Взгляни на меня

Она с самого начала обращалась ко мне звонким, хлёстким «Эй, Ви». Её небрежная развязность, болтливость и неугомонность обезоружили. Первое время я сторонилась такого буйного напора и стремления непременно растормошить меня, вытащить на вечеринку, заманить в гости. Лайлу не смущал и не интриговал отказ заценить парочку крышесносных шотов. Она сразу уловила напряжённость и неловкость, запомнила, что я не пью. И не донимала вопросами. Уверена, Лайла уговорила бы даже бронзовых Рузвельта и Черчилля заглянуть на очередной праздник, пропитанный жаждой жизни. Дружба неизбежно завязалась и окрепла под ритм старого музыкального автомата и брызги разливного пива в кафе “Субмарина Джуд”. Я нашла лучшую подругу там, где бессмертные песни “битлов” смешивались с морем шума безмозглых мешков. Лайла многих посетителей называла мешками с подгорелым картофелем. Для неё, как и для тех медсестёр, обсуждавших Джейми, эти бедолаги перестали быть людьми. Превратились в безликое дополнение удушливых будней, утомительную бесконечность наглых трепачей. Они срывали галстуки, растирали лица, склонившись над тарелкой, измазанной соусом. И, с утра задавленные работой в вычищенных офисах, здесь чувствовали себя хозяевами жизни. Колотили кружкой по столу, жаловались на осточертевшее начальство. Подхватывая раскалённое недовольство пьяных незнакомцев, с каждым глотком всё смелее и жёстче отзывались об измучившей рутине. Клялись завтра же уволиться и выбить зубы ненавистному боссу. А я не сомневалась, что клятвы таяли вместе с алкоголем, растворялись и меркли с рассветом, когда нужно было вливаться обратно в рокот разбуженной толпы. И гневные обещания разгорались только с сумерками под треск стекла и возмущённое бурчание. Я подносила гремящим неудачникам горячие закуски, натянуто улыбаясь, и пыталась понять, отличалась ли от этих бессильных заложников унылых будней. От тех, кто перестал бороться. Мне же самой не хватало сил перевернуть собственную жизнь, впустить перемены.

Конечно, и без настырного вмешательства Лайлы я умела отвлекаться от наплыва мрачных мыслей. Я не запиралась после работы дома, чтобы молча смотреть в зеркала и считать минуты горького одиночества. Вовсе нет. Иначе бы давно сошла с ума. Кенни, наш разносчик, сказал – по-настоящему веселиться мог лишь тот, кто балансировал на тонкой грани между бездной прошлого и пропастью пугающего неизвестного. А стоило сделать шаг навстречу непредсказуемости – и путь назад к привычному и знакомому будет закрыт. И не факт, что в будущем тебе понравится. Потому я никуда и не двигалась. Читала книги, бродила по утренним улицам, смеялась в шумной компании, пока сквозь меня пролетали дребезжащие звуки пустой музыки. Среди сгустков тел в жаре ночного клуба танцевала на этой хрупкой грани. И неизменно возвращалась к привычному отсутствию движения.

Но тем вечером жизнь решила резко толкнуть меня в спину.

– Эй, Ви, – протирая залитый пивом столик, услышала я приглушённый, слегка встревоженный голос Лайлы. Она шепнула на ухо: – Там один тип битый час с тебя глаз не сводит.

Ничего удивительного в этом наблюдении: на прежней работе я научилась терпеть настойчивые взгляды, не реагировала и не беспокоилась. И если бы Лайла не заострила моё внимание, я бы продолжила возиться с тряпкой, принимала заказы, закончила бы смену без тревог и не попалась в ловушку Лондона.

Я посмотрела на мужчину. Он занял место у квадратного окна, затянутого плотными зелёными шторами с прицепленными значками. Белая пена высыхала на стенках прозрачной кружки. Мужчина в каком-то жутком нетерпении постукивал пальцами по стеклянной тарелке с фисташками и посматривал с настораживающим интересом. Не подзывал, не улыбался. Сидел сгорбившись. Не похоже, что собирался приставать с нелепым заигрыванием или жаловаться на обслуживание. Но я чувствовала горячую жажду действия, нарастающую нервозность: он словно никак не мог решиться что-то сделать, медлил и выжидал. Весь какой-то измождённый, диковатый, а во взгляде угадывалось нечто напряжённое, почти звериное. Смотрел только на меня. Кто он такой? Давно ли приходит сюда? Должна ли я его узнать? Или вспомнить? В грубых чертах пугающего красного лица, будто сшитого из обрывков разных лиц, я не видела ни единой подсказки. Равнодушно отмахнулась, не заметив, как затряслись руки:

– Пустяки.

