Мои слова под дождем не мокнут, или Повесть о потерянном солнце. Книга, основанная на музыке, снах и воспоминаниях

– Тебя еще не хватало.

Птицу тут же сшибло дворником и та вспорхнула, приземлившись обратно на крышу. Она выжала газ и отпустила сцепление. И мы покатились, хотела бы сказать я, но, увы, нет – нас, скорее, снесло и так же размазало по мокрой земле, как вместе с дождем по лобовому стеклу размазало песчинки и мелкие травинки с лапок той несчастной птицы – у них, видимо, свой багаж. Машина отбуксовала и с рвением выкатилась на дорогу, захватив всех пернатых пассажиров с собой.

– Ну что, прокатим этих халявщиков с ветерком?

Я засмеялась. Ситуация казалось если не комичной, то уж точно из разряда как это вообще могло произойти?

– Поставь что-нибудь. Пусть хотя бы узнают что такое качественная музыка.

Бардачок оставался открытым и я приняла решение закрыть глаза, чтобы вытянуть первый попавшийся диск – так я часто делала в детстве, когда не могла выбрать носки или еду на завтрак, поэтому, как вы уже наверное могли подумать, я зачастую ходила в разных носках и ела на завтрак пельмени – и вытянула Криса Исаака. Как она и хотела – значит, все пошло как надо, верно? The world was on fire and no one could save me but you. It’s strange what desire will make foolish people do. And I’d never dreamed that I’d knew somebody like you. And I’d never dreamed that I’d need somebody like you. No, I don’t wanna fall in love (This world is only gonna break your heart)10.

– Думаешь, им понравится?

– А то! Знаешь, я тут вспомнила, что раньше училась в школе с военным уклоном. Нас там и «калаш» собирать учили. И вообще я теперь боец хоть куда.

– Это ты для них говоришь? Я думаю, они тебя не услышат.

Если бы вы знали, как я потом гордилась этой шуткой. Мне казалось, что я уделала всех и разом – себя, ее, этих птиц и всех ваших ретрофутуризмов и слов, прописанных на несуществующих скрижалях. Вот такие были дела. Я не учла одного – наверное, ее они все-таки слышали.

– Да нет же, я серьезно. И дед у меня там же учился. Он по молодости и котов, и птиц стрелял. Раскаивался потом конечно ого-го как! Даже кота завел. А до птиц дело так и не дошло. Но хотел. Попугая, например, говорящего. Кешу какого-нибудь, чтобы матерным словам его научить.

What a wicked thing to say you never felt this way. What a wicked thing to do to make me dream of you. And I don’t wanna fall in love (This world is only gonna break your heart). No I don’t wanna fall in love (This world is only gonna break your heart) With you11.

– Я вот думаю, не потому ли они нас преследуют?

Я посмотрела на нее и еще мельком – на птицу за ее оттопыренной челкой. Куда-то делось солнце. Я просто не нашла его на небе. Было небо и были птицы, а где-то была старая библиотека с ее полудырами-полузвездами, которые собой закрывали птицы, да уж – тоже мне, в каждой бочке затычки, а где-то все еще была река, и где-то все еще стояли лестницы, ждущие кого-то, кто им предназначен.

– Полчища убитых котят нас тоже, наверное, где-то ждут.

– Юморишь ты сегодня.

– Ну.

Ощущение было странное. Нагнетающее настроение музыки вперемешку с птичьим хором из глаз – не он ли это, не подлинный ли сюрреализм? Я даже подумывала взять другой диск, к примеру, что-нибудь из группы «Кино», но потом передумала – раньше, когда я была ребенком, я не имела права съесть яичницу вместо пельменей, и заменить полосатый носок соответствующей парой к однотонному, так что уж пусть играет Крис Исаак. Правило руки никто не отменял. Рука всегда права, даже если это разные носки, пельмени на завтрак и Крис Исаак в самый неподходящий момент.

– Еще я помню, как ударила мальчика по коленке.

– Рукой?

– Ногой.

Я не смотрела на нее. Я смотрела, как размазывается по стеклу песок – травинки куда-то делись. Все это было похоже на тот же концерт, во время которого забываешь и стих, и песенку, и свое имя, и все-все-все, но на этом не останавливаешься и начинаешь переговариваться с кем-то из-за кулисья, а потом этот кто-то выходит на сцену и встает рядом с тобой. На сцену выносят стол и шашки. И вы заводите беседу, отыгрывая часть спектакля, пока ваш разговор участливо прослушивается всеми теми, чьи глаза мусолят вашу прическу и потные полукруги в области подмышек. Так оно все и было.

