Мои слова под дождем не мокнут, или Повесть о потерянном солнце. Книга 2. Основана на снах, музыке и воспоминаниях

– И что с того? Есть смысл и есть. Только нам от него ни холодно, ни жарко.

Он чиркнул зажигалкой. Наверное, той самой, которой прикуривал мне в машине.

– Не хочешь встретиться?

– Ты думаешь, это правильно?

– Что именно?

– Начинать что-то перед тем, как все это потеряет свой смысл?

Остап замолчал. Из трубки не послышалось ни звука. Он, кажется, даже не затянулся, а так и сидел с сигаретой в руках, как гипсовое изваяние, приросшее ногами к земле, а сигаретой – к рукам. Может, все статуи в музеях и театрах были людьми, замершими от чьей-то неосторожной фразы или слова? Может, у них не получилось умереть и они стали этими случайными фразами и словами? Я представила, как спустя пару часов к Остапу в квартиру заходит человек в белом халате и начинает поливать его краской. Он выполняет работу профессионально и без лишних эмоций. Его лицо – непробиваемый камень. Остап смотрит в стену. Краска стекает полосами по его груди и спине… Я была уверена – в тот миг сигарета в его руке ни за что бы не дрогнула.

Он сбросил звонок. Я знала – утром опять позвонит. Кофе с сэндвичем я оставила на столе до утра, а сама зачем-то пошла в ее заброшенную комнату. Там я взяла сигарету и прикурила от спички. В кромешной темноте я осталась без рук и без ног. В темноте они были мне не нужны. Кроме самой темноты в темноте бы не нашлось ничего, что было бы для меня по-настоящему нужным. Я прошлась к окну и кружок ярко-оранжевого на кончике сигареты заплясал вместе с моей рукой. На подоконнике все так же стояла ее подставка в виде листочка. Я подумала о боге и о том, что он, наверное, как и я, совсем не сомкнет глаз этой беззвездной и безлунной ночью. Вездесущая темнота порождала гнетущее беспокойство, завязавшееся узлом где-то поперек сердца, ну а беспокойство в свою очередь – желание курить и никуда не смотреть.

Я подошла к ее столу и взяла в руки диск, найденный мной день или два дня назад – дни перемешивались между собой; стрелки часов хаотично прыгали по циферблату. Не исключено, что в таком хаосе можно потеряться во времени и не успеть. Я накинула на себя ее ветровку, схватила ключи, и вышла из дома, прижимая к себе безымянный диск без картинки и подписи. В тамбуре не горел свет. У соседей напротив тоже было темно – не исключено, что люди постепенно начали пропадать. В разрисованном лифте было спокойно. Выжженные огнем кнопки смотрели на меня глазницами когда-то погибших людей. Они наблюдали за мной, и все время перебивая друг друга, пытались рассказать мне свои печальные истории. Они говорили мне о пропаже луны и солнца, о лестницах, словах и судьбе всего того, что пока оставалось живым.

На улице становилось все холоднее. Земля остывала. В машине было чуть теплее, но раздеваться я все-равно не стала. Заведя машину, я стала ждать готовности магнитолы, а сама тем временем пыталась отогреть заледеневшие руки. Безрезультатно – карманы оставались холодными. В них, видимо, где-то прятались дырки – иначе как объяснить то, что украденные куски солнца куда-то пропали? Когда магнитола все-таки зажглась сине-зеленым, я судорожно засунула в нее диск и стала ждать. Спустя пару секунд диск начал проигрываться. Вначале шла долгая дорожка из шорохов и потрескиваний, будто бы на диске была записана игра какой-нибудь древней пластинки, а может – и запись чьей-то давней записи. За помехами последовала недолгая тишина, после чего началась сама музыка. С более нежных и плавных нот она нарастала до тяжелых и тревожных. Они чередовались между собой, словно прыгая друг через друга на манер «чехарды», и создавали необычное для ушей сочетание сентиментализма и острой драмы. Мелодия, безусловно, была прекрасна, но определенно точно в ней что-то было не так. На моем клубке образовывался нарост необъяснимого беспокойства – что именно заставляло мое внутреннее так содрогаться? Музыка петляла; то возрастала, то опять убывала, то возвращалось к привычному ритму.