Лайла пожала плечами и понесла меню клиенту. А я, вдавив тряпку в растёкшееся пятно, ощутила жгучий укол подозрения: здесь что-то не так. Перед глазами поплыли блики ламп, задвоились чёрно-белые фотографии “битлов” на стене. Я отошла к барной стойке, повернулась спиной к человеку, чей искажённый образ расползался в мыслях тревожной рябью. Мне не хватало воздуха. В висках заныло и закипело. Кем был этот нервный незнакомец? Всего лишь странный посетитель, не связанный ни с Горманом, ни с кем-либо ещё из удушливой мглы отвратительного прошлого?

Больше не могла оставаться в кафе. Я сгорала заживо с каждой секундой, пока он сидел всё там же. Угрожающе неподвижно.

На поводу у чутья отпросилась уйти пораньше. Сбросила фартук с потемневшими от масла краями. Не оглядываясь, скользнула к чёрному ходу и спрыгнула с заснеженных ступенек маленького крыльца. Выскочила под мутный свет мерцающих фонарей и побежала к остановке с чуть перекошенной крышей. Она ближе станции метро. По расписанию я успевала на автобус. Нужно скорее убраться отсюда. Не останавливаться. Не оборачиваться. Дышать и бежать. Забившийся в ноздри запах пива и прогорклого соуса наконец исчез. Казалось, снаружи не существовало никаких запахов. Только колючая метель, разрезанные светом жуткие тени на грязных стенах из серого камня и красного кирпича.

Уже давно наступила зима, январь медленно полз по городу затяжными снегопадами, гудел промозглыми ветрами, а я постоянно забывала дома перчатки. Вдыхая обжигающий мороз, я почти не сомневалась, что лёгкие скоро заледенеют и раскрошатся. Сжимала немеющие пальцы, прятала в растянутые рукава куртки с искусственным мехом.

В тот вечер я особенно спешила домой. Домой, где всё понятно, тихо и предсказуемо. Меня гнало и выворачивало едкое ощущение неотвратимой опасности, чего-то чудовищного, зловещего. Я рухнула на сидение автобуса, сжимала разодранное холодом горло и смотрела, как дрожали облепленные снегом замёрзшие стёкла. Облепленные крошевом лиц, собранных в подобие живого лица. Спокойнее не стало. Я увязла в ожидании зла, преследовавшего так долго. С момента первого вдоха.

Вскоре автобус заполнился людьми. По плотным одеждам, превратившим их в бесформенные фигуры, стекали капли растаявшего снега. На покрасневших лицах, в ломаных линиях морщин отражались вмятины истраченной жизни. Жизни-привычки. Жизни-ловушки. Несколько раз в сутки автобус и вагоны метро становились временным пристанищем этих печальных людей, прозябающих на окраине, на отшибе собственного существования. Тогда я едва не задохнулась от прилива горячего презрения к самой себе. Не закончила обучение, растоптала мечту, чуть не погрязла в сетях тёмного дна, как бесцельно бредущая по подворотням алкоголичка. И с таким неутешительным багажом мне хватало смелости и наглости полагать, будто я хоть чем-то лучше них? Я, ребёнок ужасной, нелепой случайности. Было страшно признать, что в тот момент мы все были беспощадно одинаковы. Трагично одинаковы.

Сердце замирало всякий раз, когда автобус останавливался, и двери с щелчком раскрывались. Это рокочущее существо из металла с брюхом, набитым горстями измотанных рабочих, не вызывало чувства безопасности и защищённости. Я выглядывала из-за месива чужих курток, высматривала таинственного охотника, свирепую ищейку, и молила водителя, чтобы он скорее ехал дальше. Но через несколько минут автобус застрял в пёстром ряду машин: кто-то сказал, что неподалёку произошла авария, продолжать движение невозможно, нужно ждать. Поднялся шум, нарастал волнами, множил тревогу, сырым песком забивался в уши. Ощущение надвигавшейся катастрофы разгоралось и душило. Я растерянно оглядывалась, чувствовала себя пойманной и обречённой. Казалось, начиная с того вечера, к душе стало заново прирастать всё, что я когда-то смогла стереть в порошок.