– За что?

А глаза наблюдали. Они ловили каждое наше слово.

– За то, что срывал цветы на клумбах моей бабушки. Я помню, как он разревелся и позвал свою. Да уж, жалкое, конечно, было зрелище. Помню, как она с ног до головы вымазала его зеленкой. Интересно, что с ним стало? Бабушка, наверное, уже давным-давно поднялась по лестнице в свой ретрофутуризм, где изо дня в день продолжает намазывать его зеленкой. Ну а с ним то что? И самое главное в этой истории – у кого теперь эта зеленка и кто мажет ему коленки и по сей день, если ее уже нет рядом? Если ему вдруг изменит жена, к кому он пойдет? И кто помажет ему коленки? А потом, может, и сердце?

Мы посмотрели друг на друга. Я не понимала к чему она это сказала, но я понимала, что это, почему-то, должно быть сказано, как если бы сценарий действительно был. Но я совершенно не знала своих реплик. Я их просто не выучила.

– Тебя наказали?

– Если бы. Провели воспитательную беседу. Но я не чувствовала себя виноватой. Моя бабушка, наверное, тоже все поняла. В ее словах было слово «любовь».

На крыше все еще скреблись птицы – наверное, пытались удержаться на поворотах. А те, что не смогли, летели рядом, чтобы не упускать машину из виду. Диск замолчал и мы не сразу это заметили. Вместо того, чтобы заменить его, я пустила его повторно.

– Мои коленки никто и никогда не мазал. Моя болезнь и мое спасение. А знаешь, я ведь тебе неправду тогда сказала.

– Когда это?

– Когда я сказала, что Остап проломил себе голову.

Дождь успокоился. Мы выехали на поворот. Стали видны очертания другого берега и реки, странно похожей на предыдущую. Создавалось впечатление, что мы без конца ехали по кругу. Я по прежнему не знала своих реплик. Я не знала что говорить и какую эмоцию играть. Не знаю, куда мы ехали – наверное, она тоже понятия не имела – но по дороге туда появлялось непреодолимое желание во всем признаться. И не только ей. Я это поняла. Казалось, что в этот миг я была готова понять всех и сразу – ну а птиц, прилепившихся к нашим окнам и крыше, в самую первую очередь.

– В тот день между нами все окончательно изменилось. Тогда он пришел домой в стельку пьяный. Таким мне еще не приходилось его видеть. Остап не давал мне пройти, скручивал руки и всячески пытался обнять. В какой-то момент я поняла, что слетаю с катушек и качусь с горки. Сколько бы он меня не удерживал, этого было не избежать. Я думаю, он и сам тогда все понял, но все равно сжимал меня поперек, больше для видимости, чем для того, чтобы что-то исправить. Как для декора, понимаешь? Как в фильмах. В них всегда есть бесполезные детали, так, чисто для общей картины, чтоб было – вроде того. Так вот, это было оно. Точно тебе говорю. И я не знаю, что это было, но было прям как тогда. Прям как с ее цветами. Я была как губка, напитавшаяся самым мрачным цветом в палитре. К нему, увы, чуть позже добавился красный. И я не сожалею, правда. Я думаю, он меня тоже не винит. Не помню все в деталях, но помню чувство – в висках бьет кровь и в какой-то момент, как мне показалось, даже ухудшилось зрение. Ярость накатила быстро. Перед глазами плавали красные и желтые круги, будто передо мной взрывали петарды. И тогда я схватила пару бутылок, стоящих в ряд у окна, и бросила их одну за одной с балкона. Они бились у меня на глазах. Легче мне не становилось. Он держал меня за локти. На улице кто-то кричал и мельтешил руками, будто просил о помощи. Я тогда думала – да вот же, это же я там стою. Точно-точно. А он все держал меня за локти. В один момент стало до чертиков, понимаешь? – все эти руки, те, что за окном, и те, что сжимали меня. И вместо того, чтобы пустить последнюю бутылку в окно, я разбила ее об его висок. Я не видела как он упал. Я тогда просто ушла, бросив розочку на ковер. Ну а текила, кстати, была не текилой, а анисовой водкой. Вонь от нее была адская. Этот запах я никогда забыть не смогу. Новый ковер, кстати, пропитался ей до нитки. До сих пор эта анисовка в ноздрях стоит. Это была самая настоящая голая ярость. Есть ярость обычная, прикрытая, хоть бы полотенцем или цензурой. А здесь было не то. Здесь была настоящая голая ярость. В такие моменты не соображаешь о том, что можешь убить или оставить на всю жизнь инвалидом. Нифига подобного – ты не думаешь. Ты вообще не думаешь. Это и страшно.

