Этот дикий взгляд. Волки в русском восприятии XIX века

Первая из глав, посвященных охоте, открывается развернутым описанием изменений, которые осень придала флоре и фауне в имении Ростовых. Восприятие этих сезонных изменений Николаем напрямую связано с его представлениями об условиях, пригодных для хорошей охоты, в которой он, страстный, но еще сравнительно неопытный охотник, только начал разбираться. Этими природными изменениями вызваны и метаморфозы, происходящие со всеми тремя видами намеченной добычи:

Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко-зелено отделялась от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло-желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко-красными островами посреди ярко-зеленых озимей. Русак уже до половины затерся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время [Толстой 1938а: 244].

Каждая деталь этого описания, пропущенная сквозь обостренное охотничье восприятие, свойственное Николаю, соотносится с конкретными методами, в соответствии с которыми проводилась псовая охота: обычно ее устраивали осенью, после сбора урожая, когда молодые волки уже были достаточно крупными и могли представлять самостоятельную угрозу, но еще держались рядом с родными логовами, чтобы находиться в одной стае со взрослыми волками. Голые, «выбитые скотом» поля, опустевшие после жатвы, Толстой противопоставляет лесистым «островам» и кустарникам, которые служат укрытием для будущей добычи. Разумеется, охотники, ездившие верхом, старались не топтать поля до сбора урожая, и охота чаще всего происходила в тот период, когда густая летняя растительность уже поредела, но еще не выпал глубокий снег, который усложнил бы погоню за добычей.

Если на волков Ростовы охотились преимущественно в собственном обширном имении, то лисиц и зайцев они преследовали далеко за его пределами в компании своих соседей Илагиных. В этой связи следует упомянуть, что, как указывает Мачеварианов, русские землевладельцы обычно с радостью разрешали охотникам-дворянам охотиться на своих угодьях. Эту их готовность предоставить свои владения для охоты другим помещикам, также имевшим землю в собственности, Мачеварианов противопоставляет западному обычаю строго соблюдать букву закона и считает доказательством русского патриотизма:

Наши русские землевладельцы совершенно чужды меркантильных расчетов, столь обычных у западных народов… В наших провинциях достаточно одного намека охотника, чтоб получить от владельца или управляющего местностью не только дозволение, но радушное приглашение; а потому русский охотник всегда гордится пред иностранцами правом свободной, раздольной охоты во всех концах России [Мачеварианов 1991: 18].

Экспансивность Мачеварианова выглядит чрезмерной (и вызывает иронию в контексте толстовского романа, между героями которого возникнет спор, на чьей земле была поймана лисица), к тому же из его слов напрашивается вывод, что патриотическая традиция предоставлять охотникам доступ в земельные угодья существовала только среди дворянства. Однако упоминание о ней показательно, поскольку свидетельствует, сколь огромные пространства неразработанной земли и лесов оставались в России по сравнению с Западной Европой.

Утром перед выездом Николай и его полные нетерпения борзые, которых до этого три дня намеренно продержали в бездействии, почувствовали, что для охоты сложились самые благоприятные условия:

Единственное движение, которое было в воздухе, было тихое движенье сверху вниз спускающихся микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветвях сада висели прозрачные капли и падали на только что свалившиеся листья. Земля на огороде, как мак, глянцевито-мокро чернела, и в недалеком расстоянии сливалась с тусклым и влажным покровом тумана. Николай вышел на мокрое с натасканною грязью крыльцо: пахло вянущим лесом и собаками [Толстой 1938а: 493].

Когда Николай и две его борзые находились в саду, среди сырого и пахучего воздуха, из-за угла дома появился ловчий Данило:

– О гой! – послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас, и самый тонкий тенор; и из-за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по-украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином, и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий Данило всё-таки был его человек и охотник.

– Данила! – сказал Николай, робко чувствуя, что при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника, его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы [Там же: 493–494].

Толстовское повествование, основанное на ощущениях Николая, тотчас же сосредоточивается на ловчем Даниле. Буйный независимый нрав, воплощенный в его богатом звучном голосе, выходит за рамки домашнего начала, которое символизируют дом и сад, принадлежащие Николаю. В робости Николая отражается переход власти от хозяина к крепостному, поскольку теперь иерархия начинает определяться ролями, которые предстоит исполнять участникам охоты. Дерзкое поведение Данилы, его украинская стрижка, черкесская шапка и охотничий хлыст в руке напоминают о вызывающе независимых казаках, описанных Толстым в повести «Казаки» (1863), и особенно о казаке-охотнике Ерошке. Подобно Ерошке, Данило представляет собой пограничную фигуру, которая служит для Ростова и других охотников посредником, облегчая их взаимодействие с природой, ра́вно как Ерошка выступает проводником для Оленина во время вылазок в дикие местности Кавказа34.

