Ген хищника

Кира засмеялась. В ее смехе явно слышались ирония и презрение.

– И вы, заслуженные педагоги, считаете себя вправе определить заранее, какой будет жизнь ребенка, – с младых ногтей заклеймить бандитом, шалавой, хорошей матерью, руководителем или милиционером? Поставить тавро на лбу. И, разумеется, своими поступками, решениями, или, как вы это называете, воспитанием, вы активно подтолкнете ребенка на ту дорожку, которую ему начертили. Шапка Господа Бога на чело не давит?

– Вы, милочка, очень молоды. – Тон и взгляд Зинаиды Семеновны мгновенно изменились. Из нее полезла напыщенная, самоуверенная и жутко социально активная тетка на низком ходу. – Поработайте с мое в школе, поймете, что все так и есть. Что собой ребенок представляет в десять лет, то из него и вырастет. Дети в школу несут и родительское воспитание, и все их недостатки и свои, и все проблемы. А мы не обязаны их перевоспитывать за наши зарплаты. И никто не вырастит из дворняжки породистого пса. Хоть по каким методикам с ним занимайся. И нечего тратить время на то, что все равно алкашом станет.

Самбуров даже не хмурился. Он привык к выходкам Киры и приучал себя получать удовольствие от развития событий. Когда Кира хотела, она мгновенно выводила людей из себя, и они, прорвав пленку показухи, начинали выплескивать из себя все, что реально сидело внутри.

– Что для вас означает «достойный человек», Зинаида Семеновна? – уточнила Кира, хитро прищурившись.

– Это человек, имеющий уважаемую профессию, семью, репутацию хорошего человека, – сказала, ничуть не пасуя, педагог.

– Прекрасно. И не из одного двоечника, которого выпустила ваша школа, не вырос директор завода, проживший в браке сорок лет и воспитавший троих детей? И, конечно, не один отличник не спился? – съязвила Кира.

– Такое может быть, но это значит, что обстоятельства так сложились. Жизнь, знаете ли, иногда вносит свои коррективы. – Зинаида Семеновна высокомерно вскинула нос и сжала губы в узкую полоску.

– И ни грамма вашей вины? Обстоятельства виноваты? – не унималась Кира.

– А в чем это я виновата? Чего бы это вдруг? Я всю жизнь посвятила школе и этим малолетним хулиганам!

– Тогда, с Анитой и Настей, вы замяли это дело? Соврали, что Анита навредила себе сама, что вы видели все своими глазами, и мать Аниты отказалась от заявления, испугавшись, что дочь упекут в психушку? – Кира сверлила бывшего завуча пылающим колющим взглядом. Любой другой человек бы вспыхнул и обратился в пепел. Но только не завуч с пятидесятилетним стажем. За годы работы в школе если она чем и обросла, это тюленьей толстой непроницаемой шкурой. И верой в свою непогрешимость. – А почему мать Насти передумала писать заявление?

– Сама Настя передумала. Я думаю, Андрей-то и вмешался. Девочка как-то в один миг изменилась. Все утихло. И, да, дело мы замяли. Это было правильное решение. И, конечно, не я одна в этом участвовала. Еще Александра Александровна и сторож, – фыркнула носительница венца Господа Бога. – Мы совершенно правильно поступили. До выпускного одна четверть оставалась. Экзамены. Довели всех и распрощались, слава богу.

– Прекрасно. – Голос Киры вновь стал холодным и безразличным. – Александра Александровна наверняка уже покоится, я надеюсь, с миром. А сторожа где найти?

– В сторожке, вход с внутреннего двора школы, дверь за мусоркой. Как учился на двойки, так и работает всю жизнь дворником да охранником, – презрительно процедила сквозь зубы учитель. Еще раз подтверждая свою теорию.

Весь лоск с носителя образования слетел. Теперь перед ними сидела усталая, старая тетка, которой некуда деваться, кроме как идти в школу и продолжать бороться с детьми, которые давным-давно превратились в маленьких монстров, поддерживаемых такими же родителями, и не шибко-то позволяют над собой издеваться, а зачастую и сами тираны.

