Все сказки старого Вильнюса. Это будет длинный день

– С песком, Фрида. Я был как мешок с песком.

– Цыц, юноша. Если говорю с картошкой, значит, с картошкой. Я – твой педагог, мне виднее.

* * *

– Отлично получается. Если не хочешь потерять меня как партнершу уже на следующем занятии, тебе следует постараться и проявить больше неуклюжести, – сказала Фрида, когда они вышли на улицу, воинственно клацая портсигарами. – А вот вид у тебя не очень, счастливчик. Ты что, вообще не спишь?

– Очень мало, – покаянно признался Феликс. – Столько всего происходит, Фрида. Столько прекрасного всего! Еще и играю теперь – трижды в неделю в клубе. И в офисе – ночи напролет. Зря смеешься, у нас там есть переговорная с такой звукоизоляцией, хоть кузницу открывай, никому не помешает. Поэтому, собственно, и не бросаю пока эту контору. Деньги – черт с ними, проживу, но где я еще такой репетиционный зал найду, сама подумай. Так что, какими бы бурными ни были мои ночи, а вставать приходится по-прежнему в семь утра, и вот это – действительно серьезная проблема. Зато единственная. А я еще хорошо помню времена, когда все было иначе.

– Ай, брось, – рассмеялась Фрида. – Не было у тебя никаких дурацких плохих времен. Просто примерещились.

* * *

– Магия, – говорит Фрида. – Конечно, танец – это магия. Но не та сказочная магия, овладеть которой обычно мечтают люди. Принято полагать, будто магия – это возможность насильственно переделать мир по собственному вкусу, руководствуясь корыстными соображениями или просто умозрительными представлениями о том, как все должно быть устроено. Это, конечно, полная ерунда, сказки народов мира, младенческий лепет смятенного разума, лично мне совершенно неинтересный.

Подлинная магия, – говорит Фрида, – органичной частью которой является танец – это умение забыть о себе и чутко прислушиваться к желаниям реальности. Помогать их осуществлению, когда это в твоих силах. И не мешать во всех остальных случаях.

Наверняка мне известно одно, – говорит Фрида. – Когда мы танцуем, в мире становится больше радости. А радость – идеальный материал для ремонта прохудившегося бытия. И когда в нас ее становится столько, что перехлестывает через край, в ближнем мире латаются дыры, счищается ржавчина и выпрямляются стези. Что именно случится, с кем, где и когда, мы не узнаем. Все к лучшему, не надо нам ничего знать. Мы не благодетели, а облагодетельствованные. Счастье наше столь безмерно и ослепительно, что подробности просто ни к чему.

Я люблю вас, дети, – говорит Фрида, пока ее ученики чеканят пасодобль. – Всех и каждого, сейчас и всегда. Я люблю вас всю жизнь, сколько себя помню. Моя любовь старше вас всех – кроме разве что Арама.

Но кто может поручиться, что я не полюбила его – и всех остальных – еще до собственного рождения.

Моя любовь, – говорит Фрида, – это, конечно, тоже часть магии, ее инструмент и следствие одновременно. Ничего не бойтесь, дети, вы бессмертны, пока не боитесь. Танец – одни из кратчайших путей к бессмертию, потому что танцевать и бояться одновременно невозможно.

А теперь, – говорит Фрида, дождавшись, когда последние такты пасодобля сменятся первыми звуками самбы, – танцуем белый.

* * *

Над июльским городом наливаются сливовой чернотой тяжелые тучи. Хозяйки поспешно снимают белье, отцы выскакивают во двор за разыгравшимися детьми, прохожие вертят головами, пытаясь заблаговременно сделать выбор между ненадежными тентами летних кафе и хрупкими навесами троллейбусных остановок.

Высокий, худой, как Дон Кихот, и такой же усатый старик стоит у окна, повернувшись спиной к улице. Его двадцатилетняя внучка сидит на подоконнике. Она специально сбегала на рынок, принесла деду малину, мед и творог, но он опять не хочет есть. И вообще ничего не хочет.

– Когда мы с твоей бабушкой Ириной впервые приехали в Вильнюс, – говорит старик, – было русское Рождество и падал снег – крупные белые пушистые хлопья, как на открытках рисуют. Твоя бабушка всегда обожала зиму, а мне больше нравилось лето, но с того дня я тоже полюбил снег. Мы любили его вместе, радовались каждому снегопаду. Твоя мама уже была взрослая, а мы все еще бегали в парк кататься на санках, как дети, очень она над нами тогда смеялась. В других городах мне по-прежнему нравилось лето, но снег в Вильнюсе – это был наш общий с Ириной праздник, один на двоих, ежегодный и многократный, отмеренный щедрой рукой.