Образ Данилы может показаться утрированным или чересчур своеобразным из-за подчеркивания Толстым его независимости и дерзости (ведь он всего лишь графский крепостной). Впрочем, если рассмотреть его в контексте изображения охотников в других источниках XIX века, он уже не будет выглядеть столь необычным. Функции и обязанности главного ловчего в крупном охотничьем отряде той эпохи были разнообразными и требовали существенных знаний и опыта. Особо умелые и испытанные ловчие несли ответственность за несколько десятков и даже сотен гончих и борзых; кроме того, в подчинении у него находились псари, выжлятники, борзятники и другие участники охоты, которые занимались собаками и следили за местной популяцией дичи, а также за возможностями для охоты в более отдаленных окрестностях35. Наконец, ловчий играл центральную роль в обучении гончих и борзых, хотя эта роль могла делиться между двумя или тремя людьми. Для этого требовалась целая совокупность качеств, которые высоко ценились и внушали уважение. Иногда таких людей нанимали за жалованье (это стало нормой после освобождения крестьян), но до отмены крепостного права они обычно набирались из крестьян, принадлежавших помещику. Впрочем, в обоих случаях все понимали и уважали первостепенную роль ловчего.

Мачеварианов, писавший свое сочинение в 1876 году, подчеркивал, насколько важно отбирать в ловчие способных людей, и особо предостерегал против использования в этом качестве домашних слуг. По его утверждению, лучше заплатить за умелого и преданного ловчего, чем проиграть деньги в карты или потратиться на дорогие подарки или женские украшения, поскольку охота лучше влияет на характер, чем участие в других мужских развлечениях [Мачеварианов 1991: 21–22]. Обязанности ловчего он определяет следующим образом:

ЛОВЧИЙ – главный смотритель всей охоты, отвечающий за все беспорядки. Он отличается примерным поведением, трезвостью, сметливостью и совершенным знанием езды доезжачего и борзятника. Все охотники находятся у него в полном повиновении [Там же: 19].

Губин также подтверждает, что ловчий обладал высоким статусом и широкими полномочиями. Кроме того, он подчеркивает, что ловчему важно иметь звучный и сильный голос обширного диапазона, слышимый на большом расстоянии и созвучный с «музыкой» гончих (это проясняет, почему Толстой указывает на особое звучание голоса Данилы). Он даже приводит подробную нотную запись различных охотничьих выкликов, используемых при охоте на волка, лисицу и зайца36. Дриянский в литературной форме описывает встречу нескольких ловчих, каждый из которых отличался особенными личностными качествами и умениями. Он особо подчеркивает, что ловчему для выполнения своих обязанностей необходимы страсть к охоте и дерзость; это заставляет вспомнить о занятиях, традиционно ассоциируемых с дворянами, а не со слугами, – например, об азартной игре и других видах рискованного времяпрепровождения. Пренебрежительно отозвавшись о тех, кто попадает в ловчие случайно, он восхваляет достоинства настоящего ловчего:

Но ловчий по природе, по призванию, по охоте – это другое дело, и дело новое, невообразимое для тех, кто не испытывал на себе и не видывал из примера, на что бывает способен человек и что может сделать он по увлечению, по страсти, по охоте. Ловчий по призванию – это абрек, сорвиголова, жизнь-копейка! человек на диво другим, человек, по воле, по охоте обрекший себя на труд, на риск, на испытание, на истязание… по натуре своей он должен быть не ровня другим людям: это – натура-особняк, это двужильный, железный человек! [Дриянский 1985: 84].

Эти портретные зарисовки, принадлежащие современникам Толстого, производят поразительное впечатление, поскольку ловчим в них приписываются такие качества, как удальство и независимость, которые обычно ассоциировались с дворянами, а не с крепостными крестьянами и наемными работниками. Эти описания и толстовский образ Данилы (как и более ранний образ казака-охотника Ерошки) указывают, что любовь к охоте, объединявшая дворян и ловчих, создавала основу для взаимного уважения. Кроме того, преданность своему делу и опыт, которые искусный и страстный ловчий мог предложить к услугам хозяина (до освобождения крестьян) или нанимателя (после отмены крепостного права), создавали для дворян-охотников опосредованную близость к природному миру, которой они не могли достичь самостоятельно.