– Всего хорошего. Вы нам очень помогли, – попрощался Самбуров, следуя за вышедшей без лишних слов Кирой.

– Ты ненавидишь учителей, – поделился своими соображениями он.

– Это не учителя. Это служители военно-дисциплинарного учреждения. Они не умеют учить, они растят хорошо подчиняющиеся единицы государства. Винтики и болтики системы потребления, налогообложения, администрирования, – сухо отозвалась Кира. – Знаешь, как возникла наша образовательная система?

– Знаю, – к удивлению Киры, отозвался Григорий. – Мы переняли Австрийскую систему. А те, в свою очередь, создали ее, чтобы максимально быстро растить хороших солдат. Воевали тогда много. Основные требования, которые выдвигались массе людей, – подчиняться приказам, не задавать вопросов, уметь маршировать.

– Молодец! Пять по истории! – улыбнулась Кира, она вновь становилась насмешливой. – Все верно. Это гувернеры и философы воспитывают думающих, задающих обычно неудобные вопросы, способных к творчеству и вообще к наблюдению и выводам людей. Такие люди в сущности сложные, штучные, плохо прогнозируемые. А массовое классное образование дрессирует и штампует единицы, как правило, боевые, в случае необходимости готовые встать в строй. Так что никого они не учат. Ты же слышал: направляют по жизни, лепят клеймо.

– Вынужден признать, ты абсолютно права, – хмыкнул Самбуров. – Моя сестра думает абсолютно так же. И растит племянника, пользуясь сплошь услугами репетиторов. Дорого, энергозатратно, но хоть человека вырастит. Но это не точно. Могут вмешаться пресловутые случайные обстоятельства.

– Я однажды, когда еще только вернулась в Россию после обучения, была в одной школе. Попросили рассказать старшеклассникам о многогранности профессии психолога, ну там еще что-то по мелочи. У них как раз День учителя был. Концерт, поздравления. Сижу я вместе со всеми в актовом зале. На сцене пляшут, поют, восхваляют учителей. Потом ведущие, мальчик с девочкой, пошли в зал вопросы задавать. И какую-то там учительницу подняли, взрослую тетеньку, что называется, с педагогическим опытом. «Марьиванна, – писклявым голосом завопила Кира, передразнивая школьников, – когда вы решили, что станете учителем?» И тетя отвечает, с гордостью, с явным удовольствием: «Ой, еще во втором классе. Я завела тетрадку, записала все имена кукол и ставила им отметки».

Кира замолчала, ожидая реакции Григория. Тот хмурился, соображал. С Кирой он все время чувствовал себя словно на экзамене, словно проходит проверку на кругозор и уровень образованности.

– Отметки, ей нравится ставить отметки, не учить, не передавать знания, – догадался подполковник.

– Точно, еще во втором классе она решила пойти в школу, чтобы иметь возможность и право оценивать, ставить клеймо. Еще не осознавала, но уже желала самоутверждаться, доминировать над хрупкой детской психикой, – закончила мысль Кира.

– Тебя послушать, так в школу идут одни извращенцы, – хмыкнул Самбуров. – И растят потом извращенцев.

– Практически это так и есть. Школа крайне жесткий институт ломки психологии. Оттуда, как из тюрьмы, тяжело выйти со здоровой психикой, – пожала плечами Кира.

Они шли по шуршащей первой палой листвой дорожке. Жара, и сухие листья шуршат под ногами. Новый учебный год в летнем городе. Вокруг пестреют цветы, деревья зеленые, пускают свежие светлые отростки, будто весной, и лишь отдельные листья подсыхают и опадают, напоминая особо внимательным горожанам, что осень все-таки будет.

– Тебя обижали в школе одноклассники? – осторожно поинтересовался Самбуров. – Тебе было там плохо?