Когда Ирина умирала, – говорит старик, – дала честное слово, что непременно пришлет мне оттуда привет. Чтобы я точно знал, что смерти нет, а жизнь бесконечна, и Ирина ждет меня на пороге. Ну или хоть записку там оставила, если невозможно подолгу на одном месте сидеть.

И я, – говорит старик, – вот уже второй месяц оглядываюсь по сторонам. Все что угодно может быть ее приветом. Облако в форме зайца, клубок цветной шерсти на тротуаре, оранжевые огоньки в небе, старая записка про котлеты в холодильнике, вложенная в книгу вместо закладки. Но я думаю, если бы Ирина и правда передала мне привет, я бы сразу понял, что это он и есть. Не пришлось бы ни гадать, ни придумывать.

– Ну, может быть, надо еще подождать, – рассудительно говорит внучка. – Может быть, там время как-то иначе идет.

Вообще-то она не верит в приветы из загробного царства. И в жизнь после смерти тоже. Ну как – не верит, просто никогда всерьез об этом не думала. И не стала бы, если бы не дед, которого надо приободрить и утешить. Но как, господи, как?!

– Вчера было сорок дней, а Ирина все молчит и молчит, – говорит старик. – Я, честно говоря, думаю, просто некому слать мне приветы. И неоткуда. Ничего там, девочка, нет. И никого. И нас больше не будет.

– Ты посмотри, что делается, – говорит внучка, и голос ее подозрительно звенит. – Дед! Обернись и посмотри в окно, пожалуйста. Ты только посмотри.

На июльский город падает снег. Крупные белые пушистые хлопья, как на открытках рисуют. Настоящий, холодный, мокрый, совершенно невозможный, но, если высунуть руку в окно, можно стать счастливым обладателем многих тысяч снежинок и владеть ими единолично целую четверть секунды, пока не растают.

Сквер Реформату (Reformatų skveras)

Популярное непознаваемое

– Добрый день. Как поживает ваша мама?

Старушка была очень милая. Кудрявая, улыбчивая, в легком, по сезону пальто песочного цвета, из-под которого выглядывал безупречно завязанный шейный платок. Рута готова была поклясться, что видит ее впервые в жизни. Хотя до сих пор она имела все основания гордиться своей зрительной памятью и способностью безошибочно узнать кого угодно, включая воспитательниц детского сада и соседей, с которыми делили летние домики на море тридцать без малого лет назад.

– Сожалею, но вы обознались. Мы с вами не знакомы, – сказала Рута. И даже выдавила из себя подобие приветливой улыбки. Не бог весть что, но для Руты – великодушный, почти расточительный жест, на улыбки она всегда была скупа.

– Я шила платье у вашей мамы, – объяснила старушка. – В конце прошлого года. Однажды пришла на примерку и встретила вас. Вы как раз уходили. Извините мою назойливость, я только хотела передать Матильдочке привет и еще раз сказать спасибо, прелестное вышло платье, я уже дважды надевала его в театр и один раз в филармонию, на концерт…

– Извините, – повторила Рута, – но вы действительно ошиблись. Моя мама не шьет.

«Уже целых пять лет не шьет», – могла бы добавить она, но не стала. Чего доброго, старушка, услышав, что Рутина мама когда-то шила, решит, что просто перепутала двух разных портних и снова начнет передавать приветы и благодарности, разговор затянется, кому это нужно, тем более, что я действительно эту даму никогда прежде не видела, – думала Рута, сворачивая за угол. – Совершенно точно, никогда.

В этом пустяковом недоразумении был один не то чтобы неприятный, скорее, немного неудобный момент: Рутину маму действительно звали Матильдой. И раньше она шила на заказ дамские платья, не просто женские, а вот именно что дамские, парадные, в пол, с помпезными воланами и оборками, в аду такие наверняка всем выдают для пущей торжественности и дополнительной муки, чтобы было неудобно сидеть в котлах. Рута до сих пор с содроганием вспоминала наряд, который ей пришлось надеть на свой выпускной вечер; впрочем, после торжественной части она переоделась в туалете и на дискотеке скакала в пляжной футболке и Пашкиных джинсах, единственная такая крутая оторва – без платья. Нарядные одноклассницы косились на нее со смесью восторга и отвращения, близко не подходили, явно ждали, что потолок актового зала вот-вот разверзнется, и нарушительницу порядка покарает небесный огонь. Смешные были времена.

