Живой обелиск правильной геометрической формы, сотворенный из материи, существующей одновременно в нескольких измерениях, излучая алое сияние, возвышался над собравшимися на площади фигурами. Они – последние представители своей древней расы, построившей прекраснейший из всех городов, создавшей этот великий обелиск – средоточие их мудрости и их же ошибок. Просторную площадь с четырех сторон окружали уходящие в облака здания пирамидальной формы, украшенные удивительными по своей реалистичности изваяниями. Каждый камень, каждая ступень этих пирамид представляла собой безупречный прямоугольник, испещренный писаниями, рассказывающими историю от самого сотворения миров. Скользя по желобкам сакральных символов, легкий ветерок обдувал собравшихся, внушая уверенность в их последней воле.

– Время настало, пора нам сойти со сцены, – раздался сильный голос со ступеней одной из четырехугольных пирамид. – Каких бы высот мы ни достигли, но путь этот завел в тупик.

Фигуры на площади остались молчаливы и неподвижны в знак скорби и памяти. Оратор спускался вниз, в высоко поднятых над его головой руках красовался предмет по-своему изящный и неказистый в одно и то же время. Каждая грань многоугольника рассчитана с предельной точностью, но форма совершенно неприятна сознанию, неправильна. Он словно бы противоречил всем законам мироздания.

– Вы – последние свидетели былого величия, и дабы сохранить его в час, когда все миры сплетаются в единую нить и границы реальности наиболее тонки, я остановлю часы нашей расы.

Чем ближе подходил оратор к обелиску, тем ярче становилось алое сияние. От этого искрящаяся кожа всех собравшихся выцветала на глазах, покрываясь безжизненной серой коркой. Все замерли, когда, спустившись на площадь, старейшина водрузил неправильный геометрический камень на вершину обелиска. Материя мира встрепенулась, все пространство издало тяжелый скрежещущий звук, и вместо того чтобы излучать алое сияние, даруя свет знания и жизни, обелиск обратил свою силу на поглощение. Древние хором издали возглас прощания, и, распадаясь, их тела серым песком закружились в пространстве. Каждое из тел создавало отдельную каменную пирамиду сложной формы с извилистыми гранями, окружая древний город стеной, уходящей далеко в небеса. Каждая из каменных пирамид отличалась уникальными изгибами и неровностями, сохраняя черты характера своего предыдущего воплощения. Земля содрогнулась от тяжести внезапно возникшего горного хребта, ужасное землетрясение, уничтожая последние признаки существования этого прекрасного древнего города, пронеслось по поверхности планеты.

Через какое-то время обелиск заснул, как заснуло и единое сознание древних, обративших свои тела в горную породу. Теперь он излучал мерное голубое сияние, оставшись на вечность в своей темной гробнице.

Насколько хватало глаз, раскинулись Кавказские горы. Любой, кто хоть раз видел перед собой эту громадную стену со снежными шапками, уходящими за облака, ощущал приступ благоговейного восторга и страха. Недаром о них слагали легенды, если даже современный человек дивился этому чуду природы, что уж говорить о необразованных дикарях, придававших горам очертания богов. Величественные древние каменные мудрецы хранили в себе не только внешнее величие, но тайны, скрытые далеко от человеческих глаз. А когда есть тайна, есть и тот, кто должен её раскрыть…

– Профессор, мы наконец расчистили завалы! – донесся до почерневшего за время сна живого камня звук членораздельной речи, и слабый поток воздуха ворвался в его темницу. Это звуки пробуждения, звуки новой эры. А тем временем по ступеням к нему спускался новый «старейшина», обелиск ощущал невероятные амбиции и сильный дух этого существа еще не знакомого ему нового вида, которого прислужники именовали «профессор».

