Взгляни на меня

Я сбежала буквально в никуда. С трудом находила способ добывать деньги. Снимала жильё вместе с такими же перепуганными неудачниками. Позже я случайно выяснила, что Билла Гормана задушили в уличной драке. Не знаю, был ли то хлыст справедливости или хищная жестокость оказалась способна утащить во тьму и даже такую вонючую мразь. Я лишь с отвращением усмехнулась. Но всё ещё верила – его смерть не была гарантией того, что за мной больше никто не гонится. Страх быть пойманной царапался под кожей.

Сложив все крупицы загубленной жизни, я поняла, что под тяжестью сожалений и ненависти легче броситься под поезд, а не пытаться выбраться. Быть слабой всегда проще. Опускаешь руки и сливаешься с течением. Я убеждала отражение в зеркале – ничего ценного, неиспорченного и живого во мне не осталось. Я всё уничтожила. Или почти всё. Но так или иначе, вопреки смятению и бессилию натыкалась на неизменный вывод: у меня нет права проиграть. Не для этого вспыхнула моя жизнь. Сдаться – значит перечеркнуть все старания мамы, её желание подарить мне лучшее будущее. Иногда в моменты уязвимого спокойствия я размышляла о возвращении в Гилдхоллскую школу. Но горечь стыда гасила любые попытки влиться в русло прежних дней. Что если к памяти о проваленных репетициях, прогулах, оскорблениях прибавились слухи о скитаниях по улицам в поисках крыши над головой? А если случилось так, что кто-то из школы был знаком с Горманом или другими людьми из проклятого отеля? Наросты натурального помешательства отравляли разум, паранойя не унималась.

Метания между безумствами и попытками вытащить себя из западни… Что бы я тогда ни делала, как бы ни старалась возродить заледеневшую жизнь внутри меня, этого было недостаточно. Не хватало огня смысла и убеждённости. Сложно рассуждать здраво, когда порой разрываешься, не в силах выбрать, на что потратить деньги – на обед или выпивку. Бывало, я не могла заставить себя набивать желудок хоть самой отвратительной и дешёвой едой, потому что не понимала, хотела есть или нет. Это страшно, вот так постепенно терять связь с собственным телом, прислушиваясь только к нарастающей жажде алкоголя. Доводя себя до истощения и потери сознания, горела в пламени самоуничтожения. То мечтала исчезнуть в дыму, то цеплялась за воспоминания о матери. Этот отрезок жизни особенно сильно ненавижу. Но такова часть меня. Увы. Безобразная, пугающая, но всё же часть прожитых лет. И я ещё не встречала людей, которым бы не хотелось что-нибудь стереть из своего прошлого.

Мы все сделаны вовсе не из имбирных пряников.

И где-то здесь, среди остывающей золы и тумана прорезалась искра света Тома Эдвардса. Да, вряд ли можно было ожидать появления популярного британского актёра в переливах боли моей жизни. Самой бывает интересно задуматься, каким же престранным образом Лондон сомкнул две совершенно непохожие дороги. Даже если бы меня попросили, я бы вряд ли ответила, как же именно всё сложилось так, чтобы я отыскала исток новых сил в той случайной встрече. Я не назову ни точной даты, ни места, где моя ускользающая жизнь вдруг обрела особое значение. Не знаю, какого цвета был тот летний вечер. Да, непременно это произошло вечером, и не обязательно серым и дождливым. Быть может, улицы ослепляли огнями, выхватывали из сумрака унылое лицо Лондона, который редко бывает милосерден… Сложно отыскать путь к этому воспоминанию, добраться до подробностей. Впервые мы пересеклись очень давно. Он и сам уже не вспомнит.

Этот немыслимый человек ещё не был покорителем миллионов сердец, не наряжался в героя нашумевшей фэнтези-саги. Ничем не выделялся в равнодушной массе народа. Неприметный кусочек огромного пазла под названием Лондон. И для меня в то время он был никем, обыкновенным прохожим, чьё имя стало известно годы спустя. Томас Джонатан Эдвардс.