По этой причине важнейшая обязанность ловчих состояла в наблюдении за местной популяцией дичи, что нередко предполагало взаимодействие от имени дворянства с сельскими жителями. От ловчих требовалось в течение лета отыскивать волчьи логова и наблюдать за ними до осени с целью убедиться, что волки не меняют местоположение. Губин подробно описывает, как отыскивать волчьи логова в период с 15 июня по 1 сентября. Он приводит перечень из семнадцати вопросов, которые ловчие должны задавать местным жителям, чтобы установить расположение логова. Тем самым он демонстрирует скептическое отношение и недоверие к личным побуждениям крестьян и их способности правильно оценить волчье поведение; Губин отчасти связывает это с их желанием отомстить волкам, уничтожающим домашний скот, которому крестьяне позволяют без присмотра бродить по соседским владениям. Поэтому, как полагает Губин, они сообщают ложные или искаженные сведения – например, заявляют, что волчье логово находится ближе к их деревне и выпасу, чем в действительности:

В большинстве случаев местные жители о волках всегда лгут, но опытный охотник никогда не должен этим смущаться, а наоборот обязан всегда тщательно повыспросить о волках, ибо если гнезда волков и нет вблизи селения, то всегда надо предполагать, что оно есть где-нибудь верстах в четырех, пяти от этого места при условии частой почти ежедневной «потраты» скотины волками в этой местности [Губин 1890, 3: 63].

Указания Губина представляют интерес в нескольких отношениях. С одной стороны, они подтверждают другие свидетельства, что в течение летних месяцев и до начала осеннего сезона охоты волчьи логова находились под надзором и не подвергались нападениям, пока волчата были маленькими и более уязвимыми. Это означает, что многие охотники-дворяне «резервировали» волков, чтобы впоследствии обеспечить себе хорошую охоту, а не убивали их сразу после обнаружения логова, и в известной мере опровергает их заявления, будто они защищают интересы крестьянства. Кроме того, в другом месте Губин утверждает, что сами крестьяне отчасти несут ответственность за потери среди домашнего скота, поскольку отпускают своих животных пастись без присмотра [Там же: 150]. Если принять во внимание разногласия вокруг права на выпас скота, возникшие между бывшими владельцами и крестьянами после отмены крепостного права и передела земли, рассуждения Губина представляют собой яркий пример дворянского самооправдания37.

Теперь вернемся к «Войне и миру», где продолжаются приготовления к охоте. Данило сообщает Николаю, что отправил своего помощника Уварку уточнить, где в настоящее время находятся волки: «Уварку посылал послушать на заре, – сказал его бас после минутного молчанья, – сказывал, в Отрадненский заказ перевела, там выли» [Толстой 1938а: 245]. Вскоре ловчий и его помощник являются к барину, чтобы обсудить окончательный план охоты:

Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был не велик ростом, видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как-нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти на простор, из-под потолка под небо [Там же: 245–246].

К еще большему смущению Данилы и раздражению Николая, в кабинет вбегают его сестра, семнадцатилетняя графиня Наташа, и младший брат Петя, которые требуют взять их с собой на охоту. Наташа бунтует против традиционных гендерных ролей: она называет охоту своим «самым большим удовольствием» и приказывает ловчему присоединить к охотничьим собакам ее собственную свору [Там же: 246]. Это согласуется с дальнейшим раскрытием образа Наташи в сцене охоты, которая служит для того, чтобы подчеркнуть и особо выделить присущую Наташе особую русскую женственность, а также нарушение ею маскулинных кодов38. Тот факт, что у Наташи есть личная охотничья свора, отражает масштабы охотничьего хозяйства Ростовых, поскольку собственных борзых держали только женщины из высшей аристократии и царской фамилии39.

Когда охотничий отряд, возглавляемый Николаем верхом на рыжем донском жеребце, выезжает из усадьбы, становится понятна его полная численность:

Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми выехало доезжачими и выжлятниками 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130-ти собак и 20-ти конных охотников.

Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к Отрадненскому лесу [Там же: 247].

