Диктатор

Самое страшное было объявлено, Гамов мог бы не волноваться, а он побледнел, голос стал глухим. И я вдруг ощутил то, чего не чувствовал в личном общении, – как нелегко, как изнуряюще нелегко даются ему решения! Он спорил с нами, видел наши лица, все снова повторял аргументы, если замечал, что мы не убеждены, что не все наши сомнения развеяны – мастерски подбирал для каждого особые доказательства. А сейчас он обращался к миллионолицему существу, не видел его, не слышал ответного голоса этого загадочного создания – народа. Он мог и приказать: власть давала ему такую возможность. Но он раньше всех нас понял, что приказывать народу будет не победой, а крахом. Только одна возможность была для власти, – той, какой он хотел, – убедить всех, покорить все умы, завоевать все души.

И он всем в себе пошел на выполнение этой задачи.

– Знаю, знаю, какие страшные кары противопоставляю преступлениям. И вижу, не видя вас, с каким ужасом слушаете меня. Но поставьте себя на мое место, придумайте за меня, как эффективно истребить зло.

Об одном из императоров прошлого говорили, что он варварскими методами истреблял варварство. Топить в дерьме, высылать близких, конфисковывать имущество – да, это варварство, это тоже преступление, всякая иная оценка – ложь. Но убийство на войне – преступление в тысячу раз большее, ибо твой противник не сделал лично тебе вреда, а ты его убиваешь. Почему же они, эти преступления, совершаются? Потому что они выгодны и эффективны. Государству выгодно победить соседа-недруга, а самый действенный способ победы – преступление, называемое войной. Грабителю выгодно пользоваться чужим добром, и самый результативный способ сделать это – напасть, ограбить, убить. Но все применяемые до сих пор методы борьбы с преступлениями неэффективны – и войны вспыхивают все снова, а бандит, отсидев срок, снова идет на преступление, а если не сам, то его подросшая смена. А я применю кары, столь несоразмерные вине, чтобы преступление стало чудовищно невыгодным. Подлость должна стать самой убыточной в мире операцией – таков мой план. И грош мне цена, если меня постигнет неудача!

– Вдумайтесь в одно обстоятельство. – Страсть с голосе Гамова утихла, теперь он говорил гораздо спокойнее. – В том, что мы воздадим за преступление такой несоразмерной карой, таится своеобразная оценка его характера. Да, уважение и высокая оценка, я не оговорился. Смертью бандита не испугать, она постоянно рядом. И что ему тюрьма? Кому тюрьма, кому дом родной – сколько раз я слышал такое бахвальство. Но вот глотать дерьмо, да еще перед камерами стерео, да на глазах своих близких, да под их вопли – нет, это несравнимо с неизбежной для каждого смертью! И если знать, что твоих вопящих родных сразу после твоей унизительной казни отправят на долгие страдания, лишив всего приумноженного твоими подлостями имущества, – будет ли и тогда преступление казаться выгодным? Девочки мои милые и беззащитные, женщины мои дорогие, измученные работой и недоеданием, клянусь вам: эту зиму вы будете спать спокойно, спокойно будете вечером ходить по улицам! И если этого я не сделаю, значит, и сам я, и мои помощники не больше чем дерьмо, ибо, насильно захватив непомерную власть, не сумели ею разумно и эффективно распорядиться!

Это была кульминация речи Гамова. При обращении к женщинам в его голосе вновь зазвенела страсть, – Гамов убеждал не аргументами, а тоном. Оглядываясь назад, я вижу, что тому феномену, который назвали «дьявольской магией Гамова», положила начало эта первая речь к народу: женщин он завоевал сразу, хотя грозил жестокими наказаниями, а в женских сердцах обычно легче возбуждать сострадание, а не ненависть.

После этого, уже спокойней – не трибун, а верховный администратор, – он рассказал, как будет организовано правительство. Ядро составят его друзья, участники переворота и те, кому он абсолютно доверяет. Пока их будет десять человек – невыборных и несменяемых. Что до обычных министров, которые появятся впоследствии, то они образуют второй правительственный слой – выборный, сменяемый и подконтрольный.

Затем он объявил состав Ядра.

1. Алексей Гамов – диктатор.

2. Андрей Семипалов – заместитель диктатора, военный министр.

3. Готлиб Бар – министр организации.

4. Джон Вудворт – министр внешних сношений.

5. Альберт Пеано – главнокомандующий.

6. Казимир Штупа – министр погоды.

7. Павел Прищепа – министр государственной охраны.

8. Аркадий Гонсалес – министр Террора.

9. Николай Пустовойт – министр Милосердия.

10. Омар Исиро – министр информации.

Стереоэкраны погасли.

– Поздравляю тебя с назначением в заместители диктатора, – сказала Елена много равнодушней, чем мне бы хотелось.

Я не скрыл, что уязвлен.

– Тебе не нравится, что я заместитель диктатора? А разве есть в правительстве пост выше этого? После Гамова, разумеется.

Она не хотела обижать меня. Но была в ней черта, отличавшая ее от других женщин: неспособность к неправде. Я часто жалел, что природа не подарила ей хотя бы немного скрытности.

– Вот именно, Андрей: после диктатора. Не сердись, но я тебя так давно знаю… Ты будешь только при нем, а не сам по себе. Это правительство… Всегда ли сумеешь быть верным помощником Гамова?

– Надеюсь, что всегда. Выше помощников мы не годимся. Он каждого из нас превосходит.

Стереоэкран снова засветился. Диктор извещал, что метеопередышка окончилась. С запада запущен транспорт боевых туч. Наши станции форсируют метеоотпор. Ожидаются большой ветер и обильные ливни. Жителям рекомендуется без крайней необходимости наружу не выходить. При затоплении нижних этажей вызывать военизированную метеопомощь.

Я распахнул окно. Звезды светили мирно, и малейший ветерок не шевелил ветки деревьев. В городе стояла та затаенная, нервная тишина, какую даже военные метеорологи называют зловещей. На западе вдруг вспыхнули полосы огня. Одна зарница догоняла другую. Оттуда наваливался дикий циклон.

– Закрой окно, я боюсь, – попросила Елена.

Она подошла ко мне, я обнял ее. Я тоже боялся. Но не циклона, а будущего. Будущее было непредсказуемым.

3

Циклон бушевал больше недели. Переулки превратились в горные ручьи, а проспекты – в реки. Но военные метеорологи остановили ошалелый ураган на подходе к степям, где зрел урожай. С десяток куболиг воды залил наши западные земли, целые области на время превратились в болота. Зато противник прекратил наступление: потоп мешал его армиям еще больше, чем нашей обороне. Неистовство их метеонатиска была выгодно нам и еще по одной причине: Павел Прищепа сообщил, что больше двух третей сгущенной воды, накопленной их промышленностью, уже израсходованы в метеовойне. До зимы нового наступления можно было не опасаться.

Конец потопа ознаменовался дискуссией на тему: а что будет завтра? Гамов созвал совещание Ядра для решения всего нерешенного.

Я вышел из своей канцелярии, чтобы поразмять ноги, и встретился с Готлибом Баром, в недавнем прошлом знатоком литературы и философствующим ерником, а ныне министром организации.

– Приветствую и поздравляю от имени и по поручению, – выспренно обратился ко мне Готлиб.

Мне захотелось подшутить над ним.

– По обыкновению – врете. Приветствуете – ладно. А поздравлять не с чем и не от кого. Разве что от своего имени – то есть с «ничем» и от «никого», ибо кто вы?

Он не разрешал себе попусту обижаться. Он взял меня под руку. В городе было мрачно и холодно, как осенью. Ободранные бурей деревья уныло покачивали голыми ветвями. Готлиб восторженно сообщил:

– Открыли новый универсам. Товаров – ужас! Хитрюга Маруцзян таил на своих складах невероятные богатства. Идем смотреть, как реализуются запасы. Пока только для рабочих оборонных заводов за сверхплановую продукцию. К сожалению, нам с вами эти богатства недоступны. – Он вздохнул: членам правительства новая валюта не выдавалась.

– Скоро выпустите золото и латы?

– Уже отливаем монеты, печатаем банкноты.

На Готлиба Бара замыкалась промышленность, торговля и финансы. «Ведаю двадцатью четырьмя министерствами», – хвастался он. К удивлению – и не только моему – этот любитель искусства быстро освоил новые функции.

Универсам состоял из двух отделов. В первом, темноватом зальчике, отоваривались карточки. Здесь было мало товаров: хлеб, крупа, дешевые консервы, – и много покупателей, сбившихся в извилистую очередь. Во втором отделе – двух хорошо освещенных залах – на полках теснилась давно забытая снедь: копченые колбасы, сыры, масло, икра, балыки, мед, мороженое мясо, мука и сахар, птица и фрукты – и тысячи, тысячи банок консервов. У любого разумного человека невольно возникала мысль: а какого черта запасались деликатесами? Сало, мясо и сухари в армии куда нужней, чем икра и балыки!

Посетителей в валютных залах было еще больше, чем в пайковом. Но ни к одному прилавку не выстраивались очереди. Я спросил пожилого рабочего, зачем он сюда пришел – покупать или смотреть? Он показал справку, что наработал сверх нормы на сорок лат – бумажка, достаточная для закупки полной сумки продовольствия.

– Подожду до выдачи золота, – сказал он. – Еда – что? Прожевал – и кончено! А золото пригодится и после войны. Кое-что истрачу. Жену порадую. Да и внук – орел! Без подарка не приду.

Другой посетитель огрызнулся:

– Купил, купил! Чего спрашиваешь? Жрать хочется, а не бумажки мусолить! Все истратил, а еще наработаю – снова истрачу!

Он сердито глядел на купленные пакетики с продовольствием – похоже, втайне страдал, что пришлось расставаться с драгоценной справкой о перевыполнении нормы, не дождавшись момента, когда можно будет превратить ее в золото. Все совершалось так, как предсказывал Гамов.

– Палка о двух концах, Готлиб, – сказал я. – Один конец – пряник, а другой – кнут. Вы мне показали все роскошества пряника, теперь я…

– Продемонстрируете кнут?

Мы свернули с проспекта в переулочек. Я подвел Бара к трехэтажному дому. На вбитом в стену металлическом кронштейне висел мужчина лет сорока пяти, в парадном мундире подполковника, увешанном орденами. Бескровное усатое лицо, даже опухшее от удушья, хранило печать недавней красоты. Это был Жан Карманюк, начальник районной полиции, многократно награжденный прошлым правительством за усердие, примерный семьянин и общественник, отец трех мальчиков. На дощечке, болтавшейся на правой ноге повешенного, кратко перечислялись его преступления: брал взятки с грабителей, в покаянном листе признался лишь в незначительных проступках, а после повторного утверждения в должности за крупную мзду инсценировал побег двух бандитов. Родители и жена Карманюка высланы на север, имущество конфисковано, дети отданы военную школу.

– Не кнут, а дубина! – сказал Бар. – Кто определил наказание? Суд?

– У нас Священный Террор! Приговор выносят чиновники Гонсалеса. Кстати, в этом случае он сам его подписал – все-таки первая виселица для важного полицейского. Повесили со всеми орденами – чтобы показать, что прежние награды не оправдывают новой вины.

– Без суда? Без апелляции? Без протеста?

– Почему без протеста? Министр Милосердия, наш общий друг Николай Пустовойт, протестовал. Указывал на награды подполковника, на его невинных детей – им теперь ох как несладко… Но высшая инстанция утвердила приговор.

– Кто эта высшая инстанция? Что-то я о такой не слышал.

– Высшая инстанция – я, Готлиб.

Бар долго смотрел на меня.

– Вы очень переменились, Андрей, – сказал он.

– Все мы меняемся, – ответил я.

Он молчал всю дорогу, оставшуюся до дворца.

Я тоже молчал, но про себя усмехался. Не радостно, а печально. Готлиб Бар, увлеченный организацией промышленности и торговли, выпуском новых денег, еще не полностью прочувствовал, какая ответственность свалилась на его плечи. Она еще не придавила его. А мои плечи уже сгибались. Я мог бы сказать Бару, что трижды брал ручку и трижды бросал ее на стол, не подписывая казни отца троих детей. И мог бы объяснить, что один из бежавших бандитов – брат его жены и что сам Карманюк его поймал, но потом поддался на просьбы своей женщины. И еще мог бы добавить, что от одного все же подполковника избавил – от утопления в нечистотах, именно такой казни требовал Гонсалес. И не сказал этого потому, что знал: возникнет еще один такой случай – и мои руки уже не задрожат. Страну до зимы нужно очистить от зверья, так пообещал диктатор – и вручил нам в руки кнут. А если уж бить, так бить! Все же я был заместителем Гамова.

Артур Маруцзян заседал обычно в роскошном зале, вмещавшем больше сотни людей. К нему примыкал полуциркульный кабинет человек на двадцать – Гамов выбрал это помещение для заседаний Ядра. Только в дни, когда вызывались все министры и эксперты, мы переходили в большой зал. Полуциркульный кабинет, вскоре ставший всемирно знаменитым, представлял собой удлиненное помещение, завершавшееся полуокружностью с убогими пилястрами по стенам.

В кабинете сидели двое – Николай Пустовойт и Пимен Георгиу, тощий человечек с басом не по росту и носиком напоминавшим крысиный хвостик (он при разговоре пошевеливался). Вообще в его облике было что-то крысиное. Мне он не нравился: недавно активный максималист из приближенных к Маруцзяну, он первый переметнулся к нам. Пимена Георгиу планировали в редакторы новой правительственной газеты «Вестник Террора и Милосердия».

– Диктатор заперся с оптиматом Константином Фагустой, – сообщил Пустовойт, для важности понизив голос. – Секретнейшая беседа!

Добряк Николай Пустовойт раньше всех нас вошел в свою роль. Недавний бухгалтер, оперировавший цифрами, сейчас он действовал преимущественно в мире эмоций, но при нужде умело подкреплял бурю огненных чувств ледяными арифметическими расчетами. На первом заседании Ядра Гонсалес потребовал выселения из городов в лагеря всех когда-либо сидевших в тюрьмах. Пустовойт возмутился, уродливое лицо стало страшным, тонкий голос дошел до визга. Он взметнулся мощным нескладным телом над изящным красавцем Гонсалесом, но того не смутили негодующие призывы к милосердию. Тогда Пустовойт сделал в блокноте быстрые подсчеты и объявил, что прилив рабочей силы в лагеря, конечно, облегчит производимые там грубые работы. Но для их охраны придется либо снять с фронта около десяти дивизий, либо закрыть два десятка заводов, либо прекратить эффективную борьбу с внутренним бандитизмом. Гонсалес был сражен наповал.

Гамов вскоре закончил свою беседу с лидером оптиматов. Я забыл сказать, что к полуциркульному залу примыкали еще несколько комнат: личные помещения диктатора. Там Гамов жил и принимал избранных для особых бесед. Одна из комнат прослыла «исповедальней» – по характеру совершавшихся там разговоров.

Из «исповедальни» вышел взъерошенный Константин Фагуста, а за ним Гамов. О Фагусте должен поговорить подробнее, в финале блистательной карьеры Гамова этот человек определял, жить ли диктатору или умереть. Я знаю, что начинаю рассказы о тех, кто окружал Гамова, с описания их внешности, однако и сейчас должен прибегнуть к этому трафарету. Удивительно, но все эти люди, кроме самого Гамова да, пожалуй, меня, резко выделялись незаурядным обликом, а Фагуста – всех больше. Он был массивен, как Пустовойт, ангелоликостью вряд ли уступал Гонсалесу, а на его умеренных габаритов голове красовалось аистиное гнездо (из волос, разумеется, а не из прутьев). Эти волосы не лежали, а возвышались, и не просто возвышались, а шевелились, вздыбливаясь и опадая. Казалось, они живут своей самостоятельной жизнью. К тому же они были неправдоподобно черными. Вообще все в Константине Фагусте было черным: и глаза, и темной кожи лицо, и даже костюмы – он ходил в вечном трауре, более приличествовавшем пророку гибели Аркадию Гонсалесу, чем лидеру оптиматов. Гонсалес, между прочим, носил и светло-салатовую рубашку, и зеленоватые или синеватые костюмы – вопиющее противоречие с его новой должностью!

Как-то после спора, во время которого аистиное гнездо на голове Фагусты особенно вздыбилось, я поинтересовался, не носит ли он в кармане батареек, производящих в нужный момент электростатическое распушивание волос. Он ответил, что электробатарейки у него есть, но они вмонтированы в сердце и заряжены потенциалом возмущения при виде наших глупостей. Пришлось примириться с таким не совсем научным ответом.