Я неловко задела его костлявым плечом. И, прекрасно понимая, что сама по невнимательности налетела на незнакомца, в порыве какой-то жгучей злобы ткнула его локтем под рёбра. Искрящая взвинченность, привычка защищаться, нападать первой. Том глухо выдохнул и недовольно уставился на меня. Между нами протянулась дрожащая нить изумлённого молчания. Примерно полминуты мы стояли, застыв друг напротив друга, пока холодный мир вокруг растекался безликим потоком. В глазах Тома сияло необычное сочетание осуждения и сочувствия. Он и понятия не имел, сколько боли я вынесла и сколько грязи наглоталась, однако его растерянные глаза говорили об обратном. Сложилось впечатление, что он увидел гораздо больше, чем мог на самом деле. Я мало выпила в тот вечер, чтобы сохранить денег на завтрак, но и сейчас не думаю, что меня обмануло воспалённое воображение. Том, высокий кудрявый парень, одет прилично, выглядел бодрым и нормальным. Казалось бы, он ничего не знал о грубой, бесцветной изнанке жизни. Так мне казалось.

– С вами всё в порядке? – встревоженно спросил Том.

Я отступила на шаг. Когда в последний раз хоть кто-то интересовался, в порядке ли я? Странное чувство заколотилось в сердце. Выпачканный горечью оглохший мир раскачивался, полыхал и крошился. Промелькнуло окрыляющее, зыбкое ощущение какой-то непобедимости. Тень уверенности в том, что можно преодолеть любую преграду. Сказать ему, что ничего не в порядке? Признаться – я совсем запуталась, мне некуда идти, некого звать на помощь? Но такой внимательный взгляд до ужаса напугал меня, и я, ошибочно приняв Тома за ищейку Гормана, бросилась бежать. Ещё долго чувствовала, как ладонь Тома осторожно касалась рукава моей куртки. И эта щемящая неловкость, ощущение чьего-то осязаемого присутствия в моей жизни и трогательная простота человеческого тепла лишь заставляли мчаться ещё быстрей… Дальше и дальше от крохотного солнца того незабываемого мгновения.

Потом в лихорадке жутких снов я оборачивалась и гналась за ним, а бесцветная толпа превращалась в грохочущую реку и утаскивала улицу под землю.

Обрывок 4

Назрело время перемен, я стала чуть спокойнее, училась справляться с проблемами и не досаждать никому. Двигалась к принятию важного решения. Пора найти опору, начать лечение, вырваться из замкнутого круга. Ненадолго я устроилась в неприметный мексиканский ресторан в Саутуорке, в одиннадцати километрах от покинутого дома в Форест Гейте. Тогда ещё срабатывала мрачная закономерность: меня всегда шатало неподалёку от родного района. Но я была готова нарушить её.

Официант Джейми был одним из немногих, кто относился ко мне с дружелюбием и искренней заботой. Чаще других спрашивал о каких-то пустяках, в ливень подвозил до дома, приглашал в кино. Точно знал, когда у меня раскалывалась голова, а я старалась это скрыть и застенчиво улыбалась. В ресторане иногда насмешливо поговаривали, что мы влюблены друг в друга. Джейми отшучивался, делал вид, будто всем померещилось. Но трудно не заметить, как мило он осторожничал, пытаясь стать ближе. Добрый, внимательный, тихий и ненавязчивый. А я не могла ответить взаимностью, не осмелилась рассказать обо всём, что оставило во мне глубокие, кровавые провалы. Каким бы хорошим парнем ни был Джейми, я знала – он не выдержал бы моего откровения. Тогда я не представляла, кто вообще был готов узнать настоящую Вивьен Энри.