Часть 1. Столица всероссийская Санкт-Петербург. Ночь на первое мая – Вальпургиева

Глава 1

Лектор прохаживался вдоль доски мерными шагами, изредка поглядывая на скучающую аудиторию. За окном по-летнему заиграло солнце, питерская зима пошла на спад, а весна начала набирать силу. 29 апреля 1877 года обещал быть невероятно теплым, и «шкубентам», как нравилось именовать профессору Тетереву своих учеников, не терпелось скорее покинуть душную аудиторию. Один из студентов совершенно отстранился от лекции о естественных науках, которые опровергали свои же догмы практически каждый следующий день. Молодой человек грезил приключениями, то ли возраст такой, склонный к романтике, то ли проявлялась, еще с детства, мечтательная натура. Профессор Тетерев невысокого роста, широкоплечий дородный мужчина. К своему возрасту он уже обзавелся приличным животиком, который с немалым удовольствием поддерживал руками. Мужчина прервал повествование об орбитах вращения небесных тел и обратил взгляд своих маленьких глаз, спрятавшихся под очками с толстыми стеклами, на молодого «шкубента».

Прикрыв глаза, Джером абстрагировался от насущного, уносясь в тир, почувствовал знакомый пороховой запах. В ушах, словно музыка, раздавались ружейные и пистолетные выстрелы. Представил, как кучно кладет пули в мишень, выстрел за выстрелом разлетаются стеклянные бутылки. Внезапно осколки, отбрасывающие мечущиеся в страхе тени, начинают обретать человеческие очертания. Странное чувство охватило молодого человека, когда стальной запах крови сменил привычный пороховой. От этого сердце молодого человека начало часто колотить в груди, а кровь пульсировала в висках. Люди метались перед прицелом винтовки, словно дикие звери, а Джером с выдержкой хладнокровного убийцы выбирал в этой толпе свою цель. Душная аудитория осталось далеко в прошлом, туманным воспоминанием, подернутым дымкой времени. Угрызения совести, моральные нормы, ничто не беспокоило сейчас стрелка, полностью преданного своему делу и своему оружию. Вот наконец-то первая цель – мужчина среднего возраста, чиновник, при портфеле и костюм с иголочки. Выстрел, словно раскат грома, разрывает мирную улицу на части, сея панику, а жертва падает замертво. Винтовка ликует, она живая, она жаждет больше крови, и тогда на мощеную камнем улицу падает еще одно тело. Теперь жертвой оказывается молодая девушка в легком по-весеннему платье и лаковых туфельках, она не настолько проворна, чтобы покинуть зону обстрела после первого убийства. Стрелок полностью уверен в своих действиях, эти люди получили заслуженное наказание, они виновны в ужасных преступлениях. Вот новый выстрел, но теперь ответный, уже в убийцу, выбивает кусок камня из стены возле оконного проема. Казенный револьвер полицейского не приспособлен для точной стрельбы на такие расстояния, а стрелок уже поймал его на свою мушку, но в этот раз пуля лишь слегка ранит служителя порядка в ногу. Форма Джерому не знакома, совершенно отличается от столичной, скорее всего, даже не русская. Резкий скрежещущий голос вырвал студента из этих видений, сменивших, казалось, безобидные фантазии.

– Вам что же, Джером Елисеевич, совершенно не интересна астрономия?

«Черт побери, конечно, не интересна эта ваша глупая астрономия! Кому есть дело до того, как вращаются эти планеты и на каком расстоянии находятся звезды», – пронеслось с яростью в мыслях возбужденного сознания студента, но лицо его не дрогнуло, лишь уголок рта слегка приподнялся в легкой ухмылке. И тут же испугавшись несвойственной реакции, одернулся. Испуг сменился праведным гневом, прогрессивному студенту широких взглядов, коим считал себя Джером Елисеевич, непростительны такие слабости. Сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, все по новой азиатской науке, о которой недавно читал. Все вернулось на свои места.

– Прошу прощения, Николай Игнатьевич, просто с закрытыми глазами мне было легче представить орбиту вращения Луны и рассчитать скорость вращения, сопоставляя эти данные с лунными циклами.

По сонной аудитории прокатились вялые смешки. Профессор Тетерев прищурился, помедлив несколько секунд, вернулся к своей наискучнейшей лекции, прохаживаясь взад и вперед вдоль университетской доски, исписанной формулами и схематическими изображениями солнечной системы.