Но теперь мама не шьет на заказ. Еще чего не хватало! Я, слава богу, достаточно зарабатываю, – сердито думала Рута, шагая по центральному проспекту. – Не надо ей больше горбиться над машинкой. Хватит с нее.

Уговорить маму отказаться от заказов было непросто. Спорила, ныла, доказывала, что шить ей не трудно, а наоборот, приятно. И каждый день заполнен осмысленным делом. И клиентки якобы заменяют ей разъехавшихся и умерших подруг. Хотя ясно же, просто никак не могла поверить, что дочка может ее обеспечить. До сих пор, собственно, не особенно верит, и деньги, которые дает ей Рута, почти не тратит, откладывает на так называемый «черный день». И шьет иногда дурацкие платья, теперь по своей мерке и иногда по Рутиной, хотя знает, что дочь не станет их носить. Говорит, на всякий случай, пусть будут, просто так.

И смех и грех.

– Привет! И до пятницы! – крикнул Руте на бегу какой-то мужчина, скорее симпатичный, чем нет, из таких вечных мальчиков, которые и в двадцать, и в сорок лет в кедах, дурацкой шапке, с рюкзаком и айфоном предпредпоследней модели, потому что «дальше уже не то». Причем скрываться за этим фасадом может все что угодно: пустые карманы и обреченная оставаться недописанной диссертация, бизнес с оборотом, превышающим бюджет небольшой страны, пара дюжин подружек по всему миру, крепкая семья с длинноногой валькирией и целым выводком белобрысых детишек, никем не оцененный гениальный роман столетия, авторская программа на центральном телеканале; то есть делать какие-то выводы, опираясь на их внешность, пустая затея. Кроме одного: это просто такой тип.

Среди Рутиных знакомых таких мальчиков-в-кедах было трое, вернее, даже семеро – это если вместе с совсем давними, давно исчезнувшими из вида считать. Но вот конкретно этого она совершенно точно не знала. И совместных планов на пятницу ни с кем даже отдаленно похожим не строила. И ведь даже не спросишь, с кем он ее перепутал. Уже убежал.

Посмотрев на часы, Рута поняла, что не только не опаздывает, но и рискует прийти на четверть часа раньше назначенного времени, а это нехорошо. Чтобы скоротать время и как-то отвлечься от дурацкой встречи с дурацкой старушкой, свернула в сетевую кофейню, хотя уже давно в такие не заходила, если уж пить кофе вне дома, то что-нибудь эксклюзивное, кому интересен ширпотреб.

Но прямо сейчас, честно говоря, все равно.

– Вам как всегда? – спросил юный бариста с непонятной надписью, вытатуированной на шее.

– «Как всегда» – это как? – растерянно спросила Рута.

Она могла бы поклясться под присягой, что зашла в эту кофейню впервые в жизни. В самый первый раз!

– Флэт уайт с ореховым сиропом, – юноша широко улыбнулся. – Вы же где-то с Нового года только его и заказываете. По крайней мере, при мне.

Да что ж за день такой дурацкий, – обреченно подумала Рута. Но спорить не стала. Сказала:

– Ладно, давайте так.

Кофе оказался совсем неплохой – и сам по себе, и в сочетании с ореховым сиропом. Попробовав его, Рута, можно сказать, умягчилась сердцем. А как только перестаешь сердиться, обычно сразу начинаешь лучше соображать. Вот и Рута наконец подумала: похоже, у меня есть двойник.

Встреча с представителями клиента прошла не то чтобы плохо, просто предсказуемо и как-то вяло. Обычно Рута умела добавить в беседу такого специального делового огня, от которого в глазах собеседников тает невидимая паутина, они становятся похожи на живых людей и втайне от самих себя вовсю наслаждаются такой переменой. Но на этот раз не вышло, вернее, просто не стала стараться. Ей было не до того. Не то чтобы упорно думала о своем гипотетическом двойнике, любительнице орехового флэт уайта, чья мама, по удивительному совпадению, «Матильдочка» шьет нарядные платья интеллигентным старухам. Чего о ней думать, есть и есть, но эта загадочная персона, конечно, все время маячила где-то на втором плане, на дальней окраине ума, где обитают самые несущественные мысли, за ненадобностью не оформленные в слова.