Фагуста пошел к свободному стулу, но увидел, что рядом сидит Пимен Георгиу, и повернул в противоположную сторону. Оба эти человека, оптимат Фагуста и максималист Георгиу, люто враждовали. Готлиб Бар острил: «Они друг другу – враги. И ненависть их сильней, чем любовь, они живут этой ненавистью. И если один умрет, то и второй зачахнет, ибо исчезнет ненависть, двигатель их жизни».

– Информирую о нашей договоренности с господином Фагустой, – заговорил Гамов. – Он пожелал издавать газету «Трибуна», в свое время запрещенную Маруцзяном. И пообещал, что если я разрешу его газету, то быстро раскаюсь, ибо она не поскупится на жестокую критику нового правительства. Я ответил, что любая критика ошибок полезна, и поинтересовался, а будет ли «Трибуна» одновременно с критикой ошибок хвалить наши успехи. Он ответил, что для прославления успехов хватит «Вестника Террора и Милосердия», возглавляемого его заклятым другом – именно такое выражение употребил господин Фагуста, – уважаемым максималистом Пименом Георгиу. Печатать «Трибуну» я разрешил. У вас есть вопросы, Фагуста?

– Список вопросов к новому правительству я представлю отдельно, – и Фагуста свирепо взметнул гнездо волос.

– Представляйте. Какие вопросы у вас, господин Георгиу?

Пимен Георгиу поспешно встал, и поклонился сразу нам всем, и пошевелил кончиком тоненького, как хвостик, носа.

– Диктатор, список вопросов я уже вручил министру информации.

– В таком случае оба редактора свободны.

Пимен Георгиу был ближе к двери и подошел к ней первым. Но монументальный Фагуста нагнал его и оттолкнул плечом. Георгиу все же устоял на ногах, но помедлил, чтобы снова не столкнуться с бесцеремонным оптиматом. Мы проводили их уход смехом. Даже чопорный Вудворт изобразил на своем аскетическом лице символическую улыбку.

– Начинаем заседание правительства, – сказал Гамов. – Будем решать вопрос о создании двух новых международных организаций, одну предлагаю назвать «Акционерной компанией Черного суда», вторую соответственно «Акционерной компанией Белого суда».

Гамов явно наслаждался замешательством, которое угадывал у нас. И прежде чем мы осыпали его вопросами, он спокойно продолжал:

– Дам все разъяснения, но прежде наведу справку. Бар, может ли банк предоставить правительству сумму в десять миллиардов латов на особые нужды?

Готлиб Бар поднялся. Он один говорил стоя.

– Я бы сформулировал ваш вопрос иначе: может ли банк выделить из резервов одну тысячу чудов золота? Так вот – золото есть. Имеется также иностранная валюта – кортезианские диданы, юлани Лепиня, доны Кондука. В общем, валюты для операций, о которых вы меня известили, хватит.

– Отлично. Разъясняю суть новых акционерных компаний.

Мы создали два новых социальных института, напомнил Гамов, министерство Террора и министерство Милосердия. Террор должен ликвидировать массовую преступность в стране, сделать подлость убыточной и позорной. Милосердие призвано смягчить излишества террора, восстановить справедливость. Ибо борьба с преступностью ведется методами столь жестокими, что когда-нибудь и их назовут преступными. Успех в террористическом истреблении преступлений есть и будет горем народа.

Но преступления внутри страны ничтожно малы перед международными, продолжал Гамов. И главное международное преступление – война. Но преступники не те, кто дерется на фронте, хоть они тоже не ангелы. Преступники те, кто организует, кто восславляет и финансирует войну. И с ними по высокой справедливости нужно поступать тысячекратно более жестоко, чем с бандитом, вышедшим на разбой. Ибо зло от организатора и певца войны неизмеримо больше. Но бандитов сажают в тюрьмы, вешают, расстреливают. А короли, императоры, президенты, премьер-министры, командующие армиями, журналисты, ораторы в парламентах? Разве их наказывают? Они порождают войны, но зарабатывают славу, а не наказание. Даже если война завершилась поражением, творец ее, король или президент, лидер партии или журналист, мирно удаляется на покой и пишет мемуары, где поносит противников и восхваляет себя. Величайшие преступники перед человечеством удостаиваются почтения! За то, что убивали детей и женщин, – богатство и честь, вдумайтесь в эту чудовищную несправедливость! Надо с этим покончить! Беспощадно покончить! Тысячекратное утопление в нечистотах за убийство одного ребенка, за одну искалеченную женщину!

С Гамовым произошло одно из преображений, которые так поражали меня вначале. Он впал в исступление. Он побледнел, его глаза расширились и засверкали. Впрочем, он быстро успокоился. Он умел брать себя в руки. Что до меня, то железное спокойствие Гамова всегда казалось мне более страшным, чем взрывы ярости.

– Самый простой выход – объявить все виды деятельности, способные вызвать войны, преступными в принципе, – сказал он уже спокойней. – Но мы не анархисты. Без аппарата власти, без талантливых политиков, писателей, ученых общество либо захиреет, либо распадется – результат еще хуже, чем война. Но почему не объявить важные государственные посты подозрительными по преступности? Почему не предупредить короля и журналиста, министра и промышленника, что у них есть потенциальная возможность совершить преступление перед человечеством и что они должны остерегаться превращения потенции в реальность? И почему ему заранее не объяснить, что дорожка, которая раньше вела к славе и почестям, теперь поведет к виселице и яме с нечистотами? Вот для чего нужен Черный суд. Он будет предупреждать людей об ответственности перед человечеством и заранее сообщать о карах, которые им грозят, если они обратят свои возможности во зло.

Но этого мало – только предупреждать о карах, – сказал дальше Гамов. Черный суд станет исполнительным органом Священного Террора. Богиня правосудия изображается с весами в руках – на них взвешивается вина человека – и с повязкой на глазах. Мы сорвем с глаз богини повязку. Она станет зрячей. Она будет пристально всматриваться в каждого заподозренного и, только убедившись в реальности вины, взвесит ее тяжесть и объявит наказание. А также плату тем, кто приведет его в исполнение. Мы выдавали денежные награды солдатам за их геройство. Пора перенести этот способ войны и в международную жизнь. Преступник, осужденный Черным судом, часто вне досягаемости нашей полиции. Но всегда найдутся исполнители наказания, если им крупно заплатить. Вудворт, вы кортез, вы знаете психологию народа, исповедующего принцип «каждый за себя, один бог за всех». Скажите, найдем ли мы в этой стране исполнителей приговоров Черного суда, если пообещаем огромную награду в золоте или диданах?

Я уже говорил, что, отвечая или докладывая, мы не вставали. Единственным исключением был Готлиб Бар. А надменный Вудворт даже не поворачивался к тому, с кем разговаривал. Он каменно восседал, вскинув голову и глядя прямо перед собой, то есть на Гамова (он выбрал себе место против диктатора). Но сейчас он встал – и это подчеркивало значимость его ответа. И на желтоватых щеках аскетического лица появилась краска. Если бы слово «вдохновение» не противоречило природе этого человека, я сказал бы, что его охватило вдохновение. Впрочем, один раз я уже видел его в таком необычном состоянии – в вагоне литерного поезда, когда он предложил нам захватить власть в стране.

А говорил он о том, что в Кортезии чистоган – мера всего. Любовь и еда, красота и власть, богатство и слава – все это разные понятия, но все они могут быть выражены в деньгах как универсальном мериле. Такой-то стоит миллион диданов – и это характеристика не только его богатства, но и силы его ума, его жизненной энергии. И хоть не говорят, что вот эта девушка любит своего парня с силой в сто тысяч диданов, но если бы кто и сказал так, то вряд ли это вызвало бы возмущение. Найти за крупную плату исполнителей приговоров Черного суда – задача нетрудная. Но как это человек сумеет доказать, что именно он, а не другой выполнил приговор, и как он получит награду?

– На это нам ответит министр разведки.

Прищепа доложил, что в Кортезии у него свои люди и что он организует туда тайную доставку золота.

– Два вопроса, Гамов, – сказал я. – Об ответе на первый уже догадываюсь. Из запрошенного золота вы выделите Черному суду половину. Стало быть, вторая половина – Белому суду?

– Да, именно так, – подтвердил Гамов. – Милосердие нуждается в финансовой поддержке еще больше, чем террор против преступников. Слова о справедливости останутся только словами, если будет пуста рука помощи, протянутая страдающим и униженным. Милосердие полновластней террора. Без милосердия сам террор превратится в организованное преступление. И когда возникнет борьба между карающей и милующей руками, предпочтение должна получить вторая.