bannerbanner
Лента жизни. Том 3
Лента жизни. Том 3

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
1 из 10

Игорь Игнатенко

Лента жизни. Том 3


Избранное


Лента жизни, как будто в кино,

Прокрутилась с конца до начала…


Том 3

Воспоминания

Очерки

Статьи

Рецензии


От автора

Родниковая вода


Свою профессиональную журналистскую жизнь я веду с 1962 года, когда на третьем курсе историко-филологического факультета Благовещенского пединститута литературные «зубры» Анатолий Васильевич Лосев и Борис Афанасьевич Лебедев рекомендовали меня на должность ответственного секретаря вузовской газеты «За педкадры». Деканат предоставил желанную льготу – свободное расписание. Отныне я стал зарабатывать себе на хлеб журналистским трудом, что вкупе со стипендией и спортивными талонами на дополнительное питание позволяло по тем временам жить вполне безбедно.

После окончания вуза меня призвали в армию. Служил в звании рядового войск ПВО в Приморском крае, писал в окружные армейские газеты, отчего имел некий приварок к ежемесячному солдатскому «окладу» в три рубля восемьдесят копеек доперестроечными деньгами. Курящие солдаты могли по желанию получать на эту сумму тридцать одну пачку махорки, мне же ее хватало на семь банок сгущенки.

После увольнения в запас, которое несведущие люди путают с демобилизацией (отсюда «дембель»), возвратился в Благовещенск и стал корреспондентом Амурского областного комитета по радиовещанию и телевидению, где, еще будучи студентом, подрабатывал с друзьями – Сашей Филоненко и Колей Недельским.




Игорь Игнатенко у здания участковой больницы села Хохлатское Ромненского района,

где он родился 4 мая 1943 г. Снимок сделан в 1989 г. отцом поэта.


Дальше просто перечислю этапы журналистской стези: газета «Амурская правда», потом – главный редактор ГТРК «Амур», далее – собственный корреспондент Амурского радио на БАМе, в Тынде, заодно и радиоорганизатор местной газеты «Авангард». В канун перестройки, презрев дрязги политиканства в областной прессе, стал редактором газеты Благовещенского сельскохозяйственного института «Кадры – селу».

Счастливым периодом своей журналистской жизни считаю три года, с 1995 по 1998, когда возвратился на областное радио и стал выпускать авторскую программу «Стезя». Я был волен выбирать своих собеседников, отдавая предпочтение людям творческого склада. Большинство из них были моими давними знакомыми и друзьями – теми, кто назывался «солью земли Амурской». Всего вышло в эфир 117 еженедельных радиопрограмм, после чего «Стезя» по произволу начальства приказала долго жить. С некоторыми из героев программы вы познакомитесь в этой книге. Сожалею, что не сохранил все пленки с записями «Стези», в моем архиве находится лишь четверть сделанного. Все остальные пленки руководство ГТРК «Амур» приказало, в целях «экономии», стереть.

Были в журналистике памятные моменты, и не один. Область развивалась, народ свершал большие дела. Приходилось с магнитофоном и блокнотом неоднократно бывать на строительстве Зейской ГЭС, у хлеборобов Приамурья, на строительстве БАМа, у воинов-пограничников, в заводских и фабричных цехах, студенческих аудиториях и школьных классах. Прошел все ступеньки журналистской карьеры, начиная от хроникера последних известий и кончая должностью главного редактора газеты.

Особо памятен мне 1965 год, когда мы с коллегой по Амурскому телерадиокомитету Владимиром Будаем сделали большой очерк для Всесоюзного радио о начале строительства гидростанции на реке Зее. С той поры у меня установилась тесная связь с начальником строительства Героем Социалистического Труда Алексеем Михайловичем Шохиным, личностью яркой и еще при жизни легендарной. Он и пригласил меня затем вести прямой радиорепортаж с перекрытия реки в створе будущей гидростанции. Не надо заглядывать в святцы, чтобы вспомнить этот день – 13 октября 1972 года. Эмоции были настолько сильны, что тогда же я написал и своеобразный лирический репортаж – стихотворение «Перекрытие», опубликованное затем в газете «Амурская правда», а также в фотоальбоме «Знакомьтесь: Зейская ГЭС» и книге «Покорители Зеи», вышедших в свет в этом же году, – что называется, по горячим следам.