Кроме внезапно обретенной доппельгангерши, по этой дальней окраине слонялись, дико озираясь по сторонам, сакраментальный вопрос: «Какого черта столько совпадений сразу, именно сегодня?» – и правильный, но совершенно бесполезный с практической точки зрения ответ: «Просто такой дурацкий день».

Не сказать, что все это всерьез мешало работать, но несколько выбивало из колеи, так что Рута время от времени ловила себя на давно забытом ощущении, преследовавшем ее в первые месяцы работы в инвестиционной сфере: кто эти люди? о чем они мне говорят? что я здесь вообще делаю? Но, конечно, держала себя в руках – и тогда, и сейчас.

Переговоры кое-как доползли до условно успешного финала; Рута вышла на улицу, вполне довольная собой. Тоже очень условно довольная, но все-таки скорее да, чем нет. Решила, в офис сегодня можно не возвращаться. Нет там никаких особо срочных дел. На всякий случай позвонила секретарю, уточнила. Так и есть, ничего безотлагательного. Можно расслабиться и… ну, например, погулять. Забавная идея. Даже не вспомнить теперь, когда в последний раз гуляла по городу просто так. А сейчас все равно ничего путного не сделаешь.

Надо же все-таки, какая ерунда может иногда выбить человека из колеи. Даже смешно.

Некоторое время Рута настороженно вглядывалась в прохожих – кто еще полезет передавать приветы маме и прощаться до пятницы? Но желающих больше не нашлось. Постепенно расслабилась, стала смотреть по сторонам: вот дом красивый, похоже, недавно отреставрировали, вот на каштанах уже совсем здоровенные почки, вот влюбленная пара едет по велодорожке, вот повели улыбчивую собаку с закрученным баранкой хвостом, вот в витрине магазина одежды юная продавщица балансирует на стремянке, водружает на голову манекена декоративное гнездо с пасхальной мишурой, вот из кофейни выносят на улицу столы и стулья – опомнились ребята, лучше поздно, чем никогда.

Она еще крутила в уме эту фразу: «Лучше поздно, чем никогда», – когда входила в маленькую книжную лавку. Не с какой-то конкретной целью, а просто так. Вдруг поняла, что уже очень давно не покупала книг, не до них, слишком много приходится читать по работе, а засыпать лучше получается с сериалом, чем с книжкой – ну и вот. А ведь когда-то это была великая мечта, главная цель жизни: вырасту большая, стану зарабатывать много денег, буду покупать книги – да хоть каждый день! А на практике…

Даже немножко смешно.

…Планировала неспешно бродить между полок, рассматривать книги, брать их в руки, открывать, листать, и что еще там делают удивительные люди, у которых есть время ходить в книжные магазины, но обычно нет денег, чтобы покупать, а у меня сегодня вдруг нашлось и то, и другое, и если это не власть над миром, то что же тогда она.

Но планы нарушила продавщица, миниатюрная женщина неопределенного возраста, от тридцати до пятидесяти, не поймешь, сколько ни смотри. Подошла и тихо, но очень торжественно, как на сцене, спросила:

– Извините, пожалуйста, вы подпишете мне книгу? Мы уже давно все распродали, но я специально принесла свою из дома, так и знала, что однажды вы к нам зайдете, и вот…

Рута оторопела – что за напасть такая? Зачем подписывать? Это что, традиция магазина – брать автографы у покупателей? Или какой-то социальный эксперимент? Не успела прийти в себя, как перед носом у нее материализовалась книга, на матово-черной обложке заголовок пляшущими разноцветными буквами: «Популярное непознаваемое» и имя автора, так и написано – Рута, и ее фамилия, правда, не актуальная, а девичья, которая была до замужества. До последнего, кстати, хотела свою оставить, как чувствовала, что это ненадолго, но соблазнилась тем, что у Марека красивей; ладно, хоть какой-то от него вышел толк… В общем, неважно. Главное, что на обложке книги значилось Рутино имя и ее же настоящая фамилия, от таких сюрпризов чокнуться впору вообще-то, – думала Рута, чувствуя, как учащается пульс, а внутри головы все становится звонким и как бы мятным – господи боже, я никогда в жизни не писала никаких книг, а книга – вот она, и моя фамилия. Очень редкая, между прочим, у нас даже в городском телефонном справочнике однофамильцев не нашлось – в ту пору, когда он еще был актуален, лет тридцать, что ли, назад.