Но вернемся к студенту, в свои только наступившие двадцать лет лицо молодого человека уже покрывала густая щетина и модные щегольские усики, подкрученные с особой любовью. Аккуратно подстриженные волосы зачесаны назад с пробором по правой стороне, темные, как ночь, идеально сочетались с темно-карими глазами. Он больше походил бы на горца, если бы не черты лица, исконно славянские, аккуратный прямой нос, тонкая линия губ, волевой подбородок. Молодого человека можно считать настоящим красавцем, многие однокурсницы то и дело бросали на него недвусмысленные взгляды, но Джером прослыл исключительным затворником и однолюбом. Стандартная университетская форма вычищена и выглажена, дорогие сапоги из мягкой кожи и перстень с фамильным гербом, выдававший его высокое происхождение. Джером на европейский манер, а по документам Иероним, являлся внучатым племянником недавно отошедшего от дел митрополита Новгородского, Санкт-Петербургского, Эстляндского и Финляндского Григория. Иероним Елисеевич Постников родителями был определен на обучение в «универсум», ибо нужно знать все заблуждения человеческие, чтобы потом понять истинную причину служения Господу, но, к слову, не все науки в университете казались Джерому «заблуждениями человеческими» и не сильно его манила «служба Господу». От этого нигде не чувствовал он себя своим, кроме стрельбища, о котором вновь вспомнил, и вновь знакомый запах пороха ударил в ноздри, вскружил голову.

Свой первый выстрел из 4.2-линейного револьвера системы Смита-Вессона молодому мальчишке позволили сделать во время стрелковых учений гусарского полка, расквартированного в небольшом уезде, где рос Джером. С тех пор стрелковая наука стала главным увлечением в жизни молодого человека, в которой уже в своем сравнительно молодом возрасте он достиг приличных результатов. Занимал второй год подряд первое место по университету в студенческих соревнованиях по стендовой стрельбе. Черпая знания в книгах, совершенствовал свое мастерство на стрельбище каждый свободный вечер. Тем не менее лекция не спешила заканчиваться, и приходилось слушать про сидерический месяц и видимое движение Луны, которое и так можно было проследить, ежедневно поглядывая на небо, и про то, что он длился двадцать семь дней сколько-то часов и сколько-то минут, и даже точное значение секунд. Вот уж, право, бесполезная информация, но в памяти у Джерома на все находилось место, даже при всем нежелании запоминать эту ерунду. Одиннадцать целых и пятьдесят одна сотая секунды, если это время умножить на двенадцать, то ровно столько осталось до конца лекции, вот это уже были более полезные расчеты. Джером поправил завитки на концах модных усиков и обвел взглядом остальных студентов, томившихся в аудитории. Он практически ни с кем не общался без необходимости, скорее, из особой любви к уединению, чем от неприязни или завышенной самооценки. Здесь присутствовали сыновья и родственники известных политиков, графов, высших чиновников и даже один сын английского лорда. Возможно, позднее ему бы пригодились такие знакомые и связи, и только из этих эти соображений Иероним все же поддерживал какие-никакие отношения. Хотя и не сильно близкие, на общие собрания ходил редко, а уж на балы и вечерние сходки вообще не стремился. Можно сказать, единственным из одногруппников, с кем происходило более-менее живое общение у Джерома, являлся Теренс, тот самый сын английского лорда, с которым можно было попрактиковаться в живой беседе на английском. Английский стал практически вторым родным языком Иеронима в последние годы столичной жизни.

Спасительный колокольчик зазвенел по коридорам университета, и профессор Тетерев, видно также уставший от невнимательных «шкубентов», с удовольствием прервался на полуслове, принялся собирать свои записи в кожаный портфель. Письмо легко выпорхнуло из профессорского портфеля, перевязанное шелковой лентой и скрепленное сургучом. Николай Игнатьевич неловко махнул рукой, пытаясь схватить конверт, но только оттолкнул его еще дальше. Джером подскочил со своего места в желании, наконец, покинуть душную аудиторию и отправиться на стрельбище, о котором мечтал всю лекцию. Письмо упало прямо под ноги торопливого студента, еще мгновение, и мог бы наступить. Редкая дорогая бумага, печать с гербом дома Романовых могли оказаться растоптанными, если бы не реакция и зоркий глаз прирожденного стрелка.

– Кажется, у вас, Николай Игнатьевич, выпало, – изучая герб на печати, протянул Джером.