Со многими известными людьми страны побеседовал я у микрофона. Еще больше было народа не знаменитого, но не менее интересного, не жалеющего сил для процветания Родины. У них учился жить и работать, за что благодарен судьбе.

В 1977 году стал председателем бюро областного литобъединения «Приамурье». Занимался с начинающими литераторами и рос в творческом плане сам. Писал стихи и прозу, выпустил четыре персональные книги. 1991 год был ознаменован вступлением в Союз писателей СССР, а через пять лет меня избрали ответственным секретарем Амурской писательской организации.

Началась полоса сугубо литературной работы, которую совмещал, по мере сил, с добыванием хлеба насущного в новых экономических условиях. Постепенно из лексикона исчезли такие понятия, как гонорар, писательская заработная плата. Художник слова стал сам платить за свою свободу говорить то, что думает о новом этапе жизни. Заманчивое право, но и голодное одновременно! Не надо кланяться властям, но и власти, как неожиданно оказалось, не очень-то сегодня нуждаются в писателях. В битвах наверху решающее слово оказалось за электронными СМИ. Книга резко утратила влияние на умы различных слоев населения, в иных местах ее и в руки не берут, и не надо заблуждаться на сей счет.

Что делать? Как быть? Куда идти?..

Сижу у компьютера, стучу по клавиатуре. Ворошу обгоревшие вырезки из газет полувековой давности. Оказывается, я немало писал в «Амурскую правду» и «Амурский комсомолец», в другие областные и центральные газеты и журналы. Многое сгорело в огне пожара, уничтожившего здание писательской организации осенью 2000 года.

Где-то в ноосфере Земли, в диапазоне длинных волн, витают обрывки моих радиорепортажей, интервью и очерков, телепередач. Этого уже не восстановить никогда. Может быть, так и надо было Всевышнему – устранить сиюминутное и сохранить вечное?

В конце концов, хлопочу-то я не о себе. Надеюсь сохранить и вернуть читателю мысли и дела тех людей, с которыми сталкивала меня судьба газетчика, радийщика, телевизионщика и литератора. Без них не было бы и меня сегодняшнего.

Жаль, конечно, что перенесенная на бумагу речь моих собеседников в «Стезе» практически всё потеряла в интонационном плане. Голосовые фонемы интересны модуляциями. Слово в строке «немотствует» под прессом смысловой нагрузки, сколь порой многоплановым ни было бы оно. Но это неизбежные потери, с ними надо просто смириться. Вспомните, что слово «любовь», например, как утверждают лингвисты, можно произнести с десятками оттенков – и смысловых, и эмоциональных. В поэтической и прозаической строке книги слово «любовь» остро нуждается в «эпитетной подпорке», иначе обесцвечивается, становится плоским, не стереоскопическим, безвкусным порой до банальной оскомины.

Отдельно скажу о фотоснимках. В основном это мой семейный архив. Посему прошу извинить за соответствующее качество. Но тут важнее другое – время и правда, заключенные в этих незамысловатых фотокарточках. Надеюсь, вы увидите образы людей, а это самое главное.

Большое место в моей жизни занимал спорт, но об этом у меня есть стихи, рассказы и повести в двух первых томах «Избранного».

И сам не заметил, как в процессе подбора материала книга приобрела сугубо литературный уклон, заслонивший производственные и иные темы, далекие от культуры. Ну что ж, возможно, именно в этом я более всего сведущ, чем буду полезен заинтересованному читателю. В конце концов, не один я пишу о былых временах.

Очень рассчитываю на то, что мое «Избранное» попадет в школы и библиотеки. Сделаю всё, чтобы практически весь тираж трехтомника дошел до адресатов. Учителя словесности могут почерпнуть здесь немалый материал по теме литературного краеведения. Берите и пользуйтесь, дорогие земляки!

Особо надеюсь на юных читателей. Узнавайте побольше об амурских литераторах, вникайте в суть их произведений, адресованных вам. Это животворный кладезь мудрости и чистая родниковая вода откровения, свежий ветер полей. Пользуйтесь, пейте, дышите. А если запомните что-то и обо мне, буду рад послужить вам своими книгами.

Для этого живу и работаю.