Я наивно верила, будто другой город исцелит от всего, что отравляло и душило. Сначала я хотела сесть на поезд до Суррея, спастись от грохота кошмаров среди полей, пылающих жёлтыми цветами горчицы. Но боялась поймать в шуме ветра отголоски затухающих лет: позабытое веселье, беззаботность, гул безмолвия в часовне и эхо беспомощной злости. Поэтому я, зажмурившись, ткнула пальцем в карту Великобритании на стене книжного магазина. И попала в Шотландию. Так и решила.

Джейми вызвался посадить меня на самолёт. Наверно, он надеялся что-нибудь придумать, задержать, нарочно выбрать неправильный маршрут. Я помню, как тихо магнитола что-то нашёптывала. Всплески аккордов гитары с плавным низким голосом. Хоть что-то разгоняло тишину в салоне автомобиля. Казалось, уже больше нечего сказать. Одна сплошная неловкость. А блёклого притворства и болтовни из вежливости мы не переносили оба.

– Тебя там встретят? – вцепившись в руль, печально спросил Джейми. Побелевшие костяшки тонких пальцев. Тревожный взгляд, блуждающий от дороги к рычагу переключения передач. Я догадывалась: он хотел сказать нечто совершенное иное, будто бы ждал разрешения или высчитывал подходящую секунду и нервничал. Джейми боялся прощаться.

– Встретят, – солгала я, чтобы успокоить. Пришлось выдумать добродушных дальних родственников в Эдинбурге, иначе Джейми точно кинулся бы вслед за мной.

– Обязательно позвони, как доберёшься, – говорил он, потуже затягивая узелок нашей связи. И то, что Джейми не произнёс, пропало между словами, невысказанное и щемящее.

Красный брелок с потрёпанной тряпичной куколкой сорвался с зеркала заднего вида. Джейми глянул вниз, потянулся, чтобы подобрать упавший брелок… И эта перекрученная кукла с оборванной цепочкой, обивка пассажирского сидения стали последней картинкой, которую он успел увидеть. Затем его голова оказалась проткнута кусками разбитого стекла, а тело запечатано искорёженной дверью. В нас на чудовищной скорости врезался сумасшедший ублюдок.

Джейми погиб мгновенно. А я выжила. Исколотая, изрезанная, с разбитым лбом, но выжила… Нарочно не открывая заплывших глаз и притворяясь спящей, подслушивала бесконечное трещание медсестёр. Они с ужасающим бездушием обсуждали жуткую аварию. Перебирали подробности, фантазировали, сравнивали изуродованный труп Джейми то с размороженным окороком, то с мешком мясных обрезков, то с некой инсталляцией с городской выставки.

Когда одна из них собиралась сделать мне обезболивающий укол, я вцепилась в её халат. Хотела схватить покрепче, вонзиться с животной яростью, вступиться за доброго друга. И, дрожа всем телом, прорычала:

– Его звали Джейми Коллинз. Он был человеком, паршивая ты скотина!

И теперь он никогда не ответит на звонок.

***

Авария раздробила память на множество осколков. И что-то наверняка исчезло бесследно, высыпалось на тёмный асфальт следом за брызгами стекла и металла. Даже после выписки из больницы я чувствовала себя страшно уязвимой. Воспоминания плавились, растекались густым дымом прошлого. Я боялась забыть нечто важное. Забыть себя. Голос мамы. Первую главную роль в спектакле. Упрямство и невыносимую мудрость напористого профессора Юэнса. Стало очевидно, что остаточные симптомы черепно-мозговой травмы вместе с алкогольной зависимостью к хорошему не приведут. В конце концов созрела важная мысль – сама не справлюсь, нужна помощь. Наконец я добралась до курса полноценной реабилитации.