– Ох, спасибо… – Тетерев схватил письмо и рассеянно повторил, уставившись на запечатанный конверт. – Ох, спасибо, Иероним Елисеевич.

– Интересная печать… – он с интересом изучал старого профессора, который открылся с новой стороны.

– Что вы, зачем императорскому дому старый профессор Тетерев, так, из академии наук, – мужчина неловко рассмеялся и скорее сунул конверт в портфель. – У вас вопросы по лекции? – похоже, распространяться и хвастаться Тетерев не собирался.

– А, нет, все предельно ясно, всего доброго, Николай Игнатьевич.

Стоило Иерониму выйти в коридор, как знакомый голос окликнул молодого человека.

– Are you hurrying, Jerome? It’s a beautiful weather outside.1

– Тороплюсь покинуть это удушающее вместилище ненужной информации, – ответил так же по-английски Джером и обернулся к спешившему за ним Теренсу Денненгему.

– Ты прав, совершенная тоска… Пройдемся по Невскому, мне необходима разминка ума, беседа с достойным человеком. Погода располагает.

Возможно, долгое пребывание в Санкт-Петербурге сделало из чопорного англичанина романтика и мечтателя, любящего рассуждать на темы о смысле жизни, душе и других теологических вещах, в которых считал Иеронима сведущим человеком и интересным собеседником.

– Отчего же не пройтись…

Джером слегка улыбнулся, тем более дорога до стрельбища как раз пролегала в том же направлении, а в компании можно будет скоротать время нетерпеливого ожидания музыки ружейных выстрелов. На выходе из университета услужливый смотритель предложил молодым господам извозчика, отказались, ведь погода в городе на Неве и правда была замечательной. Улицы уже почистили от снега, а за несколько солнечных дней центральная часть успела подсохнуть. Диалог, по обычаю, шел немного односторонний, Теренс рассуждал о полезных сторонах лютеранства и подчеркивал прелесть того, что Россия давно уже проповедует учение на родном языке, но, конечно, можно было бы его уже и осовременить. Джером кивал, иногда старался поддержать и развить мысли, посещавшие и его.

– Религия устарела еще больше, чем науки, которые хоть как-то следуют за прогрессом, – не то чтобы Иерониму было до этого какое-то дело.

– Как раз Мартин Лютер шагает в ногу со временем и даже бросил открытый вызов гниющему от застоя Ватикану, – парировал англичанин.

– Несомненно, заметь, Теренс, как быстро мир менялся последние годы. Все эти технологии, науки, почему в истории ничего не менялась тысячу лет, а сейчас происходят такие невероятные открытия?

– Может быть, тогда людям было достаточно, а теперь мы достигли своего нового предела. Все настолько устарело, да и жажда знаний пробудилась в людях.

– Вот именно, мой друг, и мир получил новый толчок, а возможно, даже грубый «пинок» последними открытиями ученых.

– Ну, когда кто-то в чем-то сильно нуждается, то обычно получает.

– И мы с тобой стали свидетелями этого «пинка». Я чувствую, вскоре должно произойти что-то значительное! – Джером вряд ли мог подозревать, насколько сейчас он был близок к истине, к тому, что мир может измениться уже на следующий день.

– Вы мечтатель, мой дорогой друг, – улыбнувшись, собеседник похлопал Джерома по плечу.

– Без мечты мы ничто. Мечта ведет величайшие умы к новым открытиям, – похоже, Джером и сам втянулся в беседу.

Диалог, который непременно шел на иностранном языке, был ужаснейшим образом прерван шумом паровой машины и лязгом металла о камень на мостовой позади студентов. Паровой дилижанс неспешно катил с Невского, повернув на набережную реки Фонтанки, куда недавно свернули и молодые люди. Благодаря стечению некоторых обстоятельств и общим знакомым, Джером уже видел эту невероятную машину и был знаком с хозяином.

– Overwhelming power, my dear friend Jerome! – воскликнул англичанин.

Похоже, картина сего торжества техники могла с легкостью уничтожить всю его веру в Господа и отдать в руки науки. Теренс заворожено провожал взглядом невероятно шумную машину, изрыгающую, словно дракон, пары горячего пара. Машина с вытянутой кабиной, установленной на жесткой подложке шасси с изящными колесными арками, пробудила воспоминания и сердце молодого человека. Джером обнаружил невольную улыбку на своем лице. Раз в городе появился этот дилижанс, значит, они наконец-то вернулись.