Игорь Игнатенко


Воспоминания

Минуты, дни, годы…

Довольно долго, вплоть до сей поры – а начат этот труд утром 14 февраля 2004 года, аккурат в День святого Валентина, – я занимался всем чем угодно, но только не главным делом своей жизни. Каждый человек, наделенный здравым разумом и добрыми чувствами, обязан именно этим и заниматься на протяжении дней, отпущенных ему Богом для осознания цели своего прихода на Землю. Я имею в виду некий труд летописца самого себя. То есть надо описать, главу за главой, самыми простыми словами, не тщась погоней за мистической художественностью, все самое главное, что случилось с тобой от момента твоего прихода на свет. Чем раскладывать на загад пасьянсы в компьютерных играх, начнем складывать, камешек к камешку, мозаику дней судьбы свершившейся. И не мне судить, каково получится. Пусть решают другие люди, как они это всегда делают. Жизнь должна остаться запечатленной.

Не заношусь ли я в своей гордыне? Отнюдь. Писать-то я буду правду, какой бы горькой и смешной она ни была. Не лавров ищу, а истины. Какой полезный труд! Мне мало книг моих стихов и прозы, в них я по большей части изображен не то чтобы односторонне, не то чтобы приукрашен – нет! Но там я делал то, что обязан делать любой мастер слова: я искал приближения к идеалу, строил себя и потом пытался следовать собственным нравственным и эстетическим установкам. Это хорошо, но этого мало.

Однако появляется некое противоречие строчкам одного из моих стихотворений:


В стихах вся жизнь,

А в прозе лишь фрагменты…


Не берусь объяснять сии стихи, ибо занятие это бесполезное и даже вредное, способное разрушить уже созданное произведение. Что написано пером, того не вырубишь никаким комментаторским топором. Одно поэтическое слово стоит порой романных страниц. Я умышленно не говорю о так называемой поэтичности прозы, она все-таки явление не постоянное и не концентрированное до плотности земного ядра, к примеру.

Почему я приступил к воспоминаниям в католический, а не в православный праздник? Никакого умысла в том нет. Крещенный своей украинской бабушкой по отцовой линии, Степанидой Корнеевной, трех лет от роду в замшелой и черной от времени церкви села Кошмак, я помню, как молодые еще украинские мои тетки, Лена, Дуся, Тося и Надя, покрытые черными платками, подталкивали меня в худенькие плечики к блюду, с которым жидкобороденький служка в рясе обходил ряды верующих, пришедших на богомолье из окрестных сёл. Я должен был положить на блюдо денежку «на храм». Помню, что очень не хотел этого делать из-за стеснительности, жался к ногам матери. Но деньги на блюдо положил.

Так что душою чист сызмала. И если бы родился в среде католической, то поступил бы как принято у католиков. А как они поступают в подобных случаях, не знаю, но догадываюсь, что и у них дети своими чистыми руками совершают акты дарения Богу.

Было это в 1946 году. Украина стояла порушенная фашистами, но не сломленная. Мы гостили на отцовой родине, приехав сюда с Дальнего Востока. Отцу было 30 лет, маме 23 и мне 3 года. В каждом числе присутствует цифра 3, и нас было трое. Что бы это значило, не знаю и придумывать объяснение не стану, хотя соблазн осмыслить почти мистическую «троицу» у пишущего человека вроде бы должен быть. Однако возраст соблазняться прошел.

Сегодня суббота, на улице снегопад, ветрено, а дома уютно и тихо. Младшая внучка Яночка в школе, ее мать, моя дочь Нина, отсыпается после трудовой недели. Жена Лариса Александровна ушла на репетицию ансамбля пенсионерок-певуний. Название ансамбля для моего уха звучит ностальгически – «Истоки». Я даже пошутил однажды не слишком удачно: «Вам бы «Устьем» называться». Наступил момент, когда осознание конечности времени стало для меня мощным толчком, прямо-таки ударом током.

К слову, лет четырех от роду, сумеречным вечером я влез на стол в комнате и попытался вкрутить электролампочку, свисавшую на шнуре с потолка. Никаких выключателей в нашем деревенском доме не было, и родители «добывали свет» именно таким способом, что я и усвоил, глядя на них. Зачем мне понадобилось освещение – теперь не вспомнить, однако покадрово, как в кино, запечатлелось в сознании все последующее.