В самом начале один из участников групповой терапии чаще кашлял, чем рассказывал об ошибках прошлого. Так я подхватила пневмонию. Мысли то умолкали, то сливались в густое жужжание. От адского жара будто высыхали и отслаивались вены, трещала кожа, испарялись кости. Пока с переменным успехом проходило лечение, меня изводил кошмар. Он вырисовывал зловещее утро – я превратилась в чучело зверя со шкурой, натянутой на искусственный скелет. Выпотрошенная, обездвиженная. Я очень боялась проснуться никем. Жалящая агония ввинчивалась отчаянием: это конец, остановка сердца, выкипевшее дыхание. Ты не выберешься. Тошнота вздымалась горячими волнами в желудке, подкатывала к горлу. Боль растаскивала сознание на куски. В урагане ускользающих образов неожиданно засверкало его задумчивое лицо. Его чистота и нежность. Парень из безликой толпы. Том. Болезнь вернула сны о громадине воды, разломившей город, о бессмысленной погоне в толпе за исчезающим Томом. Тогда я ещё не знала его имени. Безнадёжно звала по-своему, каким-то неведомым словом, которое не вспомнить. Бредила, пока лекарства сбивали температуру. Крик постепенно истлевал до шипящего выдоха.

– Тише, деточка, – мягко журчал успокаивающий, тёплый голос медсестры, – не надо шуметь. Он всё равно не услышит.

– Кто? – в мареве полусна бормотала я.

– Никаких разговоров, – поправив простынь, велела она. – Поспи хорошенько. Потом станет легче.

И я, оглушённая и измотанная, засыпала. Искала его каждый раз, как закрывала глаза. В туманной темноте пульсировали всполохи разъярённой реки.

Врачу стало интересно, кого же я звала, настоящий ли это человек или плод фантазии. Рискнула ответить честно. Примерно на треть честно. Назвала Тома другом из далёкого времени. Я не призналась, что вообще не знакома с ним. Иначе бы врач не уточнял, как связаться с парнем из толпы, а принялся бы копать дальше. Почему, корчась в пламени пневмонии, я вдруг вспомнила того, с кем столкнулась пару лет назад? В тот момент для себя по крупицам могла собрать лишь расплывчатый ответ: в его глазах, нарисованных памятью, я видела всё, что потеряла. Словно в миг, когда мы пересеклись, он случайно поймал, ухватил то, что я не в силах обрести снова. Или же мне хотелось так думать. И потом, просыпаясь по утрам и гадая, что же новый рассвет украл из распахнутых тайников памяти, я мечтала встретить Тома Эдвардса ещё раз.

Реабилитация и терапия научили врастать обратно в жизнь. Я начала с мелочей, закрепляющих в осязаемой реальности. Работа, плата за жильё, обязательный завтрак и обед, немного развлечений и лекарства, сшивающие воспоминания воедино. Готова была заливать молоком по утрам все высыпанные в тарелку таблетки. Если бы такой порцией можно было разом вернуть яркость выцветающим фрагментам прошлого, похожего на путаницу невнятных кадров неразгаданного кино. Даже когда угроза отступила, и врачи убеждали, что самое страшное позади, порой вспыхивала паника. Я спасалась бессонницей. Стерегла воспоминания, перебирала одно за другим и сопротивлялась наплывающему сну. Вскоре перестала принимать ноотропы. Мне говорили, я справилась. Но я привыкла во всём сомневаться.