– Вскоре такие машины заполонят улицы всех городов, эх, возможно, в Лондоне уже… Давно я не бывал дома.

С нотками благоговения и хандры произнес Теренс, отчего-то перейдя на русский с легким акцентом. «Нет, в Лондоне „таких“ еще нет, нигде нет, кроме славного Санкт-Петербурга», – это Джером знал точно. Собеседники остановились точно напротив дома, где английское посольство снимало отдельную трехкомнатную квартиру для Теренса Деннингема. Когда очарование отпустило англичанина, он вскинул руки, все еще пребывая в возвышенном состоянии чувств.

– Мы уже дошли, слишком коротка дорога для столь интересной беседы, в какое время живем мы с вами, мой дорогой друг, время перемен и возможностей. Не хотите подняться на чашечку английского чая?

Иероним откланялся, сетуя на то, что время и вправду больших возможностей и нужно скорее заняться важными делами. Ибо руки его чесались от желания взяться за холодную сталь и нажать на взведенный курок, положить пулю за пулей точно в цель, а не чаи распивать. На этом и распрощались. Теренс также поддержал друга в том, что дела не ждут, и действительно нет времени у них сейчас на чай.

Джером Елисеевич еще немного постоял, смотря на воду реки Фонтанки, с которой уже сошел лед, погрузившись в какие-то свои потаенные мысли. Затем достал из кармана золотые часы с латинскими инициалами J.D., взглянул на время. Секундная стрелка безостановочно пробегала круг за кругом. Скоро, очень скоро они вновь увидятся.

Около ближайшего моста Иероним подозвал извозчика. Подняв воротник студенческого пиджака, прыгнул в экипаж. Велев поторопиться в указанном направлении, задернул все шторки на окнах и всю дорогу просидел тихо, словно никого там и не было. Вымощенные дороги столицы сменились гравийными, а прекрасные каменные здания – покосившимися деревянными. Задворки Санкт-Петербурга не внушали такого благоговения как Невский, вряд ли недавний собеседник и аглицкий подданный Теренс Деннингем бывал в этой части столицы. Возможно, его мысли о культурном развитии России слегка изменились бы, но именно такие места Иерониму нравились гораздо больше – тишина, покой и отсутствие лишних глаз и ушей. Столичные полицейские из центрального отдела сюда не заглядывали, а местные служители закона никогда не отказывались от лишней монеты. Студент приказал остановить повозку на одной из безымянных улиц и, кинув монету извозчику, безмолвно покинул экипаж.

Глава 2

Деревянный приклад и холодная сталь новенькой винтовки, которую Иероним держал в руках в предвкушении пустить оружие в ход, были верхом оружейного дела. Доработанная местным умельцем Петькой, как это называется, «под стрелка», винтовка капитана Гра модификации Ремингтона лежала в руках молодого человека как влитая, словно продолжение его тела. Гильза выбрасывалась специальным отражателем после выстрела, а не втягивалась из ствольной коробки, улучшенная обтюрация и упрощенный затвор – идеальное оружие. Стрелок помедлил у огневого рубежа, взглянул на мишень в трехстах шагах от себя, затем, приложив приклад к плечу, выпустил подряд три пули, практически не ощущая отдачи. Они со свистом ушли вдаль, послышались легкие шлепки, а Джером Елисеевич с закрытыми глазами вдохнул аромат пороха и представил, как пули пробивают мишень. Петька – угрюмый мужик, лет около пятидесяти с густой бородой, одетый в солдатский мундир без опознавательных знаков отличия и кузнечный передник – прошел в сторону мишени. Настоящего имени Петьки он не знал, да и сам оружейник не много распространялся о себе, скрытный и молчаливый гений своего дела.

– Три пули, а одно входное отверстие! У вас соколиный глаз, господин Постников, уж ни более и не менее! – голос оружейника эхом разлетелся по подземному стрельбищу.