Кручение лампочки в черном как смоль эбонитовом патроне привело к тому, что я ее просто вывернул. Все последующие попытки вставить лампочку на место и осветить комнату, именуемую почему-то «залой», увенчались тем, что я усомнился в исправности патрона. А посему засунул в него палец, чтобы убедиться, нет ли там чего, что мне мешает закрутить лампочку. Слава Богу, что послевоенный тарахтелка-дизель сельской электростанции давал тот желтый ток, в котором начисто отсутствовала норма убийственного вольтова напряжения. Но для того чтобы трахнуть как следует мальца по глупому пальцу, силенок у дизеля хватило. Меня просто-напросто сбросило со стола на пол. Почему я не ушибся, не знаю, тут надо бы моего ангела-хранителя спросить.

Потрясенный, я тихонько зашел на кухню, где родители занимались вечерними делами. Отец шуровал в печке кочергой, взбадривая припорошенные пеплом утренние угли, перед тем как положить туда сухие дрова и разжечь. Мать чистила картошку. На мое появление они не обратили особого внимания. Но я смотрел на них так, словно бы вернулся с того света. Главное – я понимал это остро, до мурашек по всему телу. Даже волосы на голове стояли дыбом – не преувеличиваю ничуть. Первым делом я потянулся к маме. Наверное, на моей мордашке была написана вся гамма чувств, обрушившихся на ее чадо во мраке «залы». Мать бросила нож на стол, прижала меня к груди и долго молча успокаивала. Сердце ей подсказало все.

Столь раннее неудачное знакомство с опасным электричеством сделало меня в дальнейшем гуманитарием. Не берусь утверждать это до хрипа в голосе, но именно с тех пор я стороной обхожу все розетки и выключатели, а если нужда заставляет брать в руки отвертку, чтобы починить в доме какой-то электроприбор, то делаю это со всеми предосторожностями. Хотя необходимость заставляла в зрелые годы ремонтировать лодочный мотор «Вихрь», а когда обзавелся отечественным автопикапом ИЖ 27-15, в просторечии именуемым «шиньоном», то наупражнялся с железяками вдоволь. Хотя это не совсем электричество.

Был один уморительный эпизод, связанный с моими невольными электротехническими упражнениями. Вскоре после свадьбы вздумалось мне в комнате нашего дома в Тамбовке устроить дело так, чтобы у жены Ларисы была возможность работать с тетрадками и книгами при включенной настольной лампе. При этом лампочку под потолком можно было бы выключать. От лампочки к столу по стенке спускался витой шнур, натянутый на ролики, как делалось в прошлые годы, когда не было моды вмуровывать намертво электропроводку под штукатурку. Вот к этому-то шнуру, немного не доходя до выключателя, я и прикрутил отвод, на конце которого повесил розетку. Радостный, стал поджидать прихода супруги из школы с уроков.

Лариса увидела новшество, похвалила, отчего на душе запели соловьи, хотя за окном пуржил январь. Ближе к вечеру настало время воспользоваться моим, как сейчас бы сказали, «ноу-хау». Жена села к столу, придвинула к лампе стопку тетрадок, принесенных домой на проверку, и сунула вилку лампы в розетку. И тут случилась целая череда фокусов, не разгаданная мною по сию пору.

Когда выключатель был включен (извиняюсь за неуклюжесть выражения, но как выразиться иначе – не знаю), вполнакала горели верхняя лампочка и настольная лампа. Если при этом выдернуть вилку из розетки, ярким огнем загоралась верхняя лампочка. Стоило выключатель выключить (опять тавтология!) – гасли обе лампочки.

Мы долго сидели и мозговали, как мне удался такой трюк. Учтите при этом, что Лариса окончила физмат пединститута и преподавала в школе эти точные и мудрые дисциплины. Разумеется, я был подвергнут справедливой критике за попрание законов параллельных и последовательных электрических цепей при вмонтировании розетки в проводку. На столе появилась схема, которая лишний раз доказала, что быть гуманитарием – моя планида и нечего сворачивать с избранной стези.

Дело окончилось тем, что пришел отец, имевший среднее медицинское и высшее партийное образование, и перемонтировал мою работу. Теперь, когда надо было, и настольная лампа светила ярко, и лампочка на потолке гасла без лишних фокусов.

В плюс себе могу занести лишь то обстоятельство, что никого из участников описанной истории не ударило током по моей вине…


Начал вступление, а уже и воспоминания пошли потоком. Таков пушкинский магический кристалл, сквозь который всматриваюсь в глубь времени. Занятие, требующее как раз тишины и спокойствия, а также доброй воли, когда не по принуждению или материальной необходимости пишешь, а просто так.