Помню, как немеющими пальцами вычерчивала имя на квадратных листочках и приклеивала ко всем зеркалам, расставленным в маленькой комнате. Так обычно выставляют фотографии близких в блестящих рамках. Очень долгое время у меня не было никаких бумажных фотографий, даже собственных. Только снимки с каких-то шумных вечеринок или прогулок хранились в мобильном телефоне. А расклеивание бумажек с именем – хрупкий отголосок терапии. Отпечаток привычки. Нас учили принимать себя без остатка. Не отворачиваться от несовершенств, недостатков и сожалений. Каждая буква как струна, создающая неповторимость музыки нового дня. Каждая буква – источник сил и знак, которым высечена правда о нас самих. Я так больше не делаю, но на курсе наставник требовал повторения причудливого ритуала: передвигаться по комнате, поглядывая на испуганное, мрачное отражением. Не убегать от себя. Не прятаться от реальности. И во время перерождения я то недоумённо и пристально, то с ужасом и отвращением рассматривала своё лицо, словно пытаясь его заново узнать, вколотить в память. Следуя шаг за шагом к выздоровлению, изучала себя, как загадочного чужака, потерявшегося в четырёх стенах. Так нам говорили: разыграйте знакомство с собой, опишите внешность, присмотритесь к деталям. И я вглядывалась в зеркало. Видела тень несбывшегося и отвергнутого, штрихи нарушенной гармонии. А потом вчитывалась в имена. Желание подобрать лучшую судьбу, выложить её сочетанием букв. Эллетра Вивьен Энри. Воплощение мечты матери о прекрасном будущем.

Так я вернулась из мира беспорядков и хронической тошноты. Добрела до выхода. А ведь я почти рассеялась в бездне. Но нельзя было сдаваться. Не за минуту до будущего, которое едва не ускользнуло. Пожалуй, мне повезло остановиться. Иногда очень важно притормозить у черты, за которой обрывается твоя история.

С окончания школы Святого Джеймса я почти не бралась за карандаш, утратила страсть к рисованию. Искала утешение в книгах. Читала взахлёб, чтобы заглушить звон перепутанных мыслей. Но я, не начеркав больше ни одного наброска, сберегла те рваные куски портретов в бархатных мешочках. Так обычно хранят нечто невыразимо ценное.

Да, не было никаких фотографий среди книг, царства зеркал и прочих вещей, разбросанных по углам или убранных в ящики комода. Но временами я натыкалась на всё ещё узнаваемое лицо. Однажды я потратила несколько выматывающих часов, но сумела восстановить из бумажного крошева только последний портрет того безымянного незнакомца. И жуткая мука выбора не обрушилась следом за воскресшим обликом из безжалостного детства. Никакого метания между роем имён. Незнакомец, стоило лишь всмотреться в его аккуратные, нежные черты, обрёл имя, идеально подчеркнувшее сплетение печали и надежды. Томас Джонатан Эдвардс. Я любовалась надорванной линией нарисованных глаз, касалась чёрточки губ. Рисунок пробуждал воспоминание о хрупкой чистоте. О взгляде Тома, который смотрел непрерывно, почти причиняя боль. Иногда я даже жалела, что принялась собирать этот рассыпанный пазл…

Мне стало интересно, чем Том жил теперь, к чему стремился. Высматривала статьи в журналах, листала фильмографию. Пока я металась от ада до ада, Том трудился на износ: подписывал контракты, снимался в рекламе, ездил к детям, прикованным нищетой к раскалённым трущобам Западной Африки.

Когда он вернулся в Лондон, я и не думала подкараулить набирающего популярность актёра. Хотя это было и нетрудно. Не то чтобы Том постоянно скрывался и передвигался исключительно запутанными тропами, сбивая папарацци со следа. Вовсе нет. Когда затихал восторг от экранизации очередных похождений эксцентричного колдуна, он мог ненадолго расслабиться, заняться другими проектами. И пресса уже не комментировала каждый его вздох. Можно было наткнуться на Тома в кафе, дождаться возле театра. Он любил прятаться в жерле стрекочущей подземки. Там легко слиться с постоянно движущейся массой толпы. А я неожиданно стала бояться случайной встречи с ним. Боялась в его искрящих, пронзительных глазах увидеть своё обезображенное отражение.

Но, похоже, у Лондона, сжимавшего меня в железных тисках, были свои планы на этот счёт.

Три года спустя после аварии я накопила денег для новой жизни. Снова купила билет на самолёт, который поднял бы ввысь к белому морю облаков. И унёс бы к горам Шотландии, до куда бы не дотянулись клыки прошлых лет.