– Нет. – Кира засмеялась. – Меня не обижали в школе. Я была очень умной и совершенно непредсказуемой. Со мной просто опасались связываться. Никогда не знали, что я выкину. «Невозможность спрогнозировать» поведение человека – это самое страшное оружие. Ведь не знаешь, с чем бороться. А когда силы расставлены понятным образом и очевидно, кто сильнее, кто слабее, в этом случае никто не будет воевать, вступать в конфликт. Зачем? И так понятно, чем кончится борьба. А вот когда силы приблизительно равны, тогда интересно побороться и есть шансы одержать победу, выбить какие-то дополнительные преференции, выгоды, плюшки. И третий вариант, редкий. Непредсказуемый, неизвестный противник. Если даже не можешь предположить, какова расстановка этих самых сил, не догадываешься, что противник может выкинуть. Тут удобнее вообще держаться подальше и делать вид, что тебе ничего и не надо.

– Ты страшная женщина! – засмеялся Григорий. Он взял ее за руку, направляя мимо лужи.

– А я думала, хотя бы хорошенькая, – надула губы девушка и засмеялась. – А в школе мне было никак. Жалко потерянного впустую времени.

Мужика в рабочем замызганном халате поверх такого же видавшего виды спортивного костюма, с явными следами алкоголизма на лице, они застали возле мусорных баков. Он сосредоточенно раскладывал картон и тонкую фанеру по разным стопкам.

Самбуров показал мужику корочку. Тот с трудом сфокусировал на ней, а потом на них взгляд.

– Примерно двадцать лет назад в этой школе училась дочка майора таможни, пацан, ловко обращающийся с велосипедами, и маленькая девочка, которую в будку к собаке засовывали. – Кира решила пойти простым путем и описать самые яркие приметы тех, кто их интересовал. Вряд ли его алкоголизированная память помнит имена ребят.

От «будки собаки» даже Самбуров оторопел, но промолчал. Кира же попала в самую точку.

– Ну, училась. Противная девка. Все время Зуру мучала, – сказал сторож.

– Которая из них мучала? Зура – это собака? – Кира слегка повысила голос, будто с более громкими интонациями появлялось больше шансов, что он поймет, что она ему говорит.

– Зура – это собака. Вон там жила. Эта мелкая в ее конуру лазила и жратву переворачивала. Не шибко кому понравится, когда в твой дом залезают. У Зуры-то не больно большая конура была, – бубнил дворник. В руках он мял небольшой лист картона.

– Дочка таможенника? Она над Зурой издевалась? – Кира внимательно всматривалась в затуманенные глаза мужчины и, не найдя в них ничего значимого, со скукой хмыкнула.

– Нет, к Зуре приставала коротышка. А против дочки таможенника кто же будет хвост задирать. Учителя-то и те не смели. Хотя тоже гаденыш тот еще была. Мне чего начальство сказало, то я и сделал.

– Хорошо. А где сейчас Зура?

– Померла. Где ж еще-то? И кутенок ее вырос да помер. Я всегда из помета одну сучку оставлял и Зурой называл. Они и похожи все были, на полрожи пятно и ухо драное. Сразу с рваным ухом рождались. А потом в школе нельзя стало собаку держать, я ее будку за забор перенес. А потом Зуру украли.

– Украли собаку? Дворняжку? – удивилась Кира. – Может, убежала?

– Ошейник, перерезанный ножом, остался. Собака сама, что ли, ножом резала? – без особого возмущения сообщил сторож.

– И давно Зуру украли?

– Да с полгода прошло. Зимой.

– Действительно, вряд ли сама. Ну, до свидания. Вы нам помогли, – проговорила Кира и пошла прочь.

Самбуров последовал за ней. Вслед им донеслось:

– Мне бы кто помог…

– И это все, зачем мы сюда шли? – поинтересовался Григорий. – У него, конечно, что-то спрашивать бесполезно…

– Мы все узнали, – отозвалась Кира, поднимая с земли большой красивый красный листок.

– Ну, тоже хорошо, – согласился подполковник. – И что мы узнали?