Страх заскрёб под рёбрами. Я вскочила, начала толкаться, пробираться к двери и истошным криком требовала выпустить меня. Вывалилась на дорогу, подобрала расстёгнутую сумку, сунула обратно выпавший кошелёк и кинулась бежать, глотая морозные порывы хищного ветра. Хотела добраться до другой остановки или метро. Мимо извергающей выхлопы змеи из автомобилей с непрерывно скользящими дворниками. Теперь мерещилось, будто незримые преследователи уже слишком близко, и я не успею спастись.

Лязг паники оглушал. Я плутала между громадинами зданий с мигающими огоньками, перебегала с улицы на улицу и уже не разбирала, где толпились люди, а где в белой мути вьюги мелькали машины. Всё слилось в одну бесконечную путаницу.

Вдруг я соскочила с тротуара и угодила на мокрый, холодный капот. Такси затормозило под красным сигналом светофора, я не заметила его в ледяном тумане растерянности и ревущего ужаса. Ударилась подбородком и локтем. Острая боль вспыхнула горячими искрами. Гудение в голове сменилось монотонным шипением улицы. Меня вдруг закружило, и я со сдавленным стоном упала в мешанину свежего снега и липкой грязи под колёсами. По разбитой губе скользнула кровь.

В уши хлынул резкий звук распахнувшейся дверцы.

– Боже, вы целы?! – прозвучал надо мной испуганный голос. Именно его я до безумия боялась однажды никогда не вспомнить.

Сквозь щёлочку приоткрытых век я с трудом рассмотрела тонкие очертания обеспокоенного лица, гладкие линии скул и подбородка. Светлые завитки растрёпанных волос, подсвеченных жёлтым, слепящим светом высокого фонаря.

Пыталась собрать высохшие на ветру губы в подобие улыбки и пошевелить ушибленной рукой. По крайней мере, кость была не сломана.

– Наверно, да. Теперь цела.

Пролистав множество снимков с премьер, интервью и записи рекламы можно подумать, что Том улыбался почти всегда. Искренне, с задором, скромностью или же вымученно, пытаясь погасить раздражение. Тогда он смотрел на меня с выражением какого-то странного любопытства и болезненного сожаления. И не улыбался даже уголком напряжённого рта. Возможно, Том так же торопился добраться до дома, стряхнуть тяжесть и пыль прожитого дня, остаться наедине с тишиной и покоем. А бросившаяся на машину сумасшедшая только задерживала его. Нагло вмешивалась в тот бесценный отрезок времени, который он называл свободным.

Том не мог узнать меня. Не мог же, правда? С момента нелепого преследования прошло больше двух месяцев, и незнакомка с чемоданом на трёх колёсиках непременно выветрилась из памяти. Её смыло искрящей бурей новых встреч. Вряд ли Том считал, будто упустил нечто важное, когда я не ответила на вопрос и сбежала. Подумаешь, обычная фанатка увязалась на поводу у интереса или одержимости, а потом струсила. Должно быть, Том решил: и у поклонниц, которые с пугающим рвением выискивали его следы, и у ошалевших папарацци было одинаковое лицо. Общие неделимые черты, единая для всех мысль. Наверно, так легче жить в клетке пылающей славы, если обезличить воющую толпу. Том не знал, сколько людей в нетерпении поджидали, готовились урвать эксклюзив и набрасывались или снимали издалека. А он выходил из ресторана под выстрелы десятка фотокамер, град вспышек, распаляющих злость. Восход популярности и каждый новый всплеск интереса публики неотделим от вторжений в личное пространство, и пресса гналась за любым материалом. Даже обычный ужин быстро превращают в сенсацию, если знаменитость поймана в компании потенциальной второй половинкой.

– Так вы в порядке?

Том нахмурился. Я видела, что он страшно устал и не горел желанием разбираться в подброшенных под колёса загадках. Разве можно винить человека в том, что он, отдавая всего себя, вскрывая душу перед камерой, попросту вымотался, перенервничал и потому сердился на весь мир? Разумеется, невозможно было высмотреть мрачные наброски его жизни, лёжа на асфальте возле бурчащего такси… И нельзя влезть в сердце Тома, грея заледеневшие пальцы в его мягких кожаных перчатках. Но мне выпало достаточно времени, чтобы собрать удивительную мозаику души из резкости жестов, внимательных, озорных или хмурых взглядов, неповторимых улыбок и фраз.

