Диктатор

Другое дело, если сдадим Забон, продолжал я. Враг, чтобы взять его, подтянет новые корпуса, предпримет максимальные усилия. То есть ослабит центральный фронт гораздо больше, чем если бы просто хотел отразить наше обманное наступление с севера. И тогда разразится наше хорошо обеспеченное наступление на центральном фронте. И мы обойдем с запада армии, захватившие Забон, – он станет мышеловкой, в которой захлопнутся кортезы.

– План победы на всем фронте требует запланированного поражения на севере, – так закончил я свой анализ ситуации.

– Чудовищно! – воскликнул Гамов. – Могла же такая идея прийти в голову – сдать Забон!

– Главное – победить в войне, а не отстоять тот или иной город! – возразил я. – Я вас не узнаю, Гамов! Не вы ли убеждали нас, что войну надо вести неклассическими методами? И вы сомневаетесь, когда перед вами встает простенькая для любого шахматиста задачка – идти на оправданную частную жертву ради общего успеха в игре.

– Семипалов, война не перестановка фигур на доске, а страшные приговоры тысячам людей. Все во мне протестует против запланированной гибели лучшего города страны!

– Красивые слова! – бросил я. – Если мы не добьемся радикального успеха на всем фронте, погибнет куда больше людей, чем в любой битве за город. Вы это понимаете не хуже меня, Гамов.

Он понимал это. Внезапно постарев, он обводил нас потухшими глазами. Для нас с Пеано, ныне профессиональных военных, сдача или защита отдельных городов была военной операцией, а Гамов уже и тогда ощущал себя чем-то вроде предстателя всех страждущих. Он не мог дать санкции на единственно разумный стратегический план.

– Разрешите мне, – сказал Вудворт. – Хочу предупредить, что сдача Забона может поколебать наш союз с Нордагом. Нордаг разочарован отказом в материальной помощи. Если у них на границе появятся корпуса родеров, вряд ли они останутся безучастными.

– Что значит – не останутся безучастными? Разорвут союз или начнут с нами войну? Хотелось бы определенности.

Усмешка на худом лице Вудворта была выразительней слов.

– Дорогой Семипалов, дипломатический язык, в отличие от военного, всегда содержит в себе элемент неопределенности.

Гамов счел предостережение Вудворта аргументом в свою пользу.

– Забон защищаем! А на западном фронте начинаем наступление немедленно. Оно заставит кортезов призадуматься, стоит ли искать успеха на севере ценой значительных потерь в центре.

На этом и закончился военный совет. Я сказал еще, что поеду в Забон проверить оборону города. Хотел бы совершить эту поездку вместе с Пеано и Прищепой. Гамов проводил меня до двери, а там остановил.

– Нам нужно поговорить, Семипалов. Приходите завтра ко мне. С женой. Ее присутствие необходимо.

– Завтра я буду в Забоне. Сегодня подойдет?

– Вызовите жену и приходите в маленький кабинет.

Министерство организации располагалось неподалеку от государственного дворца. Я позвонил Елене, вскоре она пришла. Я ждал ее в том же зале, где мы заседали.

– Что-нибудь случилось, Андрей? – спросила она тревожно.

– Случится через несколько минут. Гамов пригласил нас для секретного разговора.

– Ты ждешь чего-нибудь плохого, Андрей?

– Даже не представляю себе, чего он хочет.

Мы постучались в кабинет Гамова.

В прихожей еще не было телохранителей, они появились впоследствии. Гамов показал нам на диван, а сам сел за стол – создавал впечатление, что разговор, хоть и личный и секретный, будет в чем-то служебным, именно так я понял распределение мест. Но Елена не умела еще понимать мелочей, зато точней меня чувствовала подспудность. Она лучше подготовилась к беседе втроем, чем я.

– Хочу договориться о совместных действиях против наших врагов, – начал Гамов. – Надо перехитрить разведку противника. Повести ее по ложному следу. Без вашей помощи сделать это трудно.

Он помолчал, переводя взгляд с меня на Елену и с нее на меня. Терпеть не могу, когда в меня долго всматриваются!

– Вы хотели нас сразу заинтересовать, Гамов. Считайте, что добились своего. Слушаем дальше.