– Пока точно не знаю. Есть уже хочется. Давай по-быстрому в Управление образования района и потом поедим!

– Как скажете, шеф, раз уж вы у нас теперь командуете, – заметил Григорий, но замечание прозвучало совсем без иронии и сарказма.

В Управление образования района Кира с подполковником не пошла. Она вытащила наушники и, устроившись поудобнее в кресле, прикрыла глаза.

– То есть ты кидаешь меня на всех этих теток? – проворчал Григорий.

– Да. Уверена, твое удостоверение с ними прекрасно справится. Поднимется переполох, тебя окружат вниманием, сочувствием, скорее всего даже любовью. Удачи.

– Может, я боюсь чужих женщин? – Самбуров надулся и медленно пошел к зданию.

– О! Они быстро станут своими, – хихикнула Кира.

Предсказания девушки сбылись. Всего через полчаса подполковник вернулся с ксерокопией личного дела Андрея Крякина и Аниты Хакимовой, на всякий случай. Самбуров ругался и отплевывался.

– Этим бабам, пардон, женщинам на границе служить надо. Ни один враг не пройдет! Они мое удостоверение проверяли! Вольцеву дозвонились. Я по личному не всегда дозваниваюсь, а они по горячей линии за пару минут пробились! – проворчал он.

– У них приоритетная связь со всеми государственными учреждениями, – хихикнула Кира, внимательно рассматривая его всего, округлила глаза, дойдя до щеки.

– Что? Что-то не так? На что ты смотришь?

– Смотрю, сколькими цветами помады ты измазан, – невозмутимо ответила девушка.

– Правда, что ли? Где? Сотри! – Самбуров полез за салфеткой в подлокотник.

– Я пошутила, – засмеялась Кира. – Но то, что тебя не удивила эта вероятность, наводит на подозрения, – ехидно закончила девушка и вытащила листочки из файла.

– Вергасова, ты такая зараза! – выругался Григорий.

Учился Андрей на сплошные тройки все школьные годы. Однообразные отметки шли такими стройными рядами, что никаких сомнений не возникало, выставлены они, чтобы перевести в следующий класс и максимально быстро избавиться от горе-ученика. Поведение стабильно «неуд».

– Адрес есть, но сначала я хочу поесть. Тем более, скорее всего, родители где-то работают и вернутся вечером. В «ЛаЛуну». – Кира проложила маршрут. – Может, и далековато, но я люблю этот ресторан.

– Любой каприз, – согласился Григорий.

Добрались они минут за двадцать, почти без пробок, и даже припарковались без проблем. Для туристического места и Нижнеимеретинской набережной редкость.

Кира не стала смотреть меню, а сразу заказала солянку по-грузински, овощной салат и чайник имбирного чая без меда.

– Доверюсь твоему вкусу, пока не разочаровывал и отлично совпадает с моим, – проговорил Самбуров, лучезарно улыбаясь и глядя на Киру сквозь лукавый прищур. Он заказал то же самое. – Но приглашение на шашлык в силе.

– Непременно, – согласилась Кира. – Я очень прожорливая.

Его взгляд будоражил. Внизу живота разливалось тепло, навалилась лень, отключая мысли. Ей хотелось выпить вина и отправиться в гостиницу, ощутить его руки на своем теле, дыхание на шее.

– Уф, – выдохнула она, освобождаясь от соблазнительных мыслей.

– Ты думаешь, что Анита Хакимова тоже как-то связана с Андреем Крякиным и Анастасией Кирилловой, сейчас, в настоящем? – Кира видела, что он тоже взял себя в руки. Взгляд стал спокойнее, искорки в них исчезли.

– Не знаю, но возможно, через нее найдется какой-то след. – Девушка пожала плечами.

– Значит, считаешь, что началось все еще в школе? Дети ожесточились, появились комплексы? Не рановато? Хотя дети вообще жестоки, – рассуждал Григорий.