Я посмотрела на ее руки, лежащие по обе стороны на руле. Отчего-то после ее слов она предстала передо мной другим человеком. Были ее руки и тонкие волоски на тех же руках. Был ее запах, ни на что не похожий. Были ее глаза, которые громко моргали, когда одна песня заканчивалась и вдруг становилось ужасно тихо, а потом как ни в чем ни бывало начиналась другая. Все это принадлежало ей. И это все оставалось прежним – по крайней мере, я так подумала. Однако в каждой ее черте теперь сквозило то, чего я прежде о ней не знала.

– И я любила его. Но это больше не мои проблемы. Понимаешь, о чем я? Есть тип людей, которые существуют как придется. Они думают, что они особенные и что их обязательно спасут, знаешь? И что их обязаны спасать, потому что они такие. Ссаные жертвы. В какой-то момент я поняла, черт, я не буду тебя спасать. Мне плевать. Да хоть сдохни. Черт, я даже хочу этого. Вся проблема в том, что люди подразделяются на четыре типа. Первые – те, кто мажут коленки, вторые – те, кому мажут. Третьи мажут коленки сами себе. Ну а четвертые не делают ничего. Вот они и есть самые настоящие психопаты. Первые – это спасательные круги, которые не умеют жить ради себя. Вторые жертвы. Третьи сами по себе. Лучше быть третьими. Всегда. Поверь мне. Он, все-таки, был четвертым типом, втайне желающим, чтобы ему как следует натерли коленки. Так понятно? Недоделанная жертва, прячущаяся под маской психопата.

– Зачем про текилу то было врать?

– Казалось, что так убедительнее.

– Вовсе нет.

– Да?

– Ага. Анисовка в тему.

– Ладно.

– Хочешь, чтобы я тоже призналась?

Папироса торчала у меня из кармана полицейским стволом. Она, наверное, все это ни раз уже видела. Так что лучше достать его и поскорее во всем признаться. Ну а ей изобразить удивление. Так?

– Я не всегда тебя понимаю.

– Я знаю.

– Ладно.

И это было все равно что годами мучиться, нося с собой огромный ствол, тщательно скрывать, прикрывая его сумкой и пиджаком, а потом от кого-нибудь услышать – а ты что, правда думаешь, что его никто не видит? Я-то думала… Ну ладно. Самое время выложить его на стол. Ничего, если он составит нам компанию? Теперь нас здесь стало пятеро. Я, калашников, она, птицы и Остап. Мне хотелось чтобы он ушел. Но в этом я могла признаться только здесь. Самой себе мне признаваться не хотелось. Интересно, а можно в чем-то признаться бумаге, не признаваясь в этом себе? Бумага будет хранить секреты? А как потом стереть себе память?

– И как долго ты это знаешь?

– Всегда.

– Ясно.

Одна птица, видимо, одна из воздушных преследователей, облетела машину спереди и полетела вперед, бросив на нас взгляд только единожды.

– Ты смотри-ка, ведут нас куда-то.

Я посмотрела в зеркало заднего вида. Сзади летели еще три птицы.

– Видимо, очень этого хотят.

7

Бог в лодке и сушеные кузнечики

Первое, что я заметила было то, что куда-то пропал дождь. Второе – птица впереди уже начинала уставать и логичный конец, по-видимому, уже был где-то рядом. А третье – локации повторялись и от чувства цикличности было никак не уйти. Леса мешались в серо-зеленое месиво. Я подумала, что пройденный лес – наше прошлое. Тот лес, что был еще впереди, за горизонтом – наше будущее. Птицы были нашими проводниками. Казалось, они знали этот лес от и до.

– Это вам не медленное погружение. Ночное уже какое-то.

Я посмотрела на нее. Ее волосы уже почти обсохли. А мои все никак. Ее геометрия отлипла от лба и висела у висков неровными прядями – наверное, сама обстригала.

– Может поговорить с ними?