Я взяла совсем немного вещей. Спрятала обрывки детских рисунков под подкладку маленького чемодана. Со злостью вертела ключ в замке, никак не решаясь запереть дверь.

Вагон метро тащил меня под сетью улиц.

Я не чувствовала себя живой, настоящей. Не ощущала дыхания, движения крови в бледно-голубых венах. Почти не чувствовала жизни, обесцвеченной одиночеством и затяжной бессмысленностью. Не чувствовала, пока не посмотрела на одного мужчину. Он сидел неподалёку и с увлечением вчитывался в страницы книги, раскрытой на коленях.

Мне тут же померещилось невесомое прикосновение к рукаву старенького, потускневшего пальто. Прикосновение разбитой памяти. Я узнала Тома с поразительной лёгкостью, даже не вглядываясь в сощуренные глаза за стеклом очков, не изучая вьющиеся пряди светлых волос и линии сбережённого временем худого лица… Я узнала его по ощущениям тепла, разорвавшим сердце. По горько-сладкому вкусу тихой радости, вторгшейся в лёд грудной клетки. В меня будто силой затолкали жизнь, как горсть ваты внутрь поникшей куклы, которая должна придать ей особую форму. Превратить в подобие человека.

Поезд проталкивал по глотке метро двух незнакомцев, замерших друг напротив друга.

Я приковала взгляд к его пыльным ботинкам с узкими носками. И как только Том поднялся и двинулся в сторону разомкнувшихся дверей, я тоже встала. Подобрала чемодан и, ни секунды не думая о предстоящем рейсе, поплелась следом. Повиновалась вспышке необъяснимого желания, какому-то неизвестному пробудившемуся инстинкту.

Не знаю, на какой станции оборвала путь к бегству, какой район Лондона вновь раскрыл передо мной жадную пасть… Отставала на десятки шагов, волоча за собой полупустой чемодан на трёх колёсиках. Там между книгами был зажат воссозданный из клочков портрет мужчины, похожего на Тома.

Он шёл уверенной и быстрой походкой мимо сияния осколков витрин, врезался в глухой рокот улиц громкими звуками шагов. Мимо склонившегося над домами вечера. Мимо жизни, которой не хотелось принадлежать. Наверно, он спешил домой. У такого человека, думала я тогда, сотканного из доброты, нежности и неизлечимого утомления, непременно был уютный дом. Там он находил защиту и свободу. А эта свобода исчезала, пропадала в шуме ветра, стоило только спуститься с крыльца. Известность рано или поздно награждает уязвимостью и делает из тебя едва ли не достояние общественности. Но, честно говоря, что в тот момент я могла знать о Томе, о его душе, настроении, привычках? Неровное сплетение рассказов журналистам, полутона путанных откровений – не самый надёжный источник. Не во всех словах спрятана чистая правда. Порой для актёров она бывает слишком опасна.

Ботинки раздавливали мелкие лужи, вздымали грязные брызги дождевой воды. Когда скрежет чемодана стал невыносим, я схватилась за скользкую ручку и подняла его над асфальтом. Внезапно Том остановился, спрятал покрасневшие от холода ладони в карманах чёрной куртки и обернулся:

– Почему вы идёте за мной?

Это был второй вопрос, который я от него услышала, испуганная до смерти. Не дольше нескольких секунд мы смотрели друг другу в глаза.

Страх будто отрезал язык, и я от отчаяния прикусила губу до крови. Обхватила трясущимися руками чемодан и кинулась бежать по незнакомой дороге. Всё сворачивала и сворачивала, бросалась мимо переулков и тёмных углов, пропахших сыростью.

Я спряталась в промозглой тени, прижала к груди чемодан, в котором сосредоточилась моя перебитая жизнь. Внутри хранился весь уцелевший смысл. Я зарыдала, сидя в размазанной по асфальту липкой грязи.

– Почему вы идёте за мной? – спросил он.

– Потому что ты моя память, – не ответила я.

Самолёт улетел без меня.

Я вновь крутила ключ в старом замке.

Мне было двадцать семь. Я дожила до две тысячи двенадцатого года. И продолжила жить дальше. Но теперь Лондон стучал в висках успокаивающей музыкой его шагов.

Обрывок 5

Итак, дожила до две тысячи двенадцатого. Так и не смогла уехать из Лондона, сколько бы ни порывалась начать новую стерильную жизнь, которая будто должна была начаться прямо на борту самолёта, вспыхнуть вслед за звуком пристёгнутого ремня безопасности. Когда-то я была уверена – стоит убраться подальше от этого города страхов и ошибок, и тут же проблемы останутся позади, растворятся в покинутом прошлом. Но я подозревала, что произошло бы совершенно иное: пустое место в чемодане незаметно заполнилось бы всем, от чего надеялась спрятаться. И я с охапкой разбитых надежд и верой в спасительное бегство немногим бы отличалась от чемодана, набитого бесполезной рухлядью перекошенных лет. Недостаточно просто смыть грязь Лондона и затеряться где-нибудь в другом месте. Боль и ужас нерасказанной истории крепко вцепились в сердце. Я всюду таскала за собой тяжесть тошнотворных воспоминаний. Но больше не искала облегчение в диких запоях.

Я неплохо готовила. Хоть друзья и считали, что я скромничала и напрашивалась на комплименты, это было не так. В сравнении с маминым талантом я действительно справлялась всего лишь неплохо. Иногда бессонница загоняла на крохотную кухню. Тогда я раскрывала толстый самодельный сборник всевозможных рецептов и над чем-нибудь неторопливо колдовала в ожидании умиротворения, пусть и большую часть блюд приходилось выбрасывать. Я не могла съесть порцию целиком и в итоге скармливала всё мусорному ведру под раковиной, а на следующее утро выносила на помойку. Я готовила так много, будто ожидала прихода голодных гостей, но не часто кого-либо вообще звала на ужин.

Снова стала работать официанткой. Выбрала небольшое, пропитанное дешёвыми сигаретами и пивом кафе вблизи Энфилда, а жила в глубине района Хакни. Там, на краю обрыва, богатство и глянец вылизанного, напудренного Лондона проваливались в грязь, застревали в выбоинах на дорогах. Я могла бы переехать в более спокойный район и устроиться в какое-нибудь скромное, чистое кафе, в другой комнате завешать зеркалами стены. Но боялась, что другую квартиру оплачивать не смогу, и будто нарочно нанизывала жизнь на грязные иглы подворотен, скелеты разбитых фонарей, торчащих тёмными силуэтами застывших призраков. Кто-то научился находить здесь красоту в сети трещин на разбитом асфальте, а клочки раздираемого ветром мусора ценил как нечто, составляющее целую жизнь. Кто-то ждал, пока волна регенераций, задуманных мэром, докатится и до Хакни. Я же вдыхала тот воздух, к которому привыкла, и сторонилась всего, что в итоге причиняло невыносимую боль. После смерти Джейми у меня едва ли можно было сосчитать с десяток друзей, с кем бы я была откровенна, кому осмеливалась доверять, кого приглашала бы субботним вечером посмотреть глупое кино…

В одну смену со мной работала официантка Лайла, темнокожая брюнетка с хмурой улыбкой. Похожа на исхудавшую Холли Берри. Младше меня на четыре года. Она копила деньги на операцию для матери, но та решила не душить жизнь дочери изнуряющим поиском заработка. Сбежала из клиники и утопилась в ванной комнате их маленького дома под звуки любимой песни, которую Лайла с тех пор ненавидела. Деньги, оставшиеся после похорон, она тратила на дорогой шоколад и сжигала в ослепительном мерцании клубов, давилась разноцветными коктейлями. Жизнь разбилась бы вдребезги, если бы ей не повстречался Уэс. Именно тогда сердце Лайлы родилось заново.