– Как вас зовут? – спросил он, а я в смущении жалась к дверце, боялась соприкасаться с Томом. Так удивительно быстро испарилась тревога. Внезапность встречи вышибла меня из оцепенения, заглушила вой угрозы. Затихло, притупилось и потом схлынуло что-то гадкое, лихорадочное. Я сидела рядом с ним, с парнем из толпы, и не думала про разнолицего монстра за столиком у окна.

– Вивьен.

– И часто вы, Вивьен, кидаетесь под машины?

– Подсказать, на каком перекрёстке можно зацепить меня капотом ещё раз?

– Только если это единственный способ встретиться с вами.

Я услышала его негромкий, безобидный смех и вздохнула с облегчением, сердце понемногу успокаивалось. Стучало без надрыва. Конечно, он шутил, как же иначе. Мы с разных сторон жизни. Том, безусловно, это прочувствовал. И мне поначалу казалось, что сделал он такой вывод, оценив мою старую куртку, тонкие серые джинсы и забрызганные чёрные кроссовки. Всё не дырявое, не изношенное, не заросшее заплатками, а обычное, не кричащее о бедности. Да, дешёвое, простое, купленное давно. Но и знаменитости не всегда выходили из дома безупречными и замотанными в дорогущее тряпьё.

Значит, Том как-то иначе понял, что для нас реальность разворачивалась с противоположных ракурсов. Это читалось в его настороженном лице. Он без труда догадался – я его узнала. Мы смотрели друг на друга с опаской, недоверием и жалящим, жадным интересом, которого обычно люди стесняются. Но такие короткие нечаянные встречи смывают грани дозволенного. Ты осознаёшь: этот человек всего лишь случайный гость твоего вечера, временный попутчик в перепутанном русле жизни. И потому можно не казаться лучше, не пытаться понравиться. Всё забудется, сотрётся. Мы просто незнакомцы с глухой болью в груди, по-разному угасающие, но одинаково потерянные.

Я забывать не хотела, пусть и вела себя поначалу недружелюбно, отталкивала его любопытство, с усилием делала вид, что мне неуютно. Понимала – это мгновение вовсе не исток чего-то нового, а смешное совпадение, глупая шутка, и ни к чему тратить утекающие минуты на грубое притворство. Но почему-то мне казалось, что настоящая я гораздо хуже и омерзительней, чем в страхе вылепленный образ хмурой девушки. Чудовищный парадокс – среди возвращавшихся с работы бедолаг, зажатых в автобусе, я всё-таки чувствовала себя другой, не похожей на них ни духом, ни сердцем. А рядом с Томом хотелось превратиться в кого угодно, но не в обычную Вивьен Энри со всеми недостатками и ураганом сожалений.

Сработала странная защитная реакция в ответ на внезапную сдержанную пытливость Тома. Он раскусил мою игру, прекратил расспросы и больше не пытался подбирать правильные слова. Это утомляло его и раздражало, Том явно хотел продолжить разговор. Но всё, что он не решался произнести, звучало в тяжёлом, неловком молчании, отражалось в усталых глазах.

Я отказывалась ехать в больницу, отмахивалась от любых проявлений заботы и просила отвезти домой, не заморачиваться, не жалеть.

Такси остановилось возле цепи трёхэтажных домов. Вот и оборвалась неудачная шутка. Том не дал мне заплатить, я что-то пролепетала небрежно из благодарности, туго затянула шарф и выскочила на тротуар. Сделала глубокий вдох ледяного, пустого воздуха без запаха. Без надежды. Без жизни.

– Перчатки, Вивьен, – едва улыбаясь, напомнил Том, высунулся из такси. В печальном взгляде сквозило неясное сомнение.

– Ах да, – я резко стянула их, подала Тому и проговорила с подчёркнутым равнодушием, которое уже растрескивалось, звучало неестественно: – Прощайте, мистер Эдвардс.

Отвернулась, вцепилась в сумку и зашагала по сияющему мокрому снегу. Дверца захлопнулась, такси двинулось дальше, вверх по опустевшей улице. К берегу другой реальности. В душе всё заледенело и сжалось. Так мечтала встретить этого человека и с поразительной лёгкостью от него отделалась! Феноменально. В четвёртый раз Лондон вряд ли будет настолько щедр, чтобы подарить ещё одну неожиданную встречу. Не в его духе вообще баловать такими сюрпризами.

Вытащила ключи из наружного кармана сумки, поднялась к двери. Брелок в виде хохочущей тряпичной куклы, почти такой же, что была в машине Джейми, упал на ступеньку заснеженного крыльца. Я хотела наклониться, но в следующую же секунду застыла, испуганно задержав дыхание. Боялась обернуться.