Будет ли сюжет в моем повествовании, не ведаю. Скорее всего, нет. Постараюсь следовать хронологии, а если и возникнут мостики между временами и событиями, так сказать, вперебивку и в дополнение одно другому, что ж – по мостикам нам ходить не впервой.


Первые зарубки памяти 


Обрывки разных ощущений мелькают порой в снах, тасуясь с картинками различных видений – реальных и фантасмагорических. Наверное, среди них есть и ощущения эмбрионального периода, да простится мне неуклюжесть этого выражения. Скорее всего, здесь обязательно присутствуют волны тепла, первоначальной материнской околоплодной питательной купели. Зрительная гамма расцвечена сменяющимися концентрическими разноцветными кругами. В младые годы обычно я эти круги видел перед тем, как заболеть. Понял это значительно позже, сопоставив навязчиво-жуткий сон с кругами и неудобным лежанием на вертикально стоящем столбике с крохотной площадкой на вершине – с началом заболевания. Как я умещался на площадке, не суть важно, главное, что жужжание крови заставляло тело вибрировать и удерживаться. Подставка под спиной была мала и помещалась точно в центре равновесия, малейшее шевеление грозило падением. Я знал, что покуда лежу на этой площадке, буду существовать. Вернее, не знал, а догадывался. Ну а коли существовать, то и хворать я обязан. Болел же я, особенно в раннем детстве, часто. Но разве мои сверстники росли более здоровыми? Холод и голод были постоянными спутниками сороковых годов.

Первые крохотные зарубки на памяти оставила, конечно же, мама. Сладкое грудное молоко долго меня привлекало на послевоенной бескормежке. Вижу себя уже топотящим по полу к кровати. Мама позволяет забраться за пазуху и дает коричневый вкусный сосок. Я стесняюсь уже чего-то умишком будущего мужчины, но сосу, причмокивая и сердясь на быстрое исчезновение молока. Да и откуда ему было сохраниться в количестве, нужном для полуторагодовалого хлопчика. В семейном альбоме хранится фотокарточка, на обороте которой рукой отца четким почерком написано: «Игорьку 1 год 8 месяцев. Хабаровск, 1945». Бутуз, надо признаться, щекастый, сыто глядит с коричневого глянца снимка. На мне черный, наглухо застегнутый френчишко, с такими же черными роговыми пуговицами. Волосы русые, глаза смотрят доверчиво на дядю, посулившего выпустить из объектива фотокамеры «птичку». Где она, та птица изначального младенчества, в каких краях-странах гнездится, каких птенцов высиживает?

В холодные зимние ночи родители брали меня в свою кровать. Лежа посередине, я барахтался между жестким отцовым корпусом и мягким маминым телом. Дрыгая отогревшимися ножками, ненароком попадал в теплый живот мамы, за что получал ласковый шлепок по голой попке. Я словно бы отталкивался от материнского чрева и лона в неведомую и грозную жизнь, а мама не спешила отрывать чадо ни от груди, ни от тепла. Она знала, сколько ждет меня впереди ссадин, царапин, цыпок и синяков. Между мамой и отцом была моя крепостная территория.


Рататуй и другая снедь


Так называлась каша. Но может быть, я ошибаюсь. Звук у этого слова – из глубокого и вечно хотящего есть, питаться и насыщаться детства. Из чего ее варили, не знаю. Скорее всего, из того, что подвернется под руку. Набросают всего помаленьку в кипящий чугунок на плите – и вскоре получают какое ни есть хлебово. Как ни напрягай память, кроме звука, никаких зрительных и вкусовых образов не воскресает. Рататуй и рататуй. От каши в животе бурчало, наверное, – сама фонема подсказывает. Ра-та-та-та-уй!