На третьей минуте прослушивания мелодия показалась мне знакомой, но я никак не могла вспомнить, где я ранее могла ее слышать. Я включила верхний свет и остановила проигрывание записи, вмиг ощутив себя доступной для всего того, что хотело бы меня отыскать. Но меня ничего не искало. Так, в машине и со включенным светом, одна на пустующей ночной дороге я чувствовала себя до ужаса глупо – это было все равно что подглядывать за кем-то в ночи, и вместо того чтобы выключить свет в спальне, просто повесить на окно занавеску. Я взяла в руки диск и покрутила его. На нем по-прежнему никаких опознавательных знаков. Что же она хотела мне этим сказать? А самое главное – где я только могла слышать эту музыку? Мне казалось, временами я почти достигала истины, а потом она пряталась от меня за занавеской. Я чувствовала, будто стою перед нужной дверью, а потом ухожу прочь, так и не узнав, что была близка.

Я нажала на «play» и откинулась на сидение. Музыка текла туда, куда ей было надо. Я позволяла ей затекать в мои уши. В какой-то момент тревога и холод ушли на второй план. И теперь для меня существовала только музыка. Либо я становилась ею, либо она присваивала себе мое имя – разобраться в этом мне было уже не под силу, но чувство было такое, будто что-то внутри меня пустило корень. Отчего-то я знала – перерубить его ни у кого не получится. Стоило мне закрыть глаза, как я опять качалась на каких-то крошечных качелях. За плечами – гигантский терновник. Я была этим терновником. Я была его ягодами. Я была этими качелями и собой одновременно. Я была всем и ничем. Я была солнцем и его отсутствием. Я была ветвями, которые кто-нибудь и когда-нибудь перерубит и пустит на топку. Я была миром. Мир был во мне. Это была змея, кусающая саму себя за хвост. Но чем среди всего этого была музыка?…

Диск крутился в дисководе еще бесчисленное количество раз, прежде чем на небе пробилась светлинка – пробилась и тут же окрасилась в серый. В моей голове музыка растягивалась и принимала знак вечности. Мелодия заканчивалась и тут же начиналась. Я не могла уловить ее конец и начало. Что же Ия хотела мне донести? И мне ли диск предназначался? Тогда почему на нем не было названия? Не значило ли это того, что у той музыки его и вовсе не было? Ну а может, названием было все то, что происходило со мной и с миром? – поэтому она не потрудилась его написать, думая, что я сама обо всем догадаюсь? Тут я остановила проигрыш аудиодорожки и выключила свет. На небе я нашла полосы от самолетов. Они напомнили мне царапины от кошачьих когтей. Надо же, мир продолжал жить и вертеться – правда, сгорбившись и слегка устало, но все же продолжал. Я думала о ней, о боге и смотрела на эти полосы как на спасательный круг, лавирующий по волнам где-то рядом с горизонтом – ты его видишь, но дотянуться не сможешь.

Просидев так минут с двадцать, мне захотелось сходить в туалет. Я вытащила диск и сунула его в пустой пластиковый квадрат. Потом, вспоминая что-то недавно забытое и давящее на мозги, я замерла и оглядела салон. По пяткам снизу вверх карабкалась та же лихорадка – я могла узнать ее из тысячи. Это была моя лихорадка. Ощутив ее рядом с собой, я испытала острое облегчение. Сердце размякло; клубок начал разматываться. Я откинулась на кресло и стала смотреть в окно. Полный мочевой пузырь ощущался как что-то необходимое. Я вспомнила, как фотографировала ее в этой машине, потом – как фотографировала себя и небо. Воспоминания о дедовом фотоаппарате привели меня к тому, что я так упорно в себе искала – фотографии, которые она проявила перед своим уходом. Я включила верховой свет и полезла в бардачок. В нем все лежало все в том же порядке – пустой квадратик для карт, очки, пластиковые коробочки дисков и сигареты. Тогда я решила заглянуть под сидения, попутно вспоминая наш разговор в машине. Она говорила – я бы хотела проявить их перед смертью или что-то типа того. Выходит, она обо всем знала заранее, и теперь хочет, чтобы я узнала об этом сама. Вот только вот толку от этого уже не было никакого – если Земля сходит с орбиты, ее уже ничем не остановить. Под креслами были только бычки и скатанные в комочки ошметки пыли. Я полезла по карманам. Как бы ты хотела умереть? Я бы хотела упасть с лестницы или что-то вроде того. Что-то особенное, знаешь. Как прыжок с парашютом и… бац! – всмятку – парашют не раскрылся. Но я с парашютом не прыгаю, так что лестница вполне себе. На крайняк разбиться на мотоцикле. Или проглотить ядовитую бабочку. В карманах, пришитых к креслам, я нашла небольшой сверток размером волейбольный мяч. Черный пакет был замотан синей клейкой лентой. Под рукой не оказалось ничего, что могло бы помочь мне разрезать упаковку. Я смотрела на пакет секунд шесть, после чего решила пойти домой и открыть его уже там.

Все повторилось по той же схеме – ключ зажигания, лихорадка, подъезд, тревожный и голосящий на разный манер лифт, пустующая квартира, темнота. Цепочку разрывало лишь одно несовпадение – два пропущенных. Один от Остапа, второй от неизвестного номера. В мрачном сумраке на телефоне изредка помигивала маленькая звездочка – не так ярко, как ночью. Я посмотрела на время, выведенное на экране крупным шрифтом – четыре утра с небольшим. Я положила сверток и взяла телефон, собираясь набрать Остапу еще раз, после чего мой взгляд зацепился за незнакомый номер. Недолго думая, я нажала на кнопку «вызов» и присела на ее кровать в чем была – в ветровке, рубашке поло и джинсах. С того конца не доносилось ни звука – ни шорохов, ни голоса, ни тем более гудков. Я решила проверить, набрался ли номер. На экранчике было написано – «идет вызов» и длинное многоточие, уползающее куда-то за пределы дисплея. Вскоре я сбросила звонок и набрала Остапу. Его голос звучал как обычно – видимо, он так и не ложился.

– Алло.

– Что хотел?

– Ничего.

– Но все-равно позвонил?

– Получается, так.

– Я кое-что нашла у нее в машине.

– И что там?

– Я еще не открывала.

– Это посылка какая-то?

– Нет, просто сверток. Небольшой сверток, замотанный в черный пакет.

– Думаешь, тебе стоит его открывать?

– Думаю, что стоит. Повисишь?

– Угу.

Я положила трубку на кровать, включила громкую связь и стала рыться на ее столе в поисках колюще-режущего. В глаза бросились только ножницы.

– Где ты была?

– В машине сидела.

– С двенадцати?

– Ага.

– Понятно. Ты видела…?

– Что?

– Луна с неба пропала.

– Может, за облаками прячется?

– Сама же знаешь, что это не так.

Я запнулась лишь на секунду, а после, воспрянув, стала как ни в чем не бывало резать скотч. Резался он с трудом – видно, ножницы были чем-то затуплены.

– Пропала и пропала. Сам же знаешь – не мудрено. Удивляться нечему.

Остап громко выдохнул в трубку. Я избавила послание от обертки и уставилась на его содержимое. Сквозь полиэтиленовый пакет было видно следующее: прищепки; волосы, обмотанные резинкой; фотографии, разложенные на две стопки и колода каких-то карт.

– Ну что там?

– Фотографии, прищепки, колода карт и волосы.

– Волосы?

– Она обрезала себе волосы. Незадолго до того, как…

Договаривать было бессмысленно – и мы оба об этом знали. Я замерла, не зная, что первым взять в руки. На секунду мне показалось, будто Остап на другом конце провода слегка отодвинулся или же наоборот присел – так, чтобы не обессилить и случайно не упасть – последующие его слова звучали сдавленно и будто откуда-то, словно он был в том пакете вместе с картами, фотографиями и прищепками. Я разрезала пакет и взяла в руки ее волосы. В моих руках было ее прошлое – трогать его было удивительно. При виде осязаемых воспоминаний клубок сжался до вишневой косточки и начал подавать мне знаки. Я знала – он очень скучал. Я тоже, мой милый, я тоже. Слезы капали на ковер и мне на руки, чудом не задев все остальное. Я плакала молча, беззвучно – так получалось, и так, как мне казалось, было вернее и нужнее всего. Слезы разбивались о ковер россыпью мелких точек. В них я видела пропавшие с крыши библиотеки звезды. По ковру, обходя эти самые звезды и взявшись за руки, ходили далекие мы из прошлого. Сколько не пытайся, за ноги их никак не ухватишь – больно быстро ускользают туда, откуда пришли, напомнив мне о себе лишь на жалкую долю секунды. И глаза, что я все это время чувствовала на себе, принадлежали не ей и не богу – то были наши глаза из прошлого, что так уверенно и бесстрашно смотрели в бездну нашего будущего.

