холера. Она одиноко скиталась по холодным улицам города, в котором никому не было до нее дела, в поисках пристанища, пока однажды наши пути не пересеклись. Я заглянула в ее темные глаза и увидела отражение своей пустоты, той, что томила меня долгие бездушные годы. Я взяла ее к себе, словно брошенную побитую собаку, бродившую по помойке в поисках куска плесневелого хлеба, и она пошла, пошла за мной и служила мне так, как подобает умной беспородной псине.

Соя жила в магазине – там, в подсобном помещении, была ее комнатка со всеми удобствами и даже небольшая передвижная кухня. На родине у Сои остались двое сыновей – один уже совершеннолетний, а второму было четырнадцать, он жил с отцом и его новой женой.

Иногда вечером, после работы, мы позволяли себе отметить успех и выпивали по бокалу вина – Соя радовалась за меня и грустила за себя, потому что чувствовала себя одиноко вдали от своих детей. Видеться и общаться она с ними не могла – не из-за расстояния, а потому что сама однажды убежала из дома, а у них это не приветствуется. Я не вдавалась в подробности, но вроде бы ее муж был страшный тиран, и она, не выдержав, однажды убежала навсегда. Убежала, понимая, что больше никогда не увидит своих детей, а если и увидит, то они пройдут мимо и даже не поздороваются, зная, как она поступила с ними и их отцом.

Кажется, я была единственным человеком, кто не осудил ее за этот поступок – не покачал головой, не посмотрел презрительным взглядом и не отошел от нее, выражая тем самым свое неодобрение. Я сказала, что она поступила правильно, потому что никто не имеет права ломать ее жизнь, держать в страхе, унижать и издеваться. А ее сыновья, возможно, когда-нибудь поймут этот поступок, если у них хватит на это душевного богатства и мудрости, а если нет – то сами же пострадают от своего эгоизма и равнодушия к страданию других.

Некоторое время назад я арендовала небольшую квартиру на самом верхнем этаже дома, находившегося на той же улице, что и мастерская, буквально в пятистах метрах. Это было мне очень удобно, учитывая затруднительность моих передвижений. Квартира угловая, что мне сразу очень понравилось, ее расположение позволяло видеть из окна пересечение двух улиц – Мостовой и Вознесенского переулка. Этот перекресток всегда очень оживленный, и если я когда-нибудь стану художником, то обязательно нарисую его. Я выберу зимнюю ночь, когда будет идти снег и одинокие прохожие, закутанные в теплые шерстяные шарфы, будут перебегать улицу, оставляя за собой серую цепочку следов. У меня эркерная комната, длинный широкий подоконник, с которого видно все, что я хочу рассмотреть, и темные плотные шторы на случай, когда мне хочется побыть в одиночестве. А самое главное, я больше не живу в квартире сестры, это огромное облегчение для них и для меня. Когда она забрала меня из больницы, я обещала, что проживу у нее недолго, до того момента, пока не встану на ноги, но на самом деле я прожила там гораздо дольше, и она ни разу не намекнула мне на это, а молча ждала, когда я сама решу этот вопрос. За что я, безусловно, ей очень благодарна.

Воскресное утро началось со скрежета железных лопат по асфальту – дворники чистили двор после ночного снежного завала, и даже верхний, шестой этаж не спасал меня от этих ужасных звуков. Я встала, отдернула занавеску, окинула взглядом перекресток, убедившись, что он в порядке, и пошла на кухню готовить себе завтрак, а моя длинная белая кружевная ночнушка поплыла за мной по полу. Мне ее подарила Соя в знак благодарности и любви – она сшила ее сама, этому мастерству ее научили на ткацкой фабрике, где она когда-то работала. После я собралась и заставила себя выйти на улицу. Погода была замечательная, однако свет резал глаза так сильно, что мне пришлось привыкать к нему, стоя с закрытыми глазами, и лишь через некоторое время я осторожно их приоткрыла. Обычно такой яркий день бывает в феврале, когда солнце начинает согревать землю своим ранним весенним теплом.

Я дошла до магазина, купила яйца, молоко и творог, а затем отправилась на рыбный рынок, мне хотелось запечь карпа в духовке и пригласить на ужин Сою или, может быть, сестру с семьей, а может, и не приглашать никого, а съесть его в одиночестве. Это решение я оставила на потом.

Я вошла в павильон, народу было не протолкнуться и не продохнуть от стойкого рыбного смрада, окинула взглядом продукцию и, выбрав понравившийся мне прилавок, встала в очередь, которая вилась змейкой через весь зал. «Видимо, этот прилавок нравится не мне одной, значит, там действительно продают хорошую рыбу», – думала я, глядя на недовольное лицо продавщицы за соседним столом. Она умело счищала золотистые чешуйки острым большим ножом с еще дергавшегося карася, а затем легким движением вспарывала ему брюхо и выдавливала его содержимое вниз, куда-то под стол. При этом она смотрела по сторонам и выкрикивала время от времени: «Свежая рыба!»

Очередь двинулась вперед, а я, увлеченно наблюдая эту картину, осталась стоять на месте, в тот момент, когда мы встретились взглядом, я тут же отвела глаза и сделала шаг вперед, переставив перед собой палку-помогалку. Сзади кто-то подошел и встал за моей спиной, глубоко выдыхая прямо мне в затылок. «Зачем вставать так близко?» – немного злилась я. Это же неприятно и дискомфортно! Есть такой род людей, которым свойственно подобное поведение: они встают так плотно, что касаются спины впереди стоящего человека, часто наступают на ноги, тем самым заставляя волей-неволей продвигаться вперед и наседать на того, кто стоит впереди, как будто это сократит время стояния в очереди. Мне такие граждане попадаются постоянно, если не сказать больше – каждый раз. Наверное, у меня гипертрофировано чувство неприязни к местам большого скопления людей или вообще к людям в массе. Я воспринимаю только отдельно одного человека – но никак не группу людей.

Я решила повернуться к человеку, подпирающему меня сзади, и предложить сесть мне на шею – у меня очень широкие и удобные плечи, я присяду, чтобы на них было удобнее залезать, а потом, когда очередь подойдет, встану на одно колено и наклоню голову вниз, чтобы не препятствовать взору при выборе рыбы. Да, именно это я и собиралась сказать, когда повернулась, но слова вдруг исчезли, не успев слететь с губ. Я посмотрела ему в глаза и, открыв рот, застыла на месте. Это был Миша. Душа в прямом смысле, как это говорят, ушла куда-то вниз, дыхание перехватило, и в тело как будто вертикально вставили железный кол.

– Привет! – выдавила я из себя, глупо улыбнулась и отвернулась. Мой взгляд остановился на прилавке, за которым стоял продавец в фартуке и нанизывал мелких рыбешек на льняную нить, а сверху над ним висели такие же, но уже засохшие. «Вяленая рыба, соленая рыба, вобла и щука», – читала я на его вывеске и чувствовала себя нанизанной на нитку.

После той ночи мы не виделись ни разу, я лишь слышала его голос из гостиной, когда он приходил в гости к сестре. Я пробиралась вдоль стены как можно тише, оставляя за собой лишь беглую мимолетную тень. Он приходил ко мне в мастерскую несколько раз и подолгу барабанил в дверь в надежде, что я все же сдамся и открою, он видел, что горел свет, и слышал, как я стучала ногой, раскручивая гончарный круг, но при этом не отзывалась на его стук.

Наверное, он задавался вопросом «почему?». Почему я вырезала его в тот день из своей жизни, и винил во всем только себя.

Я обернулась снова. В его взгляде все еще читалось то самое «почему?». Он презирал себя, презирал за ту ночь, за то, что сотворил что-то очень непорядочное, и даже не получил шанса извиниться. Он думал, что просто не заслужил его, и вместе с тем ненавидел меня за это. Я причинила ему боль, я снова заставила его страдать после недолгого перерыва, свидетелем которого я сама и стала в те времена.

Я только что поняла все это. Я только что поняла то, как он воспринял эту ситуацию, как он переживал тогда и переживает до сих пор за недосказанные слова и не полученное от меня прощение. Он и понятия не имел о том, как все было на самом деле, о том, что я все сделала сама, трезво и осознанно, придя к нему с определенной целью, зная заранее, что все будет именно так. Зная обо всем и наперед. А потом сама выбросила его, словно ненужный мусор. И для меня это была игра, жестокая, холодная игра с жизнью наперегонки, а он был лишь жертвой, средством достижения моей цели, или, проще говоря, мячом в моей игре. Но тогда я об этом не подумала. А сейчас в душном рыбном павильоне, когда все это обрушилось на меня вот так, стоило мне взглянуть на Мишу, мне стало ужасно стыдно.

Я чувствовала себя рыбой, не только надетой на леску, но еще и со вспоротым животом.

Он продолжал стоять у меня за спиной. Очередь двигалась, и мы медленными шагами продвигались вперед, я должна была что-то сделать, и у меня на это был шанс и время длиной в пять с половиной человек, стоявших передо мной.

Я снова обернулась к нему:

– Как дела?

Глупый вопрос ни о чем. Самый распространенный ответ на него вне зависимости от ситуации – «хорошо» или «нормально», редко кто отвечает «плохо», и еще реже кто-либо обходится неодносложным ответом. Но от Миши я не получила даже такого, он просто кивнул головой, давая понять, что все хорошо, и продолжал смотреть прямо, сквозь меня. Из чего я сделала вывод, что его обида намного глубже, чем я предположила сначала, и мне стало еще более тошно.

Я продолжила попытки:

– Ты похудел, очень хорошо выглядишь.

Он потупил взгляд и потоптался на месте, в то время как очередь снова продвинулась. Мы тоже продвинулись, и я опять обернулась. Мне вспомнился доктор Андрей Сергеевич, то чувство неудобства, которое я испытывала, когда он вез меня домой. Я злилась на себя – какого черта я думаю о нем в такой момент, когда осталось всего два человека перед нами, а я сказала лишь два тупых бессмысленных предложения.

– Послушай, я не хотела, чтобы так вышло, правда! Но сейчас, в этой очереди, где все толкаются и слушают наш разговор, мне не хочется это обсуждать, может, увидимся вечером? Приходи в парк в одиннадцать, там уже никого не будет. Мы сможем спокойно поговорить, приходи обязательно, я буду ждать тебя – в одиннадцать! – повторила я время.

– Вам что? – нервно и громко спросила продавщица, наблюдая, как я стою к ней спиной и мне совсем не интересна ее рыба. – Что будете брать? – еще раз крикнула она.

Я забыла, что хотела взять, мысли мои витали где-то в другом месте, и, чтобы не раздражать толпу, я резко и неожиданно покинула ее. В конце концов, рыба для меня в этот день была не так важна, как то, что я осознала, стоя в этой в прямом смысле вонючей очереди.

Я пришла домой и, чтобы отвлечься, занялась обычными делами. Время тянулось медленно, я закончила уборку и все, что запланировала на этот день, когда стрелки часов показывали всего лишь семь вечера. До одиннадцати оставалось еще четыре часа, и я никак не могла придумать, чем себя занять, чтобы время прошло быстрее. Я хотела скорее все объяснить Мише, чтобы груз недосказанности, который я сама взвалила, упал с его и моих плеч. Меня распирало так, что я не могла терпеть, поглядывая на часы каждые три-четыре минуты. Как же я смогла прожить с этим несколько лет, а теперь не могу дождаться нескольких часов? Часы на стене беспристрастно качали маятник туда-сюда, словно специально раздражая меня. Я так много смотрела на них в этот день, что от маятника у меня закружилась голова».

– Что такое маятник? – спросил Витя.

– Ты не знаешь, что такое маятник? – удивилась Таня.

– Нет!

– Это такая система, она совершает механические движения, раскачивается. Называется маятник, потому что мается все время, туда-сюда, понимаешь?

– Угу, а почему «мается»?

Таня покачала головой:

– Не может определиться, где ему лучше.

Она не поверила Вите, что он не знает, что такое маятник, и решила отшутиться. На самом деле ей очень хотелось быстрее узнать, что старуха скажет Мише, когда тот явится на встречу.

«В десять я была уже готова, хотя идти до парка не более пятнадцати минут, ну, в крайнем случае двадцати, если медленным шагом. Я решила все же подождать еще полчаса, а потом выйти из дома. Зимой, по мокрому снегу или сухому льду, ходить гораздо тяжелее, палка-помогалка прокручивается и соскальзывает с гладкой ледяной поверхности, делая мою походку еще более уродливой. Но, несмотря на это, я все же хожу по улице каждый день, стараясь не упасть и не повредить ногу еще раз, так как тогда мне придется встать на костыли или – еще хуже – сесть в кресло.

На месте я была без десяти одиннадцать. Пруд, наш любимый пруд, зимой превращался в каток, целый день его бороздили шумные дети, а вечером, когда родители загоняли их по домам, на лед выходили взрослые жители нашего городка. Я смотрела на каток и вспоминала те дни, когда мы с Мишей проводили тут время. Мы могли часами бездельничать, есть мороженое и кормить уток, и нам было хорошо, так хорошо, как, наверное, за последние годы мне не было ни с кем. Я с нетерпением ждала его, чтобы сказать все это. За целый день мучительных ожиданий я придумала столько всего, что хотела сказать ему, что слова от переизбытка просто высыпались из моего сознания, словно мусор из ведра, когда забываешь его вынести несколько дней, а потом разом все пытаешься поднять с места. Может, это не самое удачное сравнение, но ничего другого не приходило на ум.

Одиннадцать часов тринадцать минут – его еще нет. Странно, что Миша опаздывал, мне казалось, что для него эта встреча должна быть не менее значимой, чем для меня, и я полагала, что он тоже томился весь день в ожидании вечера.

На льду почти никого не осталось, неуклюже каталась одна влюбленная парочка, они то и дело смеялись, кричали от восторга и обнимали друг друга, пересекая каток поперек туда и обратно, мешая молодой фигуристке, которая явно отличалась мастерством. Она, одетая в тонкую короткую черную курточку и красные рейтузы, с завидной легкостью выписывала кренделя на изрубленном льду. Ее техника и собранные в пучок волосы выдавали характер ее занятий, это была тренировка. Глядя на нее, я позволила себе вспомнить о том, что вспоминать было нельзя, что находилось за тяжелыми железными дверями моего сознания, запертыми чугунными замками размером с полдвери и еще для надежности обмотанными тоннами тяжелых цепей. Но ее воздушные прыжки, взбудоражив мое прошлое, с непреодолимой легкостью срывали замки и распахивали двери настежь, унося меня в те далекие дни под звуки волшебного оркестра.

Десять двадцать пять – Миши нет. Я обошла пруд-каток по кругу, прилично замерзла и, чтобы не задубеть окончательно, пошла на следующий круг. Крики и смех стихли, парочка, обняв друг друга за талию, исчезла в глубине парка, и лед стал принадлежать одной фигуристке – я смотрела не отрываясь, как раскрылась она в этот момент. Больше ничто не создавало ей помех и не сковывало ее движений, она летала по льду, словно порхала в воздухе, закручивая потоки холодного ветра своими невидимыми крыльями. В моей голове играла музыка, но, увы, не победная, а наоборот. Я смахнула палкой сугроб сухого рассыпчатого снега со скамьи и села на нее, вытянув ноги вперед, чтобы дать им немного отдохнуть. Я поняла, что Миша не пришел, он просто не пришел, в груди встал твердый ком, который раздулся и начал выпускать свои острые длинные иглы, беспощадно протыкая ими мою плоть изнутри. Глаза защипало, стало муторно, и по щеке скатилась горькая горячая слеза, уже на скуле она остыла и стала холодной, будто это вовсе не слеза, а крупная снежинка, нашедшая свое пристанище на моей теплой коже. Пальцы замерзли так, что я перестала их чувствовать, я сняла варежки и поднесла ко рту, пытаясь согреть их теплым паром, но от этого они, казалось, мерзли еще больше. Лучшее, что я могла бы сделать, – это встать и пойти домой, выпить горячего чаю и лечь спать, а утром начать жить той жизнью, которой я жила эти четыре года, напрочь забыв про рыбный рынок и встречу на нем. Но это означало бы проигрыш, это означало бы поражение в битве между моей глупостью и разумом, а этого допустить я никак не могла.