А вот драники помню яснее. На той же печной плите нашлепывались с мою ладошку величиной котлетки из перетертой мороженой картошки. Ни масла не употреблялось для приготовления, ни сковородки. Испекалось сие лакомство до обугленной корочки. Корочку обламывали, на содержимое дули во всю мочь, охлаждая еду. Драники горчили, но и насыщали тоже. От них рататуй еще тот был…

Опростать животишко дитя не задумывается особо. Для сей нужды однажды был куплен эмалированный горшок, который мать принесла домой торжественно, как некую драгоценность, с неведомой мне работы. Меня поразил не столько сам ночной сосуд, сколько крышка на нем, которая придавала горшку вид новенькой кастрюли, ну никак не пригодной для того дела, которому предназначался. Ведро под умывальником не выдерживало с новинкой никакого сравнения, ну а дощатый нужник за стайкой на огороде еще не стал местом моих посещений на тему «а-а-а…»

Начал о еде, а пришел к финальной части насущного процесса поддержания жизни…

Основная еда детства – картошка во всех ее видах – вареная, жареная, печеная. Картошка хранилась в подполе, молоко давала наша корова, имени которой не помню, зато вкус ее молока – сладящего, покрытого парной сытной пенкой – до сих пор стоит во рту. Мама наполняла тарелку до половины картофельным пюре, обильно заливала перемятую крахмалистую массу молоком из литровой стеклянной банки – и я начинал орудовать деревянной ложкой, поскольку металлических, а тем паче алюминиевых, столовых принадлежностей в ту пору в нашем доме не водилось, если не считать двух-трех вилок и ножа.

Как сладкое лакомство, помню и люблю до сей поры толчёнку с молоком. Отварная картошка парит на печной плите. Зимой этот целебный пар использовался, чтобы лечить мои простуды. Кастрюлю со свежесваренной картошкой ставили на стол. Меня сажали на табуретку, придвигали вплотную к парящему вулкану и с головой накрывали полотенцем. Лицо обжигало горячим и влажным духом. Мама приговаривала: «Дыши ртом! Поглубже! Потерпи…» Я сразу же начинал задыхаться, кашлять пуще прежнего, и вскоре пулей вылетал, вспотевший и ошалелый, из-под полотенца на волю, жадно глотая прохладный кухонный кислород. Так что толчёнка с молоком не только потчевала, но и лечила исправно. Дешево и сердито! Картошки в подполе было достаточно, корова доилась и в лютые морозы, только бы ее кормили исправно.

Я наминал лакомство с куском черного хлеба до посинения пупка. Жаль, с годами не часто это блюдо появлялось на моем столе, а в последнее время вообще исчезло, уступив место иным разносолам – колбасам, плавленым сыркам и прочей утренней снеди на скору руку.

Кстати, о колбасе… Когда в доме появлялась палка колбасы, меня охватывали мучения. Обычно мама нарезала ее тонкими кружочками, клала на тарелку ровненьким веером, рядом ставила тарелку с ломтиками черного хлеба. Только в таком соседстве кушанье предлагалось едокам, то есть отцу и мне. Кружочек клался на ломтик, начиналась процедура обкусывания бутерброда со всех сторон, когда хлеба попадало в рот больше, чем колбасы, зато последний кусочек был равен по компонентам, а потому поедался с особым наслаждением. «Ешь с хлебом!» – этот лозунг сопровождал колбасную церемонию все раннее детство.

Однажды мне удалось тайком улизнуть от мамы, когда она по какой-то необходимости вышла во двор, и спрятаться с бутербродом за комодом, стоявшим в углу «залы». Здесь, облепленный паутиной, посапывая в две дырочки, я совершил грех: взял в рот кружочек колбаски и отдельно сжевал ее медленно и с наслаждением, захлебываясь слюной, чмокая и ужасаясь своей смелости. До сих пор во рту стоит вкус того далеко не сервелата!

Да, чуть не забыл! Прежде чем совершить сей преступный акт, я тщательно выковырял из колбасного кружочка все вкрапления желтоватого и противного сала, отчего кайф получился полным.

Молоко вообще было основным продуктом тех лет. Главным спецом по снятию сливок, отведыванию сметаны и производству прочих тайных дегустаций в кладовке, где хранилось молоко, был, разумеется, я. Не помню, чтобы мне доставалось на орехи за гурманистические набеги. А вот за своевольную сборку и кручение сепаратора влетело однажды от матери по первое число. Сепаратор был дорогостоящим прибором, его берегли, мыли теплой водой и протирали насухо после каждой перегонки молока. Мне нравилось смотреть, как из носика верхней тарелки сепаратора тоненькой струйкой, и не сразу, начинали литься сливки. Цвет у них был еще обыкновенный, но проглядывалась в них и сокровенная желтизна будущего масла. Две нижние тарелки давали пенные струи обезжиренного синеватого молока – так называемого обрата.

На страницу:
1 из 10