– Собираюсь продолжить дезинформацию через Жана Войтюка, – сказал Гамов. – Сведения, переданные ему Вудвортом, сыграли свою роль. Ясно, что в разведке Войтюк пользуется серьезным авторитетом – энергичные действия маршала Вакселя можно объяснить только полным доверием. Быстрая реакция на подкинутую нами дезу поставила нас в трудное положение. Не исключено, что Вудворт слегка пережал. Чтобы такого конфуза не повторялось, надо разъединить Войтюка с Вудвортом и свести его с человеком, более осведомленным в государственных и военных делах. Ибо только он сумеет передавать кортезам нужную нам информацию по всем вопросам, а не только по проблемам специального ведомства. У нас есть такой?

– Даже два. Прежде всего вы, Гамов. А второй, смею надеяться, я.

– Правильно, два. В мое окружение Войтюку не войти. Значит, вы, Семипалов. Хочу перевести Войтюка к вам. Вам нужны свои консультанты по международным делам. Отличная возможность контакта!

Я помедлил, прежде чем задать следующий вопрос. Гамов знал, о чем я буду его спрашивать, – и волновался еще больше, чем я. В минуты большого волнения он съеживался и бледнел (а в припадках ярости, наоборот, наливался кровью).

– Хорошо, контакт. Но какого рода? В приятельской болтовне делиться с ним государственными секретами?

– Нереально. Если Войтюк и вообразит, что стал вашим приятелем, и даже поверит, что вы болтун, его хозяев в этом не убедить. Они изучили ваш характер.

– Тогда – измена, Гамов. Не настоящая – мнимая, так? Притвориться, что я враг всему, что у нас делается, враг вам, враг самому себе, враг своей родине? Я верно понял вашу мысль?

– И верно, и неверно. Враг мне – да. Но почему враг своей родине? Диктатор еще не вся страна, а только человек, захвативший в ней верховную власть. Вы играете роль моего соперника, человека, считающего, что сами вы куда бы лучше правили страной. И в дружеских разговорах с Войтюком критикуете мои действия, а попутно снабжаете его секретной информацией, которая должна дезориентировать кортезов.

– Не подойдет. Соперничество с диктатором еще не повод для измены стране. Договаривайте: вы хотите, чтобы у нашей вражды причины были более личные, чем политическое соперничество?

– Договариваю: именно так! Вы должны изобразить моего личного, моего интимного врага.

Если у Елены и были сомнения относительно ее роли в предполагаемой игре, то теперь они рассеялись. Она вспыхнула, глаза ее зло заблестели.

– Вы хотите сделать меня своей любовницей, Гамов, чтобы превратить моего мужа в своего личного врага?

Гамов редко улыбался и почти никогда не смеялся. Возбужденным, возмущенным, разгневанным, категоричным я видел его часто, но просто улыбающимся – почти не приходилось. А сейчас он улыбался, и улыбка эта мне не понравилась. Она была из тех, что называют искренними, такими улыбками стараются расположить к себе, скажу сильней – задурить и очаровать.

– Я хочу, чтобы вы сделали вид, что мы любовники. Ваш муж ревнив, он сам в этом признался. И об этой его черте, конечно, быстро узнают наши противники. Почему бы не сыграть на ревности вашего мужа – ради блага государства? Точнее – только на представлении о его ревности: мы вовсе не собираемся вызывать ее в действительности. Тогда в глазах противников его тайная недоброжелательность ко мне станет обоснованной – и любая информация от него приобретет доказательность. Вот такую я предлагаю игру.

Я молчал. Я вспомнил, что Гамов спрашивал, ревнив ли я, задолго до того, как стал важной политической фигурой – загодя прикидывал, как станет действовать, когда будет диктатором. И ни о каком Войтюке мы тогда не знали! Я почувствовал себя бессильным против него. Игра расписана неотвергаемо, роли розданы – и властный кивок режиссера приказывает выходить на сцену!

Елена коснулась моей руки.

– Андрей, что скажешь?

Я сделал усилие, чтобы говорить спокойно.

– По-моему, игра стоит свеч.

Гамов радостно сказал:

– Вот и отлично! Разыгрываем треугольник, на первый взгляд – классический, но совершенно нетрадиционный по сути.

Он снова хвалил свои неклассические методы борьбы! А я вдруг ощутил, что он проигрывает. Он хотел, чтобы я разыграл недоброжелательство, на деле оставаясь преданным ему и служа его воле. И преданность, и служение сохранялись – тут он не ошибся. Но в моем отношении к нему появилось что-то новое. Какая-то внутренняя холодность – первый признак реального, а не выдуманного недоброжелательства.

У Елены блестели глаза: она уже входила в свою новую роль политической актрисы.

7

К чести Омара Исиро, ни стерео, ни газеты не приукрашивали военного положения. На уличных стереоэкранах Забона ежечасно вспыхивали цветные схемы расположения наших и вражеских войск. Мы втроем – Пеано, Прищепа и я – помчались с вокзала в штаб обороны. Я остановил машину у газетного киоска, купил «Трибуну». Лохматоголовый лидер оптиматов Константин Фагуста воспользовался нашими неудачами на фронте для очередного удара по Гамову. Неистовый редактор «Трибуны» крупными буквами извещал в заголовке собственной статьи: «И одного бумажного калона не стоит наша разведка». И доказывал, что только дураки или предатели могли проглядеть, что неприятель сосредотачивал свои силы на северном фланге.

Я передал газету Прищепе, потом ее прочитал Пеано. Главнокомандующий, как всегда, мило улыбался. У Прищепы зло сверкали глаза. Он ненавидел Фагусту. Он и раньше говорил мне, что не понимает, почему Гамов покровительствует этому истерику.

– В народе – тревога, тревогу Фагуста отразил, – заметил я. – Этого у него не отнять – острого ощущения наших провалов. Но откуда он берет информацию, Павел?

– Каждый день – от Исиро. После особо скандальных статей его вызывает Гамов. Но Фагуста – единственный человек, на которого Гамов влияет мало – и пока мирится с этим. – И Прищепа добавил со злостью: – Долго это не продлится. Я разберусь, почему редактор «Трибуны» ведет себя так вызывающе, – и Гамов поймет, с какой гадиной имеет дело.

Это прозвучало достаточно грозно. В отличие от Гамова, Павел Прищепа – как, впрочем, и все мы, друзья Прищепы, – не был одарен способностью предвиденья.

В штабе мы познакомились с картой боевых действий. Она выглядела безрадостно. На Забон наступало в пять раз больше неприятельских дивизий, чем мы могли выставить на защиту. Я смотрел на карту и снова думал, что лучший исход – объявить Забон открытым городом, чтобы избавить от бомбежек с водолетов. А затем сдать его. Оперативная карта кричала о том же разноцветными флажками, мигающими огоньками и зелеными вспышками на местах, где значились неприятельские аэродромы: каждая всполох означал посадку нового водолета-бомбардировщика. Я молчал. Меня окружали защитники Забона. Я не мог им сказать, что не верю в устойчивость их защиты. Зато Пеано уверил их, что с Западного фронта движутся хорошо вооруженные дивизии, с восточных заводов скоро подойдут батареи полевых метеогенераторов – потоп низвергнется на врага, когда он вступит в низины перед городом.

Все это верно, конечно: и дивизии перемещались на север, и на заводах спешно заканчивали сборку новых метеогенераторных установок, и все запасы сгущенной воды направлялись в Забон. Лишь одного не сказал Пеано: все это знает и враг. И если малоизвестный нам пока Фердинанд Ваксель не дурак и не лентяй, – а как нам хотелось бы видеть его дураком и лентяем! – он выиграет в том, в чем мы сегодня всего слабей: во времени. Он все мог сделать скорей, чем мы, он просто был ближе к Забону, чем наши маршевые дивизии, чем наши метеогенераторные заводы, чем те предприятия и города, где мы срочно изыскивали энерговоду. Я на его месте использовал бы эту фору. У меня не было оснований считать, что Фердинанд Ваксель глупее меня.

– Хочу познакомиться с разведывательными лабораториями, – сказал я Павлу.

Уже давно прошло то время, когда я удивлялся приборчикам капитана Павла Прищепы и тщетно расспрашивал об их конструкции. Теперь мне по должности надлежало знать все. И я сам подписывал приказы, превращавшие кустарные мастерские, изготовлявшие такие аппараты, в хорошо оснащенные заводы. И присваивал этому производству высший приоритет, и ассигновывал полковнику Павлу Прищепе такие суммы, от которых у моего друга капитана Прищепы застопорилось бы дыхание и помутилось в глазах, но которые полковник с возмущением называл мизером и жаловался Гамову, что я недооцениваю разведку.