Губин в своем сочинении 1890 года приводит конкретные цифры, по которым мы можем оценить размеры охотничьего отряда Ростовых в исторической перспективе. Он указывает, что минимальная численность охоты составляла восемнадцать гончих с одним ловчим и двумя помощниками, а также не менее пяти свор борзых, по четыре в каждой своре. Самая крупная охота, продолжает Губин, должна была состоять не более чем из сорока гончих с ловчим и тремя помощниками, а также двенадцати свор борзых, по три в каждой своре. Впрочем, Губин упоминает, что в более раннее время охота иногда насчитывала до пятисот гончих, хотя обычно они разбивались на отдельные стаи [Губин 1890, 1: 8–9]. Реутт в своем руководстве, написанном почти за полвека до работы Губина, по времени значительно ближе к эпохе, описанной Толстым, приводит довольно любопытные рекомендации, не называя конкретных цифр, но уделяя основное внимание количеству гончих и их «голосам». Посоветовав читателю держать охотничье хозяйство по средствам, чтобы не остаться «без лесов, полей», он продолжает:

…число смычков должно соответствовать местности, потому что большую стаю так же неприятно слышать на малом острову, как большой оркестр в тесной комнате; малая же стая в больших отъемах, в дремучих рощах, напоминает жизнь человека в большом свете, с малыми средствами [Реутт 1846, 2: 2].

Рекомендации Реутта особенно интересны потому, что в них подчеркивается важность звуков, издаваемых стаей, что составляло ключевой аспект охоты с гончими в России, как и охоты на лис в Англии. Сравнения со светскими нравами и музыкальным исполнением позволяют понять, на какого читателя ориентировался Реутт, и отражают его стремление изложить свои мысли в доступной форме. Кроме того, его призыв не тратить лишние средства на обзаведение слишком крупным охотничьим хозяйством соотносится с ситуацией, описанной у Толстого, когда необходимость содержать многочисленную псарню стало одним из факторов, приведших семью Ростовых к финансовому краху.

По мере приближения к лесу, где находилось волчье логово, к охотничьему отряду Ростовых присоединяются еще пять всадников со своими собаками, в том числе «дядюшка», небогатый дальний родственник Ростовых, заядлый охотник. Он предупреждает, что их соседи, Илагины, собираются перехватить волчий выводок (это была распространенная практика и проблема, постоянно упоминаемая также в «Записках» Дриянского). Николай приглашает дядюшку и прочих присоединиться к охоте. По дороге к лесу различные персонажи выказывают те или иные охотничьи познания, стремясь продемонстрировать умения, необходимые для мужчины. Например, Николай немедленно ставит на место свою сестру Наташу, когда та называет одну из гончих просто «собакой»: «“Трунила, во-первых, не собака, а выжлец”, – подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое их должно было разделять в эту минуту. Наташа поняла это» [Толстой 1938а: 248]40.

Когда Данило готовится выпускать гончих в лес, Николай и дядюшка распределяют, где должны находиться разные охотники и борзые – для этого требовались умения и опыт, поскольку нужно было предугадать, какими путями с наибольшей вероятностью будут убегать волки. Поставив Наташу в таком месте, «где никак ничего не могло побежать», Николай со своим старым борзым Караем занимает выгодную позицию: «Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка» [Там же: 248]. Как и в случае со Зверем князя Борятинского, кличка Карай несет в себе агрессивные коннотации, поскольку происходит от глагола «карать». Клички борзых часто происходили от глаголов, ассоциирующихся с силой, агрессией или дикостью. Губин в своем «Руководстве» приводит обширный список распространенных кличек. Среди них: Злодей, Хищный, Позор, Сатана, Демон и множество других в подобном ключе. Примечательно, что многие из этих определений регулярно применялись и к волкам [Губин 1890, 1: 130–134].

Для русских псовых охотников самой желанной добычей был матерый волк. Этот крупный зверь отличался быстротой, силой, выносливостью и свирепостью, поэтому требовалось, чтобы охотники верхом на лошадях, со сворами из трех-четырех борзых наготове располагались возле особых ям (лазов) в таких местах, куда волки вероятнее всего побегут, спасаясь от многочисленных стай гончих, выпускавшихся в перелески и леса, чтобы выгнать оттуда добычу. Для охоты на волков требовались самые смелые и сильные борзые, которых нужно было спускать со свор именно в тот момент, когда бегущие волки появлялись в поле зрения (борзые полагались прежде всего на зрение, а не на нюх), подобно тому как сокольничий выпускал птицу на быстро движущуюся добычу. Если борзых спускали в неподходящий момент, они могли или не настигнуть бегущего волка (они хорошо бегали на короткие расстояния, а для более дальних им не хватало выносливости), или пробежать мимо него по неправильной траектории, упустив добычу. Кроме того, молодые или слишком смирные борзые при приближении к волку могли испугаться и метнуться в сторону; поэтому важно было перемежать их более старыми и опытными.