– Бывает странно, правда, когда кто-то идёт за вами? Кажется, однажды мы уже встречались, – чуть насмешливый, какой-то потухший голос невесело прозвучал среди тихого гула улиц.

Не может быть. Неужели запомнил?

– И почему вы идёте за мной? – не сдержала нервной улыбки, повторила вопрос, заданный Томом пару месяцев назад. Вопрос, загнавший меня в угол, на дно бушующих страхов.

Том смял в кулаке перчатки, замер у самого края крыльца. Под распахнутым пальто виднелась белая рубашка и синий пиджак из плотной гладкой ткани. Лицо выражало замешательство и тоску. Том – образ моего воскресшего желания жить. Его привела сюда маленькая искра померкшего воспоминания.

Но Том будто и не слышал меня. В его душе плавилось страдание, сердце раздирали злость и печаль.

– Я расстался с Джейн… – сказал он, прикусил губу, глянул куда-то ввысь, в чёрную пустоту нависшего над городом вязкого неба. Он догадывался, что я ни черта не подозревала о его девушке и никому не стала бы раскрывать тайну этой кровоточащей раны. – Ушёл, пока можно было уйти безболезненно, тихо, не дойдя до предела… Но не выдержал, безнадёжно испортил то, что давно прогнило.

– Том…

Не смогла в ответ на порыв его горькой грусти произнести наигранное, безжизненное «мистер Эдвардс».

– И теперь передумал оставаться один в этот вечер, – Том подобрал промокшую куклу с порванной петлёй. В его голосе зазвенел надлом. – Ты впустишь, Вивьен?

Том не сомневался, что мы стояли на пороге дома, в котором меня никто не ждал.

И я сдалась, шумно выдохнув.

– Если съешь вчерашнюю запечённую курицу.

Обрывок 6

Отчего-то не спешила включать свет. Тусклое сияние мгновенно заскользило бы по крохотному коридору, рещко прочертило бы мою жизнь, которой всё здесь было наполнено. Стены с блёклыми зелёными обоями, низкая тумбочка рядом с изогнутой металлической вешалкой, похожей на кривой ржавый фонарь, коврик у порога, деревянный шкаф со скрипучими дверцами… Каждая деталь казалась чем-то несовершенным, недоделанным, с царапинами и трещинами. Ко мне и прежде заходили мужчины, так же в смятении топтались у вешалки, раздевались, развязно шутили. Засыпали в моей постели, утром варили кофе, сгребали в тарелку разогретые остатки обеда, улыбались по привычке, не то вежливо, не то с затаённым презрением. И исчезали. Но какой-то совершенно незнакомый оттенок стыда я остро ощутила только в тот момент, когда Том шагнул вслед за мной в квартиру, проник в мою жизнь, как тонкое лезвие под сердце. Никто из нас не различал ни намёка на то, что на самом деле это не первый и последний ужин.

Я зажгла свет, положила сумку на тумбочку, сбив выстроенные в ряд помады и наполовину пустые флаконы духов. Тишину рассекло глухое бряканье. Я не собиралась ничего расставлять заново, сбросила куртку, затолкала кроссовки в угол. Как-то невнятно, с неохотой, коротким небрежным жестом указала на ванну и туалет, а сама направилась к кухне. Прошла мимо сумрака спальни, словно её пока и вовсе не существовало. Просто тёмная дыра с бликами зеркал и очертаниями небольшой кровати. И Том не жаждал обзорной экскурсии, не стремился изучить каждый натёртый до блеска уголок. Вёл себя сдержанно, почти по-джентельменски. Спальня его не интересовала. Было достаточно крохотной, но уютной кухни, где постепенно зарождалась смелость быть откровеннее, а границы между нами размывались.

Я смачивала антисептиком разбитую губу и слышала, как слегка шуршало пальто Тома, негромко стучали подошвы ботинок – уже потом я приметила его неизменную привычку аккуратно ставить ботинки точно по линии жёсткого коврика. Слышала шум воды, хлынувшей из крана, и, прежде чем отогнать всполох фантазии, успела представить, как кусочек мыла с запахом апельсина пенится и скользит в его пальцах. Я ещё слишком отчётливо помнила их тепло, которым насквозь пропитались кожаные перчатки… Особенное, нежное, такое необходимое.