– Жестоки, все верно. В детстве они не осознают, что жизнь конечна. Не понимают, что люди вообще умирают. Не могут составить последовательную логическую цепочку того, что какое-либо их действие может привести к смерти, своей или другого человека. Не отдают себе отчета, что после смерти все закончится. Навсегда. Лет до семи дети не в состоянии сопереживать, сопоставлять свою боль и чужую. Мамы до посинения могут призывать: «Вот тебе больно, и Коленьке больно». Ему да, ему больно, а на Коленьку ему чихать. Хрясь по башке. Пусть еще больнее будет. Нет ассоциативного ряда. Он это он. Остальные это остальные. В лучшем случае ребенок не будет лупить Коленьку, если боится рассердить маму. Но эта жестокость с возрастом, с осознанием смертности человека, и в частности своей, проходит…

Кира разлила принесенный чай по чашкам. Они сидели возле окна, по улице ходили люди. Видом на море этот ресторан не обладал, но Кира здесь чувствовала себя необыкновенно комфортно и уютно. В сезон, когда улицы заполняли отдыхающие, стеклянные панорамные окна отгораживали от суеты, скученности и суматохи. Когда наплыв курортников уменьшался, вид из окна дарил умиротворение и спокойствие. Самбуров сидел довольный и безмятежный, стало быть, и ему в «ЛаЛуне» нравилось. Киру это обрадовало.

– А вообще, ребенок делает выбор, быть или не быть преступником, в очень раннем возрасте. Года в три уже, возможно, – продолжила Кира.

Григорий округлил глаза:

– Да ладно! В три? Еще совсем карапуз!

– С трех до семи приблизительно. Знаешь, как заставить человека убивать?

– Такое возможно? – подполковник приподнял брови.

– Конечно, – легко согласилась Кира. – Надо просто дегуманизировать, убрать из человеческой категории тех, кого предстоит убить. Представить свиньями, насекомыми, бурдюками с кишками, швалью, лохами, в общем, низшими, не достойными жизни существами…

– Подобная пропаганда нередко встречается… – нахмурившись, пробормотал Самбуров. – Много где…

– Конечно. В зависимости от типа мышления и психологического состояния необходимо полоскать мозги нужное количество раз. И все. Под лозунгом «Эти твари и гниды не достойны жизни» человек способен убить кого угодно.

Самбуров быстро моргал, хмурился. Он думал над тем, что она сказала. Складывал исторические случаи и события из личного опыта.

– Много припомнил? Недостойных жизни категорий? Геи, иноверцы, нацисты, америкосы, мирные протестующие… В определенных условиях можно кого угодно подвести под эти условия. И это только то, что вспоминается с ходу. – Она весело улыбалась, будто с ее губ не слетало жутких страшных слов. – А если подумать? Припомнить? Например, сегодня мы слышали яркую историю, как в сознании одного живого существа мир разделился на своих и чужих. Дальше происходит выбор. Если она для них изгой, то они – шваль, бурдюки с кишками, горстка насекомых. С ними можно не считаться.

Девочка принесла мясо и овощи. Кира улыбнулась, предвкушая удовольствие от еды. От нее не укрылось, что Григорий за ней наблюдает.

– Я привела пример, но не обязательно, что так и произошло. Но примерно вот так рождается убийца. Серийный убийца. Себя он ставит как право имеющий, а всех остальных признает…

– Тварями дрожащими… – автоматически договорил Самбуров. – Но Раскольников раскаялся, сам сдался…

– Не мети все под одну гребенку, – посоветовала Кира. – Во-первых, все-таки «Преступление и наказание» художественное произведение. Как сказал бы мой любимый психотерапевт Михаил Ефимович, «глубоко психологичная художественная литература», но тем не менее придумка, вымысел. Раскольников ставил себя на место «права имеющего» в качестве проверки, которую сам себе придумал. Он не ощущал этого, не принял. А вот если человек действительно ощущает себя «хорошим», «правильным», «имеющим право» и, соответственно, всех вокруг мусором, ничтожествами, недостойными его плевка, то рано или поздно он совершит преступление. Ну или когда представится удобный случай.