Мы с Пеано шли за Павлом, а впереди двигались два офицера, предъявлявших охране разрешение на вход то в одну, то в другую дверь – для каждого помещения требовался свой пропуск. Лаборатория ближней разведки размещалась на девятом этаже Штаба обороны Забона – четыре оперативных зала, уставленных командными приборами, и один обсервационный. Оперативные залы ни меня, ни Пеано не интересовали, в них переводились на машинный язык директивы, которые мы сами вырабатывали. Но в обсервационном зале мы задержались. Здесь можно было увидеть все действия противника в районе Забона.

Обсервационный зал напоминал обычные залы только по названию, а реально был овальным туннелем, густо уставленным самописцами. Несколько перегородок – от пола до потолка – разделяли выпуклую стену на отсеки: «Юг», «Юго-запад», «Запад», «Северо-запад», «Северо-восток». Перед пультами, наблюдая своими районами, сидели по два разведчика.

– Двенадцать приборов на одного разведчика – не много ли? – спросил Пеано.

– Можно и больше, но нет нужды, – ответил Павел. – За самописцами и интеграторами не наблюдают. Дежурные следят лишь за своими личными датчиками на территории противника.

Я смотрел на цифры, вспыхивавшие на одном из интеграторов в отсеке «Юго-запад». На этом направлении наступал Фердинанд Ваксель, прибор показывал чуды железа, перемещавшегося по шоссе № 13, – танков, автомашин, электроорудий, резонаторов, импульсаторов, вплоть до гвоздей в сапогах солдат. Датчики не расчленяли, сколько металла приходится на каждый вид снаряжения и оружия, только «железный вес». Я смотрел, как быстро скачут цифры на счетчике, и мысленно видел шоссе, заполненное людьми и машинами, – большие, очень большие силы бросал главнокомандующий кортезов на Забон! Гамов не захотел добровольно сдать город. Сумеем ли мы отстоять его? Найдем ли защиту от лавины людей и металла?

Павел показал Пеано металлический стерженек – по виду обыкновенный гвоздь. Это и был интегратор продвигающегося мимо него железа.

– Такие датчики вбиты в деревянные столбы, присыпаны землей вдоль дорог, приварены к фермам мостов. Найти их трудно, а еще трудней расшифровать их передачи.

– А личные датчики? – выспрашивал Пеано.

– Принцип тот же. Интегратор и воспринимающий аппарат. Просто для большей секретности личный датчик настроен на индивидуальное биополе разведчика или на его столь же индивидуальный приемник.

– Понял. Личный датчик осуществляет связь дежурного разведчика с его агентами на территории противника. Так?

Я подошел к сектору «Северо-восток». Здесь висели такие же приборы, только их было поменьше: этот сектор высвечивал территорию Нордага, не то нашего нерешительного союзника, не то столь же нерешительного нейтрала. В этой небольшой стране руководители не слишком кляли Кортезию и не распинались в любви к нам. Но зато, в отличие от других соседей, не выпрашивали ни товаров, ни денег. Президент Нордага даже не приехал на конференцию – прислал одного из министров.

Меня встревожили показания интеграторов «Северо-востока». На дорогах, примыкавших к нашей границе, перемещались слишком большие массы металла. Вудворт предупреждал, что любой союзник может превратиться в открытого врага. Нордаг если и не превращался во врага, то основательно укреплял свою пограничную оборону.

– Возвращаемся, – сказал я Прищепе и Пеано.

В штабе я вызвал по видеотелефону Гамова.

– Положение грозней, чем я думал, – сказал я. – У Вакселя больше сил, чем мы предполагали. И мне не нравится, что на границы Нордага интенсивно выдвигаются войска. Потребуйте от Штупы срочной готовности к большому метеоудару. Пеано вылетает в Адан, чтобы форсировать действия на Западном фронте, я остаюсь в Забоне.

– Оставайтесь. О ваших подозрениях относительно Нордага информирую Вудворта. Мне давно не нравится ледяная сдержанность нордагов, но Вудворт к ним благоволит.

Штупа прилетел в ту же ночь. К утру пришел состав с метеогенераторами. Штупа приступил к монтажу метеоустановок. Я попросил его явиться ко мне в штаб.

– Когда начнут действовать метеогенераторы? – спросил я.

– Спустя двое суток мы разыграем такой ураган, что у кортезов слетят каски с голов, – ответил Штупа.

– Спустя двое суток кортезы подойдут к возвышенностям вокруг города, к нашей последней линии обороны, Казимир, – сказал я, пренебрегая условностями обращения, – ветром армию Вакселя не сдуть. Ее надо утопить! Только это может помочь Забону до подхода дивизий с Западного фронта.

Штупа ответил не сразу. Он очень изменился, наш министр погоды Казимир Штупа. Еще недавно я встречался в квартире генерала Леонида Прищепы с другом его сына – миловидным военным метеорологом, почти юношей Казимиром. Тогда он казался еще моложе своих лет. А сейчас передо мной сидел человек, утративший всю прежнюю миловидность, утомленный, хмурый, неразговорчивый. Он был много старше своего возраста.

– Сколько дней потопа нужно? – спросил он.

– Чтобы новые дивизии сосредоточились вокруг Забона – две недели. Первая часть подойдет через семь дней.

– О двух неделях и не мечтайте – одной не обеспечу!

– Сколько же дней вы гарантируете?

– Три, максимум четыре.

Теперь замолчал и я. Четырех дней ливня могло не хватить.

– Хорошо, – сказал я. – В смысле плохо, а не хорошо. Раз так, не будем торопиться с ливнем. Хляби небесные разверзнем, когда кортезы начнут карабкаться на высоты. Это даст нам выигрыш в сутки.

Штупа ушел на монтажную метеоплощадку. В штабе мне выделили отдельную комнату со стереоэкраном во всю стену и пультом набора информации. Теперь на своем экране я мог продублировать любой интегратор и самописец подземной разведывательной лаборатории – каждому прибору отвечала своя комбинация цифр на моем пульте.

Маршал Ваксель настолько обнаглел, что не сбивал летающих над ним аэроразведчиков. Он был уверен в своем превосходстве над нами. Он знал, что я прибыл в Забон и командую обороной. Между нами установилась невидимая связь. Он издевался надо мной уже тем, что давал разглядывать, как движутся его дивизии. Павел доставил мне портрет Вакселя, я поставил фотографию на стол.

Фердинанд Ваксель, представительный мужчина лет пятидесяти, победно светил четырьмя золотыми звездами на отворотах мундира, тонкогубое лицо кривила насмешливая улыбка, глаза смотрели проницательно и властно. Я вдумывался в его лицо, как в загадку, искал в нем подспудности – и не находил ее. Ваксель был ясен, как обитый железом стенобитный таран. И обладал такой же пробивной силой! И я ломал голову, как перебороть, как пересилить, как перехитрить этого человека, моего противника, так грозно надвигающегося на меня.

Вошел Казимир Штупа.

– Генерал Семипалов, я готов. Когда начинаем?

Я подвел его к экрану и включил обзор юго-западного направления. Гряда невысоких возвышенностей, дугой охвативших город с востока до моря на севере, именно здесь, на юго-западе, была всего ниже, и именно сюда Ваксель направил свои ударные дивизии. Перед возвышенностями простирались болотистые и лесистые низины, их постепенно заполняли машины и люди.

Цветной экран отчетливо показывал, как концентрировались неприятельские войска. С вершин холмов срывались молнии – это пристреливались дальние электробатареи нашей обороны.

– Завтра до полудня они полностью сосредоточатся, – сказал я. – Во второй половине дня Ваксель даст солдатам отдых. Утомленные войска он в атаку не погонит. Кортезы воюют по науке, Казимир. К ночи они начнут натиск. Ночью разыграйте над ними ураган, а если не удастся сдуть карабкающихся на холмы, утром смойте их оттуда, залейте водой. Вы не опасаетесь контрциклонного противодействия?

– Ваксель везет несколько таких же метеогенераторных установок, что и у меня. Монтаж их заканчивается.

– Но это означает…

– Нет, Семипалов. На мои метеоустановки работают все метеостанции страны. Я буду лишь распределять облачные массы, которые издалека гонят к Забону. У Вакселя нет метеомощности, сравнимой с нашей.

– Завтра перебазируюсь к вам, – сказал я, отпуская Штупу. – Прищепа смонтирует на вашем командном пункте такой же обзорный экран.

К утру следующего дня Ваксель подвел свои ударные части к возвышенностям, оборудовал электробатареи, замаскировал их и дал дневку солдатам. Только редкие водолеты проносились над замершими холмами. Я приказал не тратить на них снаряды: наши артиллеристы плохо сбивали движущиеся цели, к тому же не следовало расшифровывать огневые точки.

В полдень я перебрался к Штупе. Он оборудовал свой командный пункт на обратном скате холма. Метеоцентр походил на любой другой командный пункт: по стенам самописцы, интеграторы, командная аппаратура, приборы акустической и оптической связи… И операторы в военной форме. Сам Штупа сидел в уголке за особым пультом, сбоку высился обзорный экран. Он хмуро сказал:

– Приготовления у них закончены. Третий час отдыхают.

– Раньше ночи не выступят. Можете отдохнуть и вы.

– Нам не до отдыха. Самый пик подготовки.

Я вышел наружу и присел на камень. Солнце склонялось к западу. Стояла середина лета, от травы струилось тепло и терпкие запахи. Небо, безоблачное, бледно-голубое, жарким колпаком покрывало холмы и низины. В мире стояла великолепная тишина, он был умиротворенным и вялым: ни одна травинка не шевелилась. Но не только разумом, но и всей кожей я ощущал великое внутреннее напряжение, охватившее природу в этот послеполуденный час. Она не отдыхала, томно и благодушно, как полагалось в дни позднего лета, а сдерживала внутренний трепет – она-то знала, какую бурю в ней накапливают.

Затем на восточном краю неба возникли первые облака. Я думал, тучи будут мчаться на нас из глубины страны – там их накапливали и упорядочивали в массы неохватной толщи, ждущие лишь транспортного циклона, чтобы ринуться на запад. Но туч не было – были беленькие облачка, возникавшие в прозрачном воздухе как бы из ничего. И они не двигались, а стояли, лишь постепенно становясь крупней и из слепяще белых превращаясь в серые и темные. Из командного пункта вышел Штупа.

– Кортезы разгадали наш маневр, генерал. Посмотрите на запад.

Я навел бинокль на противоположную сторону неба. Там появились такие же белые облачка, что и на нашей стороне, и они тоже укрупнялись и темнели и так же неподвижно торчали над скрытыми позициями кортезов, как наши над нами.

– Противодействие нашей метеоатаке? – спросил я.

– Да.

– Это опасно?

– Не думаю. Здесь их метеомощности все-таки несравнимы с нашими. Но неожиданности не получилось. Соответственно, и эффект будет другой.

– Но залить их в низине мы сумеем?

– Нам тоже достанется. Обязан поставить вас об этом в известность, прежде чем прикажете метеоатаку.

– Нам уже досталось, Казимир. Враг подошел к последней линии обороны. С первым сигналом индикаторов, что кортезы выбираются из укрытий и карабкаются наверх, начинайте их смывать.

– Постараюсь, – ответил Штупа.

Ответ прозвучал не по-военному уклончиво – я потребовал объяснений. Штупа снова показал на запад. Солнце там скрылось в тучах. На западе вечером полагалось быть светлей, чем у нас. Но у нас еще сияло небо, а над кортезами густела ночь. Впечатление было такое, будто противник богаче облаками, чем мы. Я сказал об этом Штупе, он хмуро улыбнулся.

– Нет, конечно. Кортезы готовятся к контрциклонной борьбе, чтобы ослабить наше водоизвержение.

Из-за сгущения облаков вечер наступил часа на два раньше своего времени. Я вернулся на командный пункт и больше не отрывался от экрана. Фердинанд Ваксель вдруг стал доказывать, что не все в его действиях можно предугадать. Ни одна машина не показывалась из укрытий. Он остановил свою армию в глубоких низинах и хладнокровно позволил мне использовать все преимущества нашего положения. Впервые он действовал не так, как действовал бы я. Я не считал, что он глупей меня. Но все же самым умным для него было бы вырваться из низин, не дожидаясь ливня, и, овладев возвышенностями, открыть последние запертые ворота на Забон.

– Резон у кортезов имеется, – ответил Штупа на мой вопрос. – Он провоцирует нас на метеоудар еще до сражения за высоты. Ваксель знает, что наши метеогенераторы долгой бури не обеспечат. Хочет отсидеться, а когда потоп схлынет, развить атаку.

Штупа меня не убедил. Если Ваксель задумал отсидеться в низинах, то и мы могли не начинать бури. Каждый день промедления работал на нас: с Западного фронта на помощь нам двигались дивизии. Я вызвал Прищепу.