Маленькая продавщица просительно улыбалась, совала ей в руки ручку и явно не собиралась отпускать. Рута сделала шаг в сторону и одновременно отрицательно помотала головой:

– Это ошибка. Я не пишу книг. И никогда не писала.

– Но я вас помню! – воскликнула продавщица. – Я была на презентации вашей книги в «Титанике»[6], почти три года назад, сразу начала читать, не могла оторваться, такие сложные вещи, таким простым языком, все, о чем мне с детства не с кем было поговорить. Я хотела взять у вас автограф, но мне позвонили из дома…

Она еще что-то рассказывала, про детей, не желавших ложиться спать, мужа, который не в состоянии с ними справиться, маму, наотрез отказавшуюся помогать, как будто если детально, во всех подробностях объяснить, почему тогда ушла с презентации, Рута сменит гнев на милость, скажет – а, ну, если так, тогда, конечно, – и подпишет эту чертову чужую книжку, как свою.

– Вы не поняли, – мягко сказала Рута, стараясь убедить не столько эту постороннюю женщину, сколько себя. – На презентации была не я. Это не моя книга. Здесь на обложке не мое имя. Я не пишу книг. А если бы и писала, это были бы книги о синдицированных кредитах. Например. Мне очень жаль.

– А как же?.. – начала было маленькая продавщица, но умолкла, поняв, что ее битва проиграна: Рута уже распахнула дверь и выскочила из книжного рая на улицу, туда, где в столбах солнечного света кружилась золотая весенняя пыль.

* * *

– Черт знает что, – сказала Рута. Зачем-то вслух. К счастью, прохожим не было до нее никакого дела, они торопливо шли, брели вразвалку, ехали на велосипедах, окликали детей, вели на поводках собак, покупали цветы, говорили по телефонам, ели пирожки, пили кофе, толпились на троллейбусной остановке, в общем, кто во что горазд, и ни одной живой душе не требовался ее автограф. Это умиротворяло.

– Извините, пожалуйста…

При виде приближающегося к ней пожилого мужчины, Рута едва сдержала крик. Не убежала только потому, что ноги стали ватными и отказывались повиноваться. Что он сейчас скажет? Где ее недавно видел? И что в связи с этим намерен предпринять?

– …который час? – закончил незнакомец. И, истолковав Рутино оцепенение по-своему, объяснил: – В телефоне, конечно, написано. Да я очки дома забыл. Извините за беспокойство.

– Половина четвертого, – выдохнула Рута. И почувствовала, что по лицу тонкой струйкой течет холодный пот.

Сама удивилась настолько острой реакции. Была уверена, у меня железные нервы. И вот. Такое значит нынче железо, вымоченное в уксусе, по рецепту Ликурга. Вижу тебя я, Ликург[7].

Чертов Ликург, – с удивившей ее саму нежностью подумала Рута. – А ведь когда-то я хотела написать книгу о тебе, вернее, о спартанской антиутопии, самом кошмарном устройстве общества, до которого не додумался ни один фантаст. Впрочем, я в ту пору много чего хотела. А вместо этого написала какую-то хренотень о непознаваемом. Да и то не я, а какая-то дурацкая тезка. Не пойми кто, невесть откуда взялась.

Зашла в первый попавшийся бар, заказала джин-тоник. А что прикажете делать, если ноги почти не держат, сердце бьется как у раненого зайца, а руки дрожат.

Джин-тоник – это было ровно то, что надо. Все сразу пришло в порядок – и руки, и ноги, и сердце. Выпив примерно половину, она положила деньги на стойку, вышла со стаканом на улицу, села на один из стульев, поставленных у входа для курящих. Сидела, наслаждаясь возможностью ни о чем не думать. Ясно, что потом еще буду, до конца жизни небось не удастся забыть этот дурацкий день. Но не прямо сейчас.

Посидев так минут десять, Рута наконец поняла, что умирает от любопытства. В смысле больше всего на свете хочет узнать, что было в той черной книжке, подписанной ее именем и фамилией. Вряд ли это хоть что-нибудь прояснит, но невозможно вот так – жить и не знать.