Кира с большим аппетитом поглощала солянку и салат, смакуя, запивала чаем, будто не рассуждала о кровавых преступлениях. Заметив настороженный взгляд Григория, она проглотила очередной кусочек и объяснила:

– Да, для врачей, и в том числе психологов, людей нет. Есть пациенты. Это немного отстраняет от них тех, кого они лечат, тех, за кем наблюдают. Резать по живому телу, удалять гнойники, вправлять кости, заставлять вспоминать болезненные события, снова и снова погружать в индивидуальный кошмар, принуждать выходить из зоны комфорта непросто. Поэтому и необходимо некоторое отстранение. Достигать поставленной цели приходится жестокими методами. Манипуляциями во имя интересов пациента, – пояснила Кира, несколько поспешно.

– Ты оправдываешься!

– Вовсе нет.

– Так вот как ты живешь? Вот так издеваешься над людьми! Ты не считаешь их себе подобными, – хмыкнул Григорий. – В этом есть что-то от детской жестокости. Отсутствие сопоставления своих страданий и чужих.

– Не передергивай, это лишь словесные игры… – Кира отложила салфетку.

Выходя из ресторана, она бросила тоскливый взгляд в сторону моря. От входа в «ЛаЛуну» его еще не видно, но Кира точно знала, что оно там, и чувствовала его запах, слышала шум, улавливала зов.

– Заедем, – пообещал Самбуров, – я и сам бы прогулялся по набережной. Закончим только дело.

Нужный им адрес они искали долго. Навигатор водил по улицам поселка Орел-Изумруд словно по пустыне, по тропинкам, которые давно замело. Он прокладывал дорогу напрямую через сады и огороды, перескакивал сквозь трассу, разделенную отбойником, предлагал перекрытые бетонными плитами и домами тропки.

Солнце уже превратилось в красный диск, собравшийся скатиться за горизонт, когда они нашли нужный дом. Старый и ветхий, полуразрушенный и пустой. Если дом и навещал кто-то, то делал это нечасто. Они прошли через калитку, закрывавшуюся на веревочку, потоптались во дворе. Самбуров обошел дом.

– Одно окно выбито, другое закрыто пленкой. Здесь никто не живет, – заключил подполковник.

Кира оглядела двор, заваленный велосипедами, мопедами и деталями от них.

– Пошли к соседям, – решила она. – Как там мать Аниты зовут? Не помнишь?

Они заглянули в личное дело девочки и перешли к соседнему дому.

Там разруха была аккуратно прикрыта новыми строительными материалами. Дом хоть и старый, но с двух сторон запакованный в современные пластиковые панели. Начали приводить в порядок, но или деньги кончились, или что-то не получилось с ремонтом. Территория, обнесенная столбами и сеткой-рабицей. Двор прибранный, аккуратный, даже цветы растут.

– Мы можем увидеть Алину Саламатовну Хакимову? – прокричала Кира мужику, курившему на крыльце. Растянутая майка и трико еще с советских времен демонстрировали обрюзгшее тело.

– И сам бы поглядел, – буркнул мужик, лениво почесав пузо. Разглядев корочку Самбурова, он хмуро покосился в сторону: – Калитку толкайте сильнее, ржавая она, тяжело открывается, и заходите.

Самбуров навалился, металлическая преграда жестко скрипнула и распахнулась.

Чуть ли не след в след за ними зашла женщина. В шелковой косынке, повязанной на седых волосах концами назад, и с удивительно спокойным взглядом, в котором были обреченность и смирение. В руках она несла большую тряпичную сумку с продуктами, из той торчала петрушка и палка колбасы.

– По твою душу пришли, – как-то злобно проговорил мужик. – Поди, младенцев, тобой убиенных, посчитали.

Самбуров предъявил женщине документы, та едва взглянула на них.

– Алина Саламатовна?