Поистине грандиозное сооружение, огромная зала на глубине нескольких верст на окраине столицы. Джером узнал о нем случайно, от одного знакомого археолога, здесь действовали клубные правила и не каждому разрешалось вступить. Но для знакомых и членов высоких родов делали исключения, в основном клуб существовал для ветеранов императорской гвардии и элитных войск. Иероним всегда вовремя вносил плату за пользование этим подпольным стрельбищем и полную анонимность. Но с Петькой они вроде бы сдружились, молодой человек восхищался талантом старого оружейника, а тот в свою очередь соколиным глазом студента. Странное чувство, Джером почувствовал стальной привкус крови на языке такой же, как в том видении утром на лекции, когда посмотрел на стоявшего у мишеней старика. Каково это – стрелять по живым мишеням? Стрелять в гениального Петьку он, конечно же, не будет, это бы была невосполнимая потеря для оружейного дела, но в тот момент, в странных фантазиях, стрелок делал каждый выстрел хладнокровно, без сожаления. Что за ужасная идея поселилась в его голове, откуда эти мысли и жажда крови, он не понимал.

– С таким оружием каждый станет мастером, – ответил Иероним, разглядывая чудо-винтовку.

– Уж поверьте опыту старика, не каждый, господин Постников, далеко не каждый…

Сохранив спокойное выражение лица, молодой человек осознал, что похвала ему не чужда и даже лестна. Скорее всего, возраст. Да, он и вправду был стрелком каких поискать, наверное, именно поэтому сейчас здесь и держит в руках именное оружие, которому имел честь сам дать имя – Самаэль, во имя самого ужасного из известных молодому человеку падших ангелов, ангела смерти, пришедшего за Моисеем. И также в честь его воплощения из оперы Карла Вебера «Вольный стрелок», которую молодой еще Иероним с замиранием сердца смотрел несколько лет назад. Себя он сравнивал с охотником Максом, которому Самаэль обменял секрет изготовления волшебных пуль, которые всегда попадают в цель, на душу. И в его жизни, несомненно, была прекрасная Агата, столько общего и одновременно ничего. Молодой человек махнул головой, отгоняя романтические мысли, и подавил желание вынуть из кармана её платок. Петька подоспел как раз вовремя, протягивая стрелку мишень. Действительно – одно входное отверстие, кучно кладет. Заплутав в своих мыслях и некотором любовании мишенью, Джером не заметил, как за его спиной в этой подземной зале появился еще один человек.

– Ты возмужал, Иероним! Стреляешь гораздо лучше, чем в детстве, – этот голос, такой родной и знакомый и одновременно наполненный совершенно чужими интонациями.

Джером похолодел, по спине пробежал легкий холодок, словно взрыв из прошлого, сознание лихорадочно пыталось сопоставить этот знакомый тембр с тем, казалось, уже забытым, из самого детства. Обернувшись, все еще с винтовкой в руках, молодой человек смерил взглядом девушку в монашеской рясе. Да, новой посетительницей стрельбища оказалась именно она. Знакомые черты лица, та же осанка и глубокий тяжелый взгляд голубых водянистых глаз. Повзрослела, лицо немного вытянулось, скулы проступили жестче. С непокрытой головы спадали короткие черные как смоль волосы, точь-в-точь как у Иеронима.

– Мэри? – Джером с некоторым недоверием произнес имя своей старшей сестры.

Мария Елисеевна Постникова была старше своего брата всего на год, в свои пятнадцать решительно посвятила себя службе Господу и ушла в монастырь. По крайней мере, так родители сказали мальчику, но он считал, что своевольная девушка просто сбежала из дома в поисках своего пути. Они часто разговаривали перед её исчезновением, будучи оба одарены тягой к знаниям. Мария всегда была противницей «женской доли», считавшейся в России эталоном общественной морали, – стать хорошей женой, матерью и домохозяйкой. «Пропасть в обыденности? Никогда!» – это Машенька решила для себя с раннего возраста. С тех самых пор уже шесть лет ни Джером, ни родители не видели дочери и ничего о ней не слышали. Но монашеская ряса говорила в пользу версии родителей, что слегка сгубило впечатление от встречи, не такой судьбу своей сестры представлял Джером. Иногда молодой человек думал, что она стала ученым или художником где-то в цивилизованной Европе.

1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

1 из 4