Она приоткрыла окно и заговорила в щелку:

– Слушайте, а скоро еще?

Птицы заскреблись клювами и загалдели, посматривая на нее то одним, то другим глазом. Она закрыла окно и зашторила занавеской последние фрагменты серого неба.

– Я вас поняла. В общем, ничего нового.

– Может, нам прямо здесь остановиться?

– Думаешь, это имеет смысл?

– Ну не знаю. Если пройденный лес – прошлое, а тот, что впереди – будущее, то тот, который мы проезжаем прямо сейчас – наше сейчас.

– О чем ты говоришь?

– Я думаю, что если мы не остановимся, то будем ехать так вечно.

– А где среди этого ретрофутуризм?

– Ретрофутуризм – это то, остановимся мы или нет. Если все-таки остановимся, он будет в том, что мы так и не остановились. А если не остановимся, в том, что что мы остановились.

– Браво! Ученик превзошел учителя.

Насчет закольцованности я все-таки была права. Вскоре из-за поворота высунулся кусок реки и кусок побольше – берег. Во второй или уже в третий раз? Ия остановила машину на спуске и мы вышли. Птицы тут же разлетелись и уселись на проводах, где и сидели до этого. Где и должны были сидеть. Взгляды, все до единого, были обращены на нас. Хотя, может они пялились друг на друга – глаза то у них сбоку. От этой мысли я чуть не хохотнула. Мы переглядывались с ними секунд пятнадцать, пока одна из них не тронулась с места и не полетела в сторону воды, спикировав куда-то под склон. Куда – неизвестно. Остальные остались на проводах. Мы не сдвинулись с места. Тогда одна из оставшихся последовала за первой и тоже скрылась. Мы переглянулись.

– Мы же там уже были.

Птицы, как ни странно, ничего не ответили, и тогда она пошла первая. Я увязалась следом. Солнца мы опять не нашли. Песок был мокрый и холодный. Он перекатывался у меня между пальцев. Было прохладно, но лихорадка на меня так и не нападала. Она, должно быть, уселась с ними на проводах. Может, ей самой холодной стало? Внизу под склоном мы увидели тот же пейзаж: длинная деревянная лестница, по которой мы с ней пытались подняться куда-то выше, в то время как сама лестница вела нас вниз – вот ведь ирония, правда? (Может, нам стоило искать лестницу, ведущую вверх? Если так, не значит ли это, что просчитанная нами вероятность неправильна, и что за m мы должны принять число меньшее?) – песок, гравий, тусклое небо и отчего-то спокойная вода. И все было как в первый раз. Не считая одного. В той лодке кто-то сидел. Путь до нее мы проделали молча, изредка сталкиваясь мизинцами и только иногда – непонимающими взглядами. Я оглянулась – птицы все так же стерегли машину. Две оставшиеся сидели подле мужчины. Одна на плече, вторая что-то клевала у него в ногах. Я осмотрела его. Почти непримечательная внешность, не считая очевидного азиатского происхождения. Волосы с проседью зачесаны на бок, тонкие губы и нос. На вид лет сорок пять с хвостиком. Из одежды двубортный синий пиджак и клетчатые брюки, будто из разных комплектов. В ногах зонтик. Ноги босые. Мы подошли вплотную. Он смотрел себе под ноги.

– Здравствуйте.

Не поднимая глаз, он расстегнул пиджак и полез левой рукой во внутренний карман. Под пиджаком не было даже рубашки. Поперек живота белел толстый шрам с мелкими шрамиками поперек – либо от язвенной болезни, либо от сильного ранения. Мужчина покачнулся, пытаясь что-то достать, потом выправился и кинул птицам горсть каких-то сушеных насекомых. Птицы бросились на корм, а он не сказал ни слова.

– А вы кто?

– Я не знаю.

– Вы в порядке?

– Я в порядке.

Мужчина говорил тихо и сухо, будто на допросе. Речь его не имела оттенков. Она была проста как белая простыня.

– Вам нужна помощь?

– Мне не нужна помощь.

– Как вас зовут?

– Я не знаю.

– Что вы здесь делаете?

– Я кормлю птиц.

Ия посмотрела на меня. Я пожала плечами и отошла чуть назад.

– Вы не знаете как вас зовут?

Мужчина поднял на нее глаза. Гладко выбритое лицо не выражало ни единой эмоции. Я подумала – а знает ли это лицо хоть одну эмоцию?