– Я самая, – согласилась женщина. – Пойдемте в дом, чаем угощу.

Ни удивления, ни испуга. Обреченность и смирение.

Кира прошла в дом первой, сразу за Алиной, едва расслышала, как хозяйка бросила мужику: «В порядок приведи себя, постыдись». И наградила того таким убийственным взглядом, что Кира опешила, а мужик исчез, она даже не успела заметить куда.

К их удивлению, в доме оказалось идеально чисто и прибрано. Через окно на кухню проникали лучи закатного солнца. На подоконнике и в напольной подставке-пирамидке густо пестрели цветы. Не самая дешевая кухонная мебель, сшитые на заказ шторы и пол, покрытый плиткой.

Женщина нажала на кнопку чайника и достала чайный сервиз. Хороший сервиз, и здесь пользовались им постоянно, не по праздникам.

– М-м-м, с мятой, – обрадовалась Кира. – И, кажется, с душицей?

– Верно, – улыбнулась хозяйка. – Люблю всякие травки.

Самбуров открыл рот, чтобы задать вопрос, но Кира его остановила и спросила:

– Скажите, Алина Саламатовна, когда вы последний раз видели свою дочь?

Самбуров покосился на чашку с ароматным дымящимся чаем и смиренно предоставил инициативу в разговоре девушке.

– Давно не видела, с полгода точно. И до этого почти с год не приезжала она. Не любит сюда приезжать. С отцом, наверное, живет. Важной птицей стала. Зачем я ей? Даже не мать. – В голосе женщины сквозили горечь и печаль.

– Вы знаете кого-то из ее друзей? С Андреем Крякиным они с детства дружили. Сейчас тоже общаются?

– Дружили. С Андрюшей они хорошо дружили. У него родители… не шибко-то им занимались. Так он у нас почти все время находился. Ночевал даже частенько. Вон и по сей день забора-то между нашими дворами, считай, нет. У Анитки не было друзей, не контактная она, как ей в школе написали. Вот только Андрей и был другом. Думаю, да, до сих пор общаются. Уж не возьмусь судить, что у них. Мне Аня-то никогда особо не доверяла. Да и не было у нее таких уж девчачьих забот и секретов. Но с Андреем они держались друг за друга. Он после школы уехал сразу и приезжал уже не к родителям, а, наверное, к Ане и по делам каким-то.

– А родители Андрея? – подал голос Самбуров.

– Так померли давно. Спились. – Алина Саламатовна пожала плечами. – Андрей даже на похороны не приехал. Денег только перевел. Вон и дом стоит, рушится. Хоть перевести бы его на кого, чтоб жили.

– Ух, как вкусно! – Кира с удовольствием пила чай и по-честному хвалила хозяйку. – А вы, получается, Андрея хорошо в детстве знали. Каким он был?

– За-ня-тым! – по слогам произнесла Алина и улыбнулась довольно и серьезно. Она махнула в окно, через которое виднелся кусок соседского двора, заваленный железками. – Он вон всем этим увлекался. Велосипедами, мопедами, потом машинами. Такие шедевры творил! И разрисовывал их сам. Соберет какие-то железяки у соседей, по помойкам, бесформенные, ржавые, непонятные, потом сидит над ними днями и ночами, привинчивает, паяет. Искры летят в разные стороны, потом краска брызжет. Анитка вокруг него бегает, как собачонка, радостная, веселая, помогает. Он никогда ее не гонял. Возятся-возятся. А потом – раз! И стоит… ну… не знаю… транспорт. – У Алины Саламатовны глаза сияли. Она вспоминала время, когда все было хорошо, когда она сама была счастлива. – Велосипед или мотоцикл, да не обычный, а с кабиной, или ездит как-то очень быстро, или вездеход, по оврагам проехать может. Они с Анькой и ездили. Возвращались грязные, в синяках, царапинах, одежда драная, – рассказчица всплеснула руками, но никаких сомнений, радовалась, – но, довольные-е-е. Ну, я зашью, постираю, не ругала.