Губин разъясняет эти принципы в своем «Руководстве», в котором псовой охоте на волков посвящены десятки страниц. Он указывает, что охотники должны были в полной тишине, на избранных ими или назначенных им местах, дожидаться появления добычи, наклонившись к лошадиной шее и соблюдая молчание; дозволялось только шепотом успокаивать борзых на сворах [Губин 1890, 3: 56–57]. Также он особо отмечает роль ловчего в расстановке охотников по местам в соответствии с их способностями:

Езда борзятников определяется ловчим по смелости, сметливости, опытности, и расторопности борзятника, так как умение борзятника показать зверя, вовремя насадить собак на него и вовремя принять зверя от них – имеет особенно важное значение при травле волков [Губин 1890: 101].

Толстой продолжает повествование, и теперь персонажи оцениваются по своим способностям и умению их проявлять. Сначала Толстой посвящает две страницы юмористическому изображению отца Николая, старого графа Ростова. Граф в сопровождении слуг и «трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов» занимает назначенную ему позицию (в связи с его высоким статусом довольно выгодную), при этом имея «вид ребенка, которого собрали гулять» [Толстой 1938а: 249]. Графу дана следующая характеристика: «Хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы» [Там же]. Однако, замечтавшись – чему, вероятно, поспособствовала серебряная чарка пряной настойки («охотничьей запеканочки»), запитая полубутылкой бордо – старый граф нарушает главное правило псовой охоты. Он и его слуги, которые любуются навыками верховой езды и охотничьим искусством графского сына, пока сам граф нюхает табак, не замечают приближения волка, бегущего из леса, и не спускают борзых в нужный момент.

Далее следует один из самых своеобразных моментов в толстовском изображении охоты на волка, когда писатель имплицитно сравнивает волка и стареющего графа:

Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.

Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку [Там же: 251].

Через мгновение появляется свора гончих, преследующая волка по горячим следам, а за ними – Данило на взмыленной лошади:

Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.

– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.

– Про…ли волка-то!.. охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всею злобой, приготовленною на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. <…> Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его [Там же: 251].

Посвящая старому графу столь пространный фрагмент, достигающий кульминации, когда граф совершает серьезный промах, недопустимый для хорошего охотника, Толстой преследует в том числе юмористические цели. Кроме того, в этом эпизоде подчеркивается изменение общественной иерархии, позволяющее крепостному ловчему Даниле обругать графа крепкими словами и погрозить ему кнутом за непростительную ошибку41. Этот эпизод также позволяет Толстому весьма необычно охарактеризовать убегающего волка: писатель неожиданно представляет зверя в сочувственном ключе, подчеркивая его неуклюжесть и беспокойство. Трудно не заметить в этом имплицитную параллель с возрастом и старением графа, особенно если учесть, что только он и его слуги видят волка в таком свете.

Изложив начальный этап охоты с точки зрения старого графа Ростова и его слуг, Толстой перемещается на совершенно иную позицию, принадлежащую Николаю, и повествование приобретает более личный характер, сочетая косвенную речь и непосредственное изложение мыслей Николая. Этим подчеркивается огромный возрастной и мировоззренческий разрыв между отцом и сыном, а также более сильная эмоциональная заинтересованность Николая в успехе охоты. Старому графу, который, вероятно, успел поучаствовать во множестве подобных охотничьих экспедиций, этот день позволяет приятно провести время на природе и предаться воспоминаниям в обществе верных слуг. Николаю, напротив, охота дает уникальную возможность испытать себя, встав лицом к лицу с самой труднодоступной и желанной для русского псового охотника добычей, оправдаться перед собой за недавний карточный проигрыш и подавить постоянное беспокойство, связанное c ухудшающимся финансовым положением семьи.

Переход к точке зрения Николая, открывающий следующую главу, ознаменован усилением внимания к звукам охоты. Вслушавшись в лай гончих и голоса охотников, Николай приходит к следующим выводам: гончие разбились на две стаи, среди волков есть молодые и старые, и что-то пошло не так. Его способность приходить к подобным заключениям, истолковывая «музыку» гончих, свидетельствует о возрастании его охотничьего опыта. Реутт в своем руководстве 1846 года подчеркивает красоту и музыкальность хора гончих, а также способность опытного охотника делать определенные выводы, заслышав гончих вдалеке: