Диктатор

Гамов решил разделаться с этой практикой.

Первым в Адан прилетел король Торбаша Кнурка Девятый. Его встречали Гамов, Вудворт и я.

Огромная машина – водолет на пятнадцать пассажиров и двух пилотов – тяжко опускалась на землю. Струи охлажденного пара перестали бить из задних патрубков, из днища еще вырывались тормозные потоки, преодолевавшие земное притяжение. Водолет сел в ледяном пару, как в облаке. Из открывшейся дверки проворно выбежал его величество Кнурка Девятый.

Он именно выбежал, а не выбрался – маленький, вертлявый, тонконогий и тонкорукий, с лицом так густо заросшим бурой щетиной, что издали выглядел обезьянкой, а не человеком. Впрочем, и вблизи его можно было спутать с обезьяной средней миловидности. Зато из волосатых щелей, именовавшихся глазами, в собеседника вонзались такие острые зрачки, два таких потока умного света, что невольно становилось не по себе. Его величество Кнурка Девятый, так разительно похожий на обезьяну, не смотрел, а освещал людей своими фонариками-глазками – высвечивал, даже просвечивал насквозь. И среди важных вельмож, собравшихся в Адане, он единственный (вскоре это стало ясно) не ошибся в характере Гамова, хотя в политических его целях и не разобрался.

– Здравствуйте! Очень, очень здравствуйте! – заверещал его величество Кнурка Девятый, поочередно протягивая каждому из нас троих волосатую ручку.

Позади короля вышагивала свита, а центром в их вельможной стайке был могучий верзила с толстощеким лицом – кровь с коньяком в каждой щеке – и выпяченными губами выпивохи и бабника.

– Ширбай Шар, – сказал мне Вудворт. – Посол Кнурки для особых поручений.

Гамов шагал впереди с его величеством обезьянкой, мы компактно следовали сзади. У самой роскошной нашей гостиницы «Поднебесная» – ее всю отвели прилетевшим гостям – я осторожно улизнул. Только Вудворт удивленно посмотрел на меня, когда я пробирался мимо, да Ширбай скосил на меня глаза. Как ни странно, но этот его быстрый взгляд сыграл некоторую роль в событиях, разыгравшихся впоследствии.

Первая дипломатическая встреча показалась мне такой скучной, что я отказался впредь в них участвовать. Но Вудворт упросил меня встретить еще одного союзника: мое отсутствие, объяснил он, может осложнить дипломатические переговоры, союзник – любитель этикета. К тому же обидчив. Он говорил о Лоне Чудине, президенте Великого Лепиня.

Впрочем, я не раскаялся, что пошел. Выход Лона Чудина на землю Латании напоминал спектакль. Водолет приземлился мягко, ледяной пар начал медленно рассеивался. Дежурные покатили трап, но никто не вышел, пока не осталось и легкой дымки от посадочного тумана. А затем вдруг из водолета грянула музыка. Машина загремела как оглашенная, а когда грохот умолк, из нее выбрались музыканты, выстроились по обе стороны трапа, взметнули трубы, ударили в барабаны, забили в тарелки – повторный шум был еще громче. И на трапе возник Лон Чудин. Он именно возник, а не просто показался. Он красовался над нами, неподвижный, как бронзовая статуя самого себя. Я не удержался от улыбки. Лону Чудину было рискованно возвышаться над зрителями, ибо при этом отчетливей видны несообразности фигуры, а их было чрезмерно много: бедра шире плеч, ноги короче рук, а две массивные щеки чуть ли не ложились на плечи. Между этими мешками прятался крохотный носик, топорщливая кнопочка с ноздрями вперед. Впрочем, чудовищное безобразие президента Великого Лепиня не отвращало, а скорей пугало. И он – умный все же человек – и не скрывал уродства, а выпячивал его. Я вспомнил стихи знакомого поэта – тот, кстати, был скорей красивым, чем уродливым:

И верю я, что уж никто другойНе затемнит моей звериной рожи.Как хорошо, что я один такой,Ни на кого на свете не похожий.Дон Чудин был похож только на себя.

Он стоял, пока музыка не исчерпалась в последнем диком аккорде, потом стал величаво спускать себя по трапу. Я не преувеличиваю – он не спускался, а спускал свое тело, как статую. И единственным отличием от монумента было лишь то, что у скульптуры и ноги неподвижны, а у Лона Чудина они двигались, перемещая негнущееся туловище со ступеньки на ступеньку.

Гамов обменялся с ним рукопожатием. Вудворт поклонился Чудину, тот небрежно кивнул. Чтобы не нарваться на такой же оскорбительный кивок, я не двинулся с места, но Лон Чудин сам подал руку. Пальцы мои сжали мешочек теста – так мягка была рука властителя Великого Лепиня. Я шепнул Вудворту, когда Гамов увел гостя:

– Почему мне такое предпочтение перед вами, Вудворт?

– Вы заместитель Гамова, Лон остро ощущает различие рангов. Но сейчас я его так побешу, что он пожалеет о своей надменности.

И Вудворт приветливо улыбнулся одному вельможе из свиты Лона Чудина. Я говорил, что на худом лице Вудворта все настроения выпечатывались с особой резкостью. Он обрадовался Киру Кируну – так звали вельможу, брата Лона Чудина – во всяком случае, захотел, чтобы другие оценили их встречу как радость. Лон Чудин обернулся, маленькие глаза его сузились, когда он увидел, что Вудворт чрезмерно долго трясет руку брата.

Я догнал Гамова и бесцеремонно прервал его разговор с Лоном Чудином:

– Я могу считать свою дипломатическую миссию выполненной? Тогда разрешите отбыть.

Гамов быстро преобразовал мой некорректный поступок в государственную операцию.

– Разрешаю. Разрабатывайте дальше наши военные планы. Потом доложите решения. Нашего друга президента Великого Лепиня интересует все, что вы делаете.

– Да, очень интересует, – подтвердил Лон Чудин. У него и голос соответствовал внешности: не звучный, не хриплый, не низкий, не высокий, а рыхлый и жирный – таким он мне послышался.

Больше на встречи союзников я не ходил. Предстояли важные операции на фронте: я подготавливал отвоевание потерянных областей. Резервные склады в тылу опустошались, боевой потенциал армий быстро рос. И были отменены никого не обманывающие обманные названия «добровольных» полков и дивизий. Армия стала профессиональной и по названию.

Вудворт настоял, чтобы перед открытием конференции устроили торжественный ужин и бал в классических традициях дипломатии. Я пробовал возражать, но Гамов поддержал Вудворта. По-моему, он просто хотел разок посмотреть, что это за штука – торжественные ужины с вином и речами, а после них – танцы. Единственным членом правительства, кому понравились и речи, и последующее топтание ногами под громкую музыку, была Елена. Она впервые показалась на людях как заместитель министра – единственная в правительстве женщина. Гамов попросил ее произнести речь, она пожаловась, что война штука вредная: в госпиталях множатся раненые и больные – и Вудворт совершил открытие:

– Семипалов, ваша жена не только красивая, но и умная женщина. Мне кажется, она вполне на своем месте.

– Очень рад, что вам так кажется, Вудворт, – поблагодарил я. – Мне тоже иногда кажется, что она не только красивая, но и умная. Умней, чем требуется от хорошей жены.

Вряд ли до такого сухаря, как Вудворт, дошла ирония. Он вдумчиво выслушал мое признание и одобрил его серьезным кивком.

Перед открытием конференции Гамов созвал Ядро.

– Докладываю о работе промышленности, – сказал Готлиб Бар – Гамов дал ему слово первому. – И хочу порадовать: дела прекрасны.

В промышленности перевыполнялись твердо зафиксированные нормы выработки. Все так хотели новой валюты, что добровольно оставались на сверхурочные работы. Бар выпустил первую партию золотых монет – они, естественно, сразу выпали из обращения, но банкнот люди не прятали: дорогие товары из госрезерва раскупались быстро. Гамов обещал, что повысит выработку в промышленности процентов на двадцать, Бар с торжеством извещал, что уже подошло к тридцати.

Единственное слабое место – производство сгущенной воды. До ввода новых заводов заявки армии и метеорологов полностью не удовлетворить.

Казимира Штупу тревожила осень. Летние циклоны удалось отразить, небо над столицей безоблачно. И урожай хороший. Но метеогенераторы используют резервные запасы сгущенной воды, запасов осталось мало. Если промышленность не удвоит поставку энерговоды, противник осенью зальет нас дождями, зимой завалит снегом.

– Об удвоении не может быть и речи! – воскликнул Бар. – Выше собственной головы еще никто не прыгал.

Гамов подвел итоги. Надо прыгнуть выше собственной головы. Строительству заводов энерговоды присваивается высший приоритет. Рабочим на них – повышенную плату, и только в валюте. Эффект это даст.

– Теперь вы, Вудворт. Чего требуют наши дорогие союзники?

На союзников произвели нехорошее впечатление наши военные неудачи, доложил Вудворт. Если недавно они так и рвались в бой (во всяком случае – в речах и газетах), то теперь и слова осторожней, и статьи прохладней. Они требуют оружия, продовольствия и денег, да еще кортезских диданов или нашей новой золотой валюты. Кир Кирун пожаловался, что последнюю выдачу наш банк произвел в юланях. «Зачем нам юлани? – возмущался он. – Мы и без вас можем их напечатать сколько угодно». Вот такие претензии у союзников. А его величество Кнурка Девятый, кроме снаряжения, продовольствия и денег, просит еще и солдат: он согласен воевать с кортезами, но нашими солдатами, своих у него очень мало. Список товаров и денег, затребованных союзниками, я передал в министерство организации, закончил Вудворт.

– Ваше мнение о списке? – обратился Гамов к Бару.

– Отлично составлен! Многообразие требований восхищает. Когда я работал на заводе, ко мне однажды поступило требование на спирт для промывки оптических осей в биноклях и фотоаппаратах. О спирте союзники промолчали, но Великий Лепинь среди прочего запросил две тысячи шерстяных ковров высшего качества для казарм. Чем не спирт для промывки оптических осей?

– Отказать всем и во всем! – сказал Пеано и так заулыбался, словно предлагал облагодетельствовать союзников.

– И выгнать всех из Адана! – добавил Гонсалес. Он теперь во всех спорных случаях выносил только суровые приговоры.

Гамов посмотрел на меня. Я знал, что он уже имеет твердое решение, и он знал, что я это знаю. Я заранее соглашался с еще не высказанным мнением Гамова.

– Артур Маруцзян щедро оплачивал велеречивые обещания союзников, – сказал я. – Но мы будем оплачивать только дела, а не слова. А поскольку дел пока нет, то и выдач не будет.

– Вы отдаете себе отчет, Семипалов, что при таком поведении наш союз скоро распадется? – сказал Вудворт.

– Пока я не вижу реального союза, стало быть, и распадаться нечему.

Вудворт инициировал правительственный переворот, но переворота в мировой политике не желал. Он проводил линию на связь с союзниками. Упорядочить беспорядочное, выправить искривления – дальше этого его мысль не шла.

– Вы совершаете непростительную ошибку, Семипалов. Политик должен видеть будущее. Вы хотите отделаться от неэффективных союзников, потому что от них нет толку. Но мир разделен на два враждебных лагеря. Если вы не в одном, значит, в другом. Вы превратите союзников во врагов. И врагами они будут более эффективными, чем друзьями. Вспомните, в какое бедственное положение поставила дивизию, где вы воевали, измена Патины. Измена Лепиня, Собраны, Торбаша и Нордага поставит на край гибели всю страну. Семипалов, вы этого хотите?

– Я именно этого хочу, Вудворт, – сказал Гамов вместо меня.

– Хотите, чтобы наши союзники стали нашими врагами? – Вудворт не просто спросил, а выкрикнул – редчайший случай у этого человека.

– Да! Хочу, чтобы наши союзники стали врагами.

– Вы хотите нашего поражения?

– А вот это – нет! Хочу победы. И мы добьемся победы тем, что превратим союзников во врагов.

– Удивительно неклассическая стратегия! – Пеано радостно улыбнулся. – Боюсь, что следующей нетрадиционной операцией будет директива нашим армии сдаваться, чтобы расходы на содержание пленных латанов разорили наших врагов и вынудили их прекратить войну?

Гамов ответил улыбкой на насмешку Пеано. Племянник свергнутого правителя Латании уже разбирался в секретах стратегии Гамова. И заранее готовился выполнять самые парадоксальные приказы. Он, как и Гонсалес, был прекрасным исполнителем, но не творцом новых концепций – как раз то, что требовалось Гамову.

Жалею, что его речь не была записана на пленку: стенографистов он не терпел, а записывающие аппараты в тот день почему-то не задействовали. Союз с соседями нам невыгоден, говорил Гамов. Союзники слишком много требуют и слишком мало дают. Такие союзы – гиря на наших ногах. Но все изменится, когда они станут нашими врагами. Никто из них не нападет на нас, пока Кортезия не окажет им помощи. Но, как ни богата Кортезия, и ее ресурсы ограниченны. Она лишит свои армии всего того, что предоставит союзникам. Она сможет усилить наших соседей лишь ценой собственного ослабления. Итак, превращение союзников во врагов какое-то время нам на руку.

– Очень короткое время, Гамов. Но потом война, пылающая на Западе, охватит нас пламенем со всех сторон!

– Любому военному удару наших теперешних союзников мы противопоставим убийственное оружие.

– Гамов, я хотел бы услышать название этого неизвестного мне сверхсекретного оружия.

– Ничего секретного. Это оружие называется Аркадием Гонсалесом.

Все мы, конечно, удивились. Сам Гонсалес так вытаращил глаза, что из писаного красавца на секунду превратился в урода. Впрочем, он быстро успокоился и даже закивал, словно подтверждая, что именно он, Аркадий Гонсалес, министр Террора и председатель международной акционерной компании Черного суда, является тем единственным оружием, которое способно привести забунтовавших союзников к смирению. А Гамов развивал свою новую идею:

– В тот день, когда союзники объявят нам войну, мы провозгласим их военными преступниками. Черный суд вынесет заочно смертные приговоры за расширение войны их министрам, генералам, военным промышленникам, воинственным журналистам… И за исполнение приговоров назначим такую цену, что она захватит воображение и оправдает любой риск. Мы разожжем в каждой стране пламя внутреннего истребления, пропитаем всех ужасом собственной гибели за любое пособничество войне. У нас ведь много сторонников.

– И бандитов, которые первые воспользуются заманчивыми наградами Черного суда? – иронически спросил Вудворт. – Разве не об этом недавно писал в своей газете Фагуста?

– Мы разжигаем внутри страны частную войну против отдельных преступников, а не против самого государства, – резко отпарировал Гамов. – Для войны против государства нужны армии, для частной войны достаточно палачей. Не возражаю, чтобы палачи вербовались из бандитов.

Он помолчал и закончил:

– Последние дни я детально знакомился с нашими союзниками. Середнячки, отравленные манией величия. Для них главное в мире – они сами. Гибель их армий значит для них куда меньше, чем угроза собственному благополучию. Они предадут своих солдат, чтобы усилить личную защиту. И высосут из Кортезии в десятки раз больше соков, чем высасывают из нас.

Вудворт посмотрел на меня – он надеялся на поддержку. А добряк Пустовойт изобразил на мясистом некрасивом лице такое страдание, словно он сам был объектом возвещенной Гамовым безжалостной личной охоты.

– Если будет голосование, я – за, – сказал я.

– Перейдем к военным делам, – предложил Гамов. – Попрошу остаться Семипалова, Пеано, Прищепу, а также Вудворта.

Министр информации Омар Исиро перед уходом поинтересовался, какая мера откровенности может быть допустима для прессы и стерео.

– Никакой откровенности, – сказал Гамов. – Глухая информация: что-то обсуждали… Пусть фантазируют – под свою ответственность.

Омар Исиро наклонил голову. Чувствую, что в моем повествовании о Гамове имеется важное упущение: я ничего не говорил о министре информации. Но Омар Исиро был незаметен. Невысок, молчалив, скромен, исполнителен – сколько ни пытаюсь вспомнить что-либо яркое, не вспоминается. Не знаю, за какие заслуги Гамов ввел его в Ядро, но на своем месте Омар Исиро был не хуже любого другого.

– Вудворт, вы говорили с Жаном Войтюком? – спросил Гамов, когда мы остались впятером.

– Говорил.

– О чем?

– О разных служебных неотложностях. И о том, что Семипалов и Пеано разработали план большого наступления от Забона на запад вдоль побережья. И что направление удара меня беспокоит. Наши войска пройдут так близко от пока нейтральной Корины, что она может всполошиться. Узкий пролив, отделяющий северный Родер от Корины, – слишком ненадежная защита в случае осложнений. И что я уговаривал диктатора повременить с ударом, но он отказался. В общем, как мы с вами договорились, Гамов.

– Когда был разговор?

– Неделю назад.

Докладывайте новости, – сказал Гамов Павлу Прищепе.

– За последнюю неделю Войтюк встречался с двумя посторонними людьми. Первая встреча – с продавцом магазина, тот доставил провизию. Вторая – с Ширбаем Шаром сразу после его приезда. Встречи проходили на людях, разговоров наедине не было.

– Стало быть, прямых свидетельств, что Войтюк передает секретные данные, нет?

– Прямых нет. Косвенные абсолютны. На Западный фронт прилетел Фердинанд Ваксель, четырехзвездный генерал, заместитель главнокомандующего, то есть самого Амина Аментолы. И созвал командующих армиями и корпусами. О чем совещались, пока не знаю, но практические результаты уже известны. Кортезы поспешно усиливают свой северный фронт. Войска пришли в движение, дороги заполнены колоннами машин и людей. Видимо, кортезам стало известно о готовящемся здесь наступлении, и они срочно организуют защиту.

– Если так, то подозрения против Войтюка обоснованы, – задумчиво произнес Гамов. – Семипалов, у вас такой вид, словно вы встревожены или недовольны.

Я ответил намеренно резко:

– Вы правы, Гамов: я встревожен и недоволен. Встревожен тем, что кортезы усиливают свой северный фронт. И недоволен, что мы спровоцировали их на это.

– Но надо же было разгадать тайную роль Войтюка, – возразил Прищепа. – И вы сами согласились на передачу обманных сведений.

Прищепа не видел, что мы ошиблись, а я это уже понимал. И даже подобие улыбки сползло со всегда улыбчивого лица Пеано: он тоже уловил опасность. Но Гамов был еще далек от правильного видения. Такие промахи с ним бывали редко, но все же бывали. Я постарался объяснить ему ситуацию. Вокруг Забона оборона сильная, но не маневренная: крепости, мелкие узлы сопротивления. Натиск трех-четырех дивизий она выдержит. Но если враг бросит несколько корпусов? Он, конечно, скоро узнает, что испугавшая его информация лжива и наступления на севере мы не планируем. Но не захочется ли ему тогда превратить свою ошибку в успех? Не ринется ли он всей своей массой на нашу оборону? Потерять второй центр страны – не слишком ли дорогая цена за разоблачение шпиона?

– Семипалов, мы ведь тоже планируем наступление, – возразил Гамов. – И если противник перебросит часть своих войск на север, то этим ослабит оборону в центре. Наши шансы на победу здесь возрастают.

Все это было верно, конечно. Крупное наступление в центре должно было отбросить противника в глубь Ламарии, вернуть нам потерянные области и – главное – ликвидировать тяжкие последствия измены Патины. Но каков бы ни был этот успех, он не мог компенсировать потери Забона, а такую грозную возможность я не мог исключить.

Даже враги не отрицали, что Гамов – выдающийся военный талант. Но сейчас он трагически ошибся. Я видел просчеты Гамова – и не мог его переубедить.

6

Когда конференция открылась, выяснилось, что наши союзники и понятия не имеют, что их ожидает. До сих пор не понимаю их слепоты. Они знали, что смена власти произошла путем переворота, а не вследствие добровольной уступки Маруцзяна. И видели, что Гамов отвергает прежнюю стратегию и предпочитает свою. Но им воображалось лишь усиление старой политики, а не крутой ее поворот. И они нажимали на прежние педали. Мы услышали громовые речи против Кортезии. Но о реальных делах союзники и не заикались, если не считать реальным делом просьбы товаров и денег.

– Я им такое скажу, что они завертятся, – пообещал Гамов.

Вудворт угодливостью не грешил и возразил:

– Грубые действия хороши в бою, а мы с союзниками еще не воюем. Не осложняйте пока моей работы.

Гамов не забыл советов Вудворта, когда произносил свою программную речь. Он поблагодарил союзников за моральную поддержку в борьбе с Кортезией – их сочувствие нас трогает и воодушевляет. И после словесной патоки объявил, что прекращает всякую помощь оружием, материалами и деньгами нашим верным и благородным друзьям. Причина: бедственное внутреннее положение Латании.

Прежние наши правители скрывали, что промышленность пришла в упадок, сельское хозяйство уже не способно обеспечить население продовольствием и поражение наших войск – не случайность военной фортуны, а закономерное следствие общего состояния. Когда наши войска погонят врага на запад – только тогда появится возможность помощи нашим доблестным союзникам.

Вот такая была речь у Гамова – до ошеломления ясная. И произвела она то действие, которого он желал – потрясение. Один Лон Чудин сохранял подобие спокойствия, даже улыбался. У президента Великого Лепиня имелся важный бзик – все о нем знали: он не позволял себе показывать слабость – и это было единственной его слабостью. И он не перестал быть статуей самого себя – взирал на всех со сцены величественно и улыбчиво.

Зато его брат кипел. Это было занятное зрелище – красочное негодование долговязого Кира Кируна. Он пожимал плечами, разводил руками, ухмылялся, кривился, закатывал глаза в высшем градусе недоумения. Воображаю, что он в это время говорил своему соседу слева, президенту Собраны Мгобо Мардобе, темнокожему мужчине лет сорока. Высоколобый, толстогубый, умноглазый Мардоба лишь кивал головой – похоже, молчаливо соглашался со всем, что говорил взбудораженный Кирун. Это, разъяснил мне потом Вудворт, была особенность Мардобы: он всегда молчаливо соглашался со своими собеседниками, а если его принуждали говорить – он старался этого избегать, – то, к удивлению, собеседники слышали от него отнюдь не благожелательное согласие, а порой сильные и умные возражения.

Всех сильней негодовал Кнурка Девятый. После речи Гамова он обложил Вудворта со всех сторон – куда неторопливый Вудворт ни поворачивался, маленький хозяин Торбаша оказывался перед ним. Я проходил мимо и уловил часть их беседы. Король хватал волосатой ручкой за лацкан вудвортовского пиджака и возмущенно стрекотал свистящим голоском:

– Господин министр, встаньте на минутку на наше место. Вы наш сосед, хороший сосед, хотя, не скрою, кое-какие пограничные территории представляются нам спорными, да, очень спорными…

– Но ведь сейчас проблема не в пограничных территориях, – пытался прорваться в его речь Вудворт. – Мне думается, ваше величество…

– Нет, вам не думается, это мне думается, господин министр, – пересвистывал его король Торбаша. – Ибо лишь уступая доброму чувству к вам, нашему великолепному соседу, мы и поднялись на могущественную Кортезию, из уважения к вам, из сочувствия к вашей борьбе и в расчете на вашу помощь. Это же ясно, господин министр! А теперь что? Брошены на произвол судьбы, должны воевать с ней один на один… А ведь это Кортезия, вы же должны понимать!

Вудворту отказала дипломатическая выдержка.

– Сколько знаю, еще ни один ваш солдат не вступил в реальную схватку с кортезами.

– Не вступил, а почему? Нет солдат, надо же их собрать, обучить, вооружить, а без вашей помощи, вы меня понимаете… И у нас нет общих границ с Кортезией! Мы хотели объявить ей войну, чтобы она высадилась на нашей земле, тогда мы героически нападем, вот такой план. Сам господин Маруцзян и великий маршал Комлин…

На заключительных заседаниях конференции я уже не появлялся: и без того хватало неотложных забот.

Произошло несчастье, которое мы сами спровоцировали и от которого я предостерегал Гамова. Кортезы не обнаружили серьезной концентрации наших сил на севере и двинулись сами. Все выгоды были у них: и перевес в войсках, и преимущество в технике. Они ринулись на Забон. Я потребовал заседания Ядра и не подбирал успокоительных словечек: для дальнейшего успеха в войне и для защиты населения Забона надо сдать этот город кортезам.

Гамов смотрел так, словно я сошел с ума.

– Сдать Забон? Вы серьезно, Семипалов?

– Мы перемудрили с обманом противника и должны теперь выкрутиться из своей же паутины с наименьшими потерями.

И я объяснил, что отстоять город можно лишь в том случае, если энергично переадресовать ему все резервы, подготовленные для центрального фронта. Но тогда ни о каком наступлении на западе и не мечтать.

И в результате: Забон сохраним, но западных областей не отвоюем, Патину за измену не накажем, Ламарию не покорим, а родеров за их естественные границы не отбросим. Ни одной стратегической цели не достигнем – такова реальная цена того обмана, в который мы ввели противника. Не всякий обман врага идет на пользу, когда имеешь дело с кортезами.