Я взяла в руки катушку фотопленки и развернула ее у себя на коленях. За окном было серо и уныло, будто кто-то повесился на люстре, прикрученной где-то в середине небес – и тут мне подумалось, что «гнездом» для этой люстры по-любому бы служила дыра, образовавшаяся на месте пропажи луны или солнца. Я взяла в руки зажигалку и стала высвечивать ее огнем фотографии – увы, уличного света не хватало даже на то, чтобы рассмотреть собственные руки.

В первой стопке, судя по всему, находились более ранние фотографии. По порядку: новогодний снимок с «Голубым огоньком» за спиной; изображение двух подростков – высокая белокурая девчонка и мальчик, держащий ее за мизинец; фотография высокого усатого мужчины за рулем темно-красной машины; вид из окна, захватывающий собой того мальчишку, деревья и кусок балконного ряда; напоследок – портрет темно-серой птицы, замотанной то ли в простынь, то ли в одеяло. Я передохнула, раздумывая, стоит ли мне продолжать. Из трубки слышалось надсадное сопение Остапа, потом – скрип табуретки.

– Эй, ты там не уснул?

– Нет.

То ли мне показалось, то ли он действительно придвинулся к телефону чуть ближе. Так или иначе, я знала еще кое-что – он этих призраков тоже видел и так же пытался хватать их за лодыжки. А они проходили сквозь него и шли по своим делам, повторяя милые сердцу сюжеты прошлого. Сюжеты и лодыжки были все те же, а Остап – уже нет. Уже не тот.

Я вздохнула и подумала – продолжи я дальше, я бы тут же сошла с ума. Поэтому я продолжила, пытаясь собрать мысли в кучу в этой душной от мыслей и его шумного дыхания, комнате. Мне хотелось прервать звонок – да так, чтобы больше не позвонил. Шутка ли? – потеряв одних призраков, тут же начинаешь искать других. Потом и тех где-то теряешь. Спрашивается, на кой фиг все это было? Сбросить звонок я не нашла в себе сил. О том, что они ушли от меня к кому-то другому, я знала уже давно. Кажется, их не стало при первой же встрече с богом, а может, и в том кафе…?

Следующие фотографии имели изображение мужчины возрастом в промежутке от шестидесяти до семидесяти лет. Вот он за столом; вот, изображая замешательство, сам с собой играет в шахматы; вот стоит и гладит овцу, позади него – море иссеро-белых спин; ну а вот – он у окна, с посохом в руке и в кепке «Янкиз». Мне почудилось, будто снимки кажутся мне знакомыми – но где и когда мне пришлось с ними знакомиться, вспомнить так и не получилось.

– Ну что там?

– Да ничего особенного.

– Правда?

– Ага.

Я промокнула лицо рукавом куртки и посмотрела в сторону телефона, словно где-то там должно было быть его лицо.

– Ты как?

– Да ничего.

– Честно?

– Ага.

Я собрала предметы в пакет и взяла сигарету. Из динамика послышался вздох.

– Ты думаешь, мир хочется вот так заканчиваться?

– Да черт его знает. Наверное, его это не совсем касается.

– Думаешь, ему грустно?

– Думаю, да.

Он помолчал. Я опять закурила, и не зная куда деть руки, пустила их в волосы, как бы делая небольшой массаж. Волосы определенно следовало помыть. Сквозь расстояние я чувствовала, что он готовит какие-то слова. Я не могла разобраться в себе – хотела ли я их слышать или же все-таки нет. Он вздохнул и закурил тоже – я это слышала. Синяя зажигалка. Синяя, как небо, которого нам теперь не видать.

– Как думаешь, если бы ничего этого не случилось, у нас бы с тобой что-нибудь получилось?

– Что-нибудь – это что?

– Мы могли бы жить вместе.

– Я думаю, тебе просто одиноко.

– А тебе разве нет?

Я подумала – все в этом мире одиноки. Жизнь в одиноком мире не одинокой стать не может. Мы росли и умрем одинокими. Так было задумано кем-то свыше еще задолго до нашего появления. Пепел сыпался на джинсы и я размазывала его пальцами. Сейчас не время переживать об уборке и прочих вещах, что имеют место только в этом мире. На данный момент – стирка джинс и Остап.

– Всем одиноко.

– И что? Ты не ответишь?

– На эту фигню – нет.

– По-твоему это фигня?

Я промолчала, надеясь, что он заговорит о чем-то другом.

– Я тебя понял.

– Думаешь, это правильно – заменять человека другим человеком и делать вид, что ничего не случилось?

– Разве я делаю вид, что ничего не случилось?

– Послушай, у меня нет ни сил, ни желания говорить об этом сейчас.

– Нет, ты уж скажи. Скажи все как есть.

– Говорить о том, что было бы в перспективе – самое отстойное занятие в мире.

– Но я же тебе нравлюсь?

Мы оба молчали. Я чувствовала вокруг себя шаги прошлого. Когда прошлое приходит само собой, без скучаний, напоминаний и приглашений, это могло значить только одно – скоро для всех нас все закончится. Попытка сохранить настоящее станет временной отсрочкой, идущей в упаковке с надписью «твои надежды не оправдаются».

– Чего ты добиваешься?

– Сам не знаю.

– Хочешь сказать, что если ты услышишь ответ, у тебя получится заснуть?

– Тут уж от ответа зависит.

– Я так не думаю.

– И какой будет ответ?

– Я сброшу или ты сам трубку положишь?

– Это все?

– Почему наши телефонные разговоры всегда заканчиваются одним и тем же?

– Потому что в голове у меня одно и то же. Сейчас. И все последние дни.

Я потерла переносицу и постаралась вообразить себе его лицо. Грустные глаза, на дне которых можно увидеть и самого себя, и все то, свидетелем чего они были и будут. Я представила их светло-серый оттенок, похожий на небо в тот ранний час. Представила, как мнется морщинами его лицо. Оно – бумажный лист, местами порванный ручкой и чьей-то мыслью. Вдоль и поперек лист был исписан словами. Среди них каких-то два имени, идущих поверх друг друга, далее – «тревога», «апатия», «страх» и отчего-то – «невыглаженный». Меня постигла мысль – если выгладить знаки вопроса, они станут восклицательными. У него был один такой между ребер, и того уж ничем не выгладить – ни утюгом, ни теплым словом.

Настал тот момент, когда молчание длилось чуть больше, чем нужно. Я видела – оно встало в ряд с призраками и дергало меня за рукав. Сказать было нечего. Мы молчали, неспокойно дыша в трубки друг другу. Я чувствовала, что вот-вот надо было что-то ему ответить, но слова стыли на языке, так и не найдя выход. Мне казалось – в тот момент все прошлое нашло прибежище здесь, в ее одинокой комнате. Оно было здесь. Оно нас видело и слышало, в тайне перешептывалось и подтрунивало над нами. Я догадывалась – куски его прошлого тоже были при нем. Видимо, в приближение конца они решили повылезать из наших голов. Интересно, этих призраков видели только мы или кто-то еще? Я прочистила горло. Шум с того конца прекратился – он что, перестал дышать?

– Мне пора.

Не дождавшись ответа, я нажала «отбой» и от сердца тут же отлегло – видимо, наши призраки нашли себе других жертв. Ну а может, они полностью нависли над Остапом? Мне было страшно подумать, что я могла заставить эти грустные глаза плакать. Так или иначе – другого выбора у меня не было. По-крайней мере тогда. В мире, где были так важны слезы каждого, скоро не найдется никого, кто мог бы заплакать. И в целом мире будут блестеть только две слезы: слезы Остапа и бога. Ни меня, ни моей слезы больше не будет – от этой мысли меня кинуло в дрожь.

Я положила пакет на стол и вышла из комнаты. Впервые за последние несколько дней мне спалось по-настоящему спокойно. Сон глубокий и беспробудный. Свет, небрежно покрывающий предметы под окном, лился из него поверхностно и без прежней прыти – в мягком сонном мозгу он создавал иллюзию того, что все в мире вернулось на свои места.

4

Души начинают видеть

Как выяснилось позже, ближе к обеду мне снился сон. И на фоне нашего нового мира он показался мне излишне ярким и четким – границы предметов и лиц выглядели так, будто их дважды обвели ручкой по контуру. Мне показалось, что я проснулась и села на кровати. Кровать стояла в каком-то подвальном помещении, по кругу обнесенным то ли решетчатым забором, то ли тюремной клеткой. Я задрала голову вверх – клетка была даже на потолке, потом посмотрела под ноги – там она тоже была. Я огляделась, после чего посмотрела на свои руки. Они показались мне нарисованными. Контур искажался и плыл в зависимости от положения и точки зрения, а цвет кожи на вид был близок к синеватому. Во сне я подумала – почти под цвет его зажигалки и неба, которого нам не видать. Кроме кровати в комнате ничего не было: ни стола, ни шкафчика, ни уж тем более старого-доброго окна.

Я помню, что пощупала свое лицо. Тактильное ощущение стабильным не оставалось. Я схватила себя за ухо и потянула. Мочка помягчела и вытянулась куда-то вниз, приняв форму сюрреалистически-вытянутой фигуры. Стоило мне оставить его в покое, как ухо вернулось в исходное положение, слегка шлепнув меня по щеке. Я оттянула нос вверх и тот загнулся рыбацким крючком. Бровь, плоско расплющенная над глазом, служила ему подобием крыши. Я провела рукой от лба к подбородку – кожа мялась под пальцами, как разогретый в руках пластилин. Когда я отвела от лица руки, оно тут же устранило все изменения, резко подкинув меня на кровати.

Дальше я зачем-то встала с кровати и направилась к противоположной стене. Следом, словно по кем-то написанному сценарию, я с размаху впечатала свое лицо в эту клетку. Зачем и почему? – этим вопросом я даже не задалась. Помню, что мое лицо нисколько не пострадало, а прошло через прутья так гладко и правильно, будто в той клетке было отверстие. Но я знала – его там не было. Видимо, мое лицо прошло как-то сквозь. Мне показалось – оно прошло не только сквозь решетку, но и сквозь пространство, время и другие величины, созданные для упрощения жизни. В этой клетке жизни не было. Себя я ощущала частью всего, что было в той комнате – частью кровати, частью решетки и частью всего того, что было за ее пределами. Я ощущала, что все в этой комнате – мое бедное Я, и наоборот – только я сама составляла главное Я этой комнаты. Комната и мое необычное самоощущение складывались двумя половинками яблока и получалось то, что получалось – шесть сторон куба, мое пластичное лицо, бездыханная кровать и бесконечные прутья.

За пределами куба был такой же куб. Обстановка полностью копировала обстановку моей комнаты: кровать и обнесенные металлической проволокой пол, стены и потолок. Я торчала головой в чьей-то чужой стене, покуда мое тело все еще оставалось снаружи. На кровати сложа руки сидел старый усатый мужчина. Тот сидел ко мне полу-боком и смотрел на стену перед собой. Из нее, смотря на него в упор, торчала ее голова. Лицо было искажено до неузнаваемости, но в голове так и стучало – Ия, Ия, Ия, Ия… Ни он, ни она меня не видели и не слышали. На секунду мне показалось, будто достучаться до них у меня не получится – мы находились по разные стороны жизни.

Чем дольше и пристальнее я всматривалась в ее лицо, тем быстрее и карикатурнее оно менялось – то сплющивалось, то вытягивалось, то невероятно сужалось. Старик с ней ни о чем не разговаривал, только не мигаючи смотрел на нее, не шевеля ни телом, ни лицом, ни локтями. Кроме ее лица все в комнате оставалось неподвижным. Я думала – неужели они не слышат биения моего сердца? Мой клубок разматывался и шептал мне слова на своем языке – свою азбуку морзе мы с ней так и не изобрели. Он скулил и не понимал в чем дело – вроде лицо чужое, но почему-то такое родное. Почему? К горлу катила тошнота, – такая, какая бывает после завтрака, которого ты не хотел. Мне было достаточно просто смотреть на ее лицо – лицо, ставшее чем-то, чего при ней никогда не было. Вдруг я поняла – мое лицо тоже стало другим. Мы себя потеряли. Почему? И слова, звучавшие тогда в моей голове, гремели в ней куда громче, чем когда-либо мной произнесенные. Мне казалось, что еще чуть-чуть, и они совьются венком и обмотают стены вместо треклятой проволоки. Мне казалось, что думай я чуть громче, до них бы мои слова все же дошли – внезапной мыслью в голове или так, в виде образов. Но они бы дошли обязательно.