Сначала Том порывался чем-то заняться, предлагал свою помощь. Готов был исполнить любую просьбу, даже пройтись до супермаркета. Но я упрямо настаивала, чтобы этот случайный гость предоставил мне заботы об ужине и ни о чём не беспокоился. Том отыгрывал непробиваемую безмятежность. Но некая скованность и тревожность ясно читались в погасшем взгляде, в мучительном изгибе губ. Улыбка напоминала нарисованную, ненастоящую, будто и вовсе с чужого лица.

Напряжение трясло Тома изнутри. Накатывающие волны злости и сожаления не давали расслабиться. Он внимательно наблюдал за моими передвижениями по кухне, хватался за настоящее, за осязаемое здесь и сейчас, чтобы не утонуть в удушающих воспоминаниях. Но раз за разом переживал мгновение неизбежного расставания с Джейн, которое обернулось абсурдной ссорой, втоптавшей в грязь последние надежды. Не осталось шанса стать друг для друга безликими смс в пору праздников и звонками с оттенком искусственного приличия.

Тем вечером он определённо не планировал делать следующее: терять контроль над собой, доводить разговор до пустой ругани, а затем в порыве безысходности подниматься на третий этаж в квартиру смутно знакомой девушки из толпы.

«Кажется, однажды мы уже встречались», – произнёс он почти спокойно, и меня в тот же миг мысленно отбросило в вагон метро, отбивающий пульс огромного ненасытного города. Затем из сумрачной глубины памяти доносился скрежет подпрыгивающего чемодана, я снова видела, как Том шёл впереди. На расстоянии считанных шагов и одновременно недосягаемый, невозможный. И хоть на маленькой кухне сложно сохранять дистанцию, и мы стояли близко друг к другу, нас правильней было бы сравнить с двумя людьми, разделёнными неистовой, кипящей рекой, которую не перейти и не переплыть – пропадёшь в безумном течении. И эти двое продолжали настойчиво перекрикивать оглушительный рёв воды и беспомощно смотреть на противоположный берег.

– Ты живёшь одна? – потирая высыхающие ладони, спросил Том. Наверняка он не ощущал в тесной квартире присутствия кого-либо ещё. Не в воздухе угадывал ответ. Можно без труда вычислить, например, по количеству зубных щёток. Он остановился у гудящего холодильника и отчего-то решил уточнить то, в чём не сомневался и секунды. Или же так подбирал уместную тему для разговора, нащупывал точки соприкосновения.

– Не всегда. – Я достала плоскую голубую тарелку, вилку и нож. Пряталась за доведёнными до автоматизма отточенными действиями. Том, удерживая внутри всплески ярости и отчаяния, признался в разрыве отношений, ненароком обнажил разраставшуюся рану на душе, поэтому и я в ответ решила добавить немного честности. Мельком набросала картину моих будней, разбавленных недолгими, хрупкими связями. – Иногда пару месяцев встречаюсь с неплохим, приятным мужчиной. Мы хорошо проводим время, спасаемся от скуки, заполняем свиданиями какие-то пробоины в наших жизнях. Но в итоге всё равно разбегаемся, потому что некуда двигаться дальше.

Я открыла холодильник, осторожно переложила курицу с овощами из контейнера на тарелку, поставила в микроволновку, настроила таймер. С завязанными глазами я могла прожить всю оставшуюся жизнь в неизменном ритме, с выученным наизусть порядком и не ощутила бы разницы. Так начнёт казаться, если попадёшься в ловушку обесцвечивающего однообразия. Алгоритм унылой рутины был впаян в капризную память так прочно, что его и ударами головой о стену не удалось бы вышибить. Облик матери неумолимо вымывался, проваливался куда-то очень глубоко, за пределы сознания. Но сменить мощность микроволновой печи и добраться до кафе “Субмарина Джуд” в Энфилде я могла бы, даже крепко зажмурившись и не подглядывая. Память надо мной издевалась.

– А куда ты хочешь двигаться дальше? Семья, дети? – спросил Том и стал быстро расстегивать пуговицы пиджака, снял и осторожно повесил на спинку отодвинутого стула. У белой рубашки, заправленной в серые брюки, был слегка смят ворот, по ткани расходились тонкие морщинки. К аромату розмарина и яблочного уксуса, парящему в кухне, примешался свежий цитрусовый запах. Как я выяснила позднее, другой туалетной водой Том пользовался редко.

– Возможно, в моём возрасте уже пора задуматься о семье, но в роли родителя я вижу кого угодно, но не себя. А если нет уверенности, то не стоит и пробовать.