– Я не знаю как меня зовут.

– С вами что-нибудь случилось?

– Я не знаю. Я просто сижу тут и кормлю птиц. Всегда.

– У вас нет имени?

– Не знаю. Нет. Или было когда-то.

– Вы что-нибудь помните? Вам точно не нужна помощь?

– Я пытался уйти отсюда. Но каждый раз оказывался здесь. Мне нужна помощь. Но вам нельзя.

– Почему? Вы голодны? Вам нужна еда? Где вы спите? Вы тут живете?

Он приложил палец к губам и покосился на птиц у своих ног. Они не подняли голов. Они пожирали корм, не обращая внимания ни на одного из нас.

– Я питаюсь тем же, чем и они.

Он полез в карман и достал щепотку птичьего корма.

– Что это?

– Кузнечики. Будете?

– Нет, спасибо.

– Сплю в лодке. Когда идет дождь раскрываю зонтик.

– А почему нам нельзя вам помочь?

– Птицы не разрешат.

– Как это?

– Они все слышат.

– А вы не пробовали их убить? Что, никогда не стреляли?

Птицы подняли на нее свои головы. Лицо мужчины изобразило судорогу. Он достал из кармана платок и вытер им напряженную шею.

– Больше такого не говорите.

– Ладно.

– А вы тут только птиц кормите? Или у вас есть другие дела?

– Других дел у меня нет. Иногда я рисую.

– Я тоже иногда рисую. Покажите мне что вы рисуете.

Он в последний раз прошелся платком по лбу и засуетился – видимо, никто никогда не интересовался его увлечениями (что, даже папа?). Тетрадь он нашел где-то в лодке. Я подозреваю, что там был специальный отсек, что-то вроде полочки, куда не попадала вода при дожде. Тетрадь была помята и все же влажна, кое-где были песочные разводы. Мужчина не дал мне ее в руки – наверное, в его мире, где не было ничего, кроме сушеных кузнечиков, птиц, лодки, реки и зонтика, эта тетрадь могла обладать для него особенной ценностью. Судорожно листая страницы, он снова вспотел.

– Вот. Это я солнце рисовал.

– И тучки.

– И тучки.

– Хорошее у вас солнце.

– И тучки. Их я рисовал утром. Потом нарисовал это.

– А почему дождик?

– Мне стало грустно. И скучно.

– Ну понятно. Вы тут никак больше не развлекаетесь?

– Иногда рисую.

– Понятно.

– Хожу по лесу. Но он всегда приводит меня сюда.

– Вы никогда не думали, почему вы здесь?

– Я много думал. Я думал, что я тут из-за птиц. Я думал, что когда-то меня тут не было. Но теперь я почему-то здесь. И теперь я буду тут всегда.

– А вы не знаете, сколько вы тут сидите?

– Я думаю, что сижу тут всегда. Я сидел тут до сотворения мира. Потом я взял и нарисовал солнышко. И оно появилось на небе. Я нарисовал все, что здесь есть – и песок, и реку, и лодку, чтобы в ней сидеть.

– Почему вы не нарисуете себе дом?

– Не знаю.

– В нем вам было бы теплее.

– Моя задача рисовать погоду и кормить птиц. Я всегда должен быть здесь.

– Но вы можете рисовать погоду и в доме. И кормить птиц из окна.

Он резко закачал головой.

– Нет. Я должен быть в этой лодке.

– Зачем?

– Я должен дождаться отплытия.

– Куда?

Он замолчал.

– Нет смысла приглашать вас поехать с нами?

Он опять закивал головой, потом замотал, потом закивал и замотал, в конечном итоге запутался и загрустил. Я подумала, не дай бог он сейчас опять дождь нарисует – все промокнем, и его тетрадки тоже. Не дай бог? – а не он ли был богом? Никогда бы не подумала, что встречусь с ним вот так. Сказать кому – вжись не поверят.

– Нет.

– Ясно. Я зачем мы здесь?

– Вы ищите лестницы.

– Да.

– Я это понял. Что у вас в кармане.

Мужчина в костюме говорил без каких либо интонаций и знаков препинания. Вся его речь сливалась в сплошной поток, будто он никогда не имел навыков общения. Видно, так и было. С кем же ему здесь говорить? С птицами? До того, что он задал мне вопрос, я догадалась не сразу.

– Покажите.