Отнесла стакан в бар и решительно отправилась обратно. В смысле, в книжный магазин, откуда полчаса назад выскочила как ошпаренная. Очень не хочется заново объясняться с продавщицей, но книга – там.

Маленькая продавщица при виде Руты засуетилась – выскочила из-за прилавка, тут же шагнула назад, открыла было рот, но так ничего и не сказала, отвернулась, начала переставлять с места на место альбомы по искусству, то и дело смущенно, исподтишка оборачиваясь – как там странная писательница? Ушла? Не ушла?

– Извините меня, пожалуйста, – решительно сказала Рута. – Я правда не писала эту книгу. Но если я так сильно похожа на автора, мне хотелось бы ее прочитать. Не целиком, конечно. Пару страниц достаточно, сколько успею за пять минут. Я вас надолго не задержу. Покажете?

– Так это правда не вы? – продавщица наконец ей поверила. И повернулась к Руте с нескрываемым облегчением. – Боже мой, но вы так похожи! Одно лицо. Только волосы у вас в тот вечер были зеленые, но волосы ерунда, их же хоть каждый день можно перекрашивать…

– Каждый день все-таки вредно, – машинально ответила Рута. И, сама не понимая зачем, добавила: – Если бы не работа, я бы и правда в зеленый покрасилась. В юности пробовала зеленкой, вышло ужасно неравномерно, но с тех пор я точно знаю, что мне идет этот цвет. Но я с инвестиционными фондами работаю, у нас серьезный народ и дресс-код такой, что даже цвет пуговиц регламентирован, какие уж тут зеленые волосы.

– А я в отпуске всегда крашусь в оранжевый, – поведала маленькая продавщица. – У нас не инвестиционный фонд, но почему-то тоже много всего нельзя.

– В первобытной культуре табуирование было призвано компенсировать отсутствие нравственного закона, – мрачно сказала Рута. – С тех пор, по-моему, изменилось гораздо меньше, чем принято полагать.

Наградой ей стала извлеченная из-под прилавка черная книжка с разноцветными буквами. «Популярное непознаваемое» авторства Рутиного двойника. И одновременно полной тезки.

Интересно, – подумала Рута, – а вдруг это все-таки моя книга? Может, я как Джекил и Хайд? По ночам, когда добрый инвестиционный банкир доктор Джекил ложится в постель, злобный мистер Хайд включает компьютер, открывает в тайной директории запароленный намертво файл и пишет книжки? Нет, пожалуй, в таком режиме я бы уже давно сдохла. И потом, если презентация состоялась три года назад, значит, книга написана еще раньше. А еще раньше я была замужем. Марек, конечно, довольно фуфловый муж, но постороннего Хайда за моим компьютером он бы точно заметил. И потащил бы пить пиво и к девкам. Так что не вариант.

Она наконец открыла книгу. Руки почти не дрожали, спасибо джин-тонику. А что перед глазами расстилался цветной туман, так какой с них спрос, зрение в последнее время и так ни к черту, а от стрессов падает еще больше. А сегодняшний день один сплошной бесконечный стресс. Очки тебе давным-давно пора было заказать, если уж линзы, как выяснилось, раздражают. А не ходить подслеповатой курицей, для которой весь видимый мир – сплошная неизреченная слоновья нога, о которой известно только, что она серая, очень большая и есть.

Ничего не видела, но расстаться с книгой никак не могла, листала наугад, кое-как разобрала несколько строчек – что-то там о мистериях в современном мире, о тревожности как антониме магического, об измененном состоянии сознания как входном билете в подлинную жизнь. Наконец поняла, что это издевательство над собой и здравым смыслом, отдала книгу хозяйке. Сказала:

– Даже жаль, что автор не я. Я бы хотела. И в юности, когда поступала на философский факультет, была совершенно уверена, что именно чем-то таким впоследствии займусь. А где-нибудь эту книгу еще можно купить, вы не знаете?

– Не знаю, – вздохнула та. – У нас было, кажется, всего пять экземпляров, больше года лежали, людям, сами знаете, чего бы попроще, и чтобы реклама по телевизору, поэтому когда наконец распродали, не стали делать дополнительный заказ. Может быть, в университетской книжной лавке еще есть? Или в «Титанике», где была презентация? У них там свой книжный киоск, я точно знаю, потому что хотела перейти туда работать, но не получилось, осталась тут…