Я аккуратно полезла в карман, и что удивительно, наткнулась в нем не на папиросу, а на маленький птичий черепок. Про него я напрочь забыла.

– Дайте мне.

Я отдала его ему в руки. На вид его ладони были теплыми и шершавыми.

– А вы мне что дадите?

– А обязательно что-то давать взамен.

– Да.

Он размышлял примерно минуту. Минута истекла и он сказал:

– Могу дать вам камень или отсыпать немного кузнечиков.

– А можно попросить у вас страницу из вашей тетради?

– А зачем.

Неизвестный поднял на меня глаза. Я подумала, вот он, самый искренний человек на земле. Вот он, маленький божик в лодке.

– Да просто так. На память.

Он опять закачал головой, и это выглядело так, будто он вытряхивал из ушей воду.

– Ладно как хочите.

Мужчина сложил руки на коленях и продолжил смотреть на меня. Я выгнула бровь.

– А вам сейчас.

– Да как хотите. Мы же еще не уходим.

Тогда он опять сел. Я подумала, что он ничего не понял. Ия заговорила сама:

– А вы не думали, что будет, если зачеркнуть ваши рисунки? Солнце, например.

– Будет плохо. Оно исчезнет.

– А если ваша тетрадь намокнет или потеряется, то исчезнет все сразу?

– Не говорите так больше.

Я уже начинала уставать от вопросов и его односложных ответов, после которых нам приходилось задавать другие, более уточняющие.

– Так вы здесь кто-то вроде бога?

– Кто такой бог.

– Получается, вы.

– Меня зовут бог.

– Получается, так.

– Хотите сядьте мне в лодку.

Он запахнул полы пиджака и отсел на дальний край кормы. Ия, кажется, перенимала его настроение, и немного помедлив, так же тихонечко присела на противоположный, положив руки на коленные чашечки – так детям положено сидеть в театре. Мужчина в костюме смотрел на нее в упор. Он тоже сидел как в театре. Она тут же перевела взгляд на меня, а он продолжал внимательно ее изучать, по всей видимости, не считая долгие и пристальные взгляды чем-то неприличным и даже смущающим – так, обыденность. В его оправдание я подумала – может статься, прежде ему еще не удавалась ни с кем вот так побеседовать. Пожалуй, у него здесь никогда не бывает гостей.

– Откуда вы.

– Из города.

– А что там в городе.

– Дома, промышленность всякая.

– Не знаю такого.

– Это не по вашей части. Это создают люди.

– Люди.

– Да.

– Если все создают люди, зачем тогда нужен я.

– Вы бережете наше солнце.

– Да. Вы не даете ему навсегда убежать за горизонт.

– Как это убежать. Вы думаете оно всегда здесь.

– Ну как же. Кто бы что ни говорил, я думаю, что оно заходит за горизонт лишь на время, и то специально, чтобы потом опять прийти. Еще у него так же бывают и выходные и тогда оно вообще к нам не приходит – видимо, выходной не у него, а у вас. Мне говорили, что кошки так же думают – что у нас нет никаких дел и что мы выходим за порог просто потоптаться, чтобы потом прийти к ним опять. Мы для них тоже солнца. Вокруг нас крутится все. Кроме нас для них ничего не существует. Так же вокруг нашего солнца все крутится и для нас. Рисуйте нам его чаще, пожалуйста.

– И пусть мир его у вас не отнимет.

– Почему надо отнимать.

Я махнула рукой и он сник, понурив плечи.

– А о своей прежней жизни вы ничего не помните?

– Что-то помню. Я говорил вам, что сижу здесь до сотворения мира. Но иногда я вдруг понимаю, что когда-то жил. Будто я жил не один раз, а много, и все в разных людях. Иногда я думаю, что просто следил за ними. Не знаю, понимаете вы меня или нет. Но чаще я вижу их со стороны. Иногда эти фрагменты сами всплывают в моей голове и я думаю, что это сны, но только уж очень реальные сны. Я просыпаюсь утром и вспоминаю чью-то новую жизнь и чьи-то новые воспоминания. Часто у меня появляется чувство, будто я их у кого-то краду. Но я никогда их не записывал и не рисовал, ведь тогда они начнут жить своей жизнью. А мне этава не надо. Эти воспоминания не мои. И брать я их не хочу. Но мне их почему-то показывают. Иногда даже что-то очень неприличное.

– Своих воспоминаний у вас нет.

Он покачал головой.