Под сенью сакуры

– Нет у меня иных радостей, кроме сумо, – говорил он и упражнялся с еще большим рвением.

Со временем сила и сноровка его умножились, и он стал лучшим борцом сумо на всем Сикоку. При одном лишь упоминании об Араисо противники бежали, не чуя под собою ног.

– Теперь вряд ли кто осмелится выйти со мной на поединок. Я любого заткну за пояс! – бахвалился он. Неудивительно, что все вокруг его возненавидели.

Однажды в соседнем селении накануне тамошнего храмового праздника устроили состязание борцов сумо. Явился туда и Сайхэй. И вот какой-то парень из местных, подвизавшийся грузчиком, решил с ним сразиться. Он без труда приподнял Сайхэя и ловко повалил его наземь, так что сам несравненный Араисо с переломанными ребрами рухнул на помост, подобно лодке, разбившейся о неприступный берег. Сайхэя тут же водрузили на носилки и отправили домой.

Чего только ни делал Сайхэй, чтобы исцелиться, все было впустую, и он срывал злобу на окружающих. Стоило домочадцам допустить какую-то оплошность, как он набрасывался на них с грубой бранью. А слуг до того запугал, что они не решались войти к нему в комнату. Теперь родители были вынуждены сами растирать ему ноги и прибирать у него в постели, когда он справлял большую или малую нужду. Казалось, само Небо отвернулось от него. «Родительское наказание» – вот какое прозвище следовало бы ему теперь дать!

Из сборника «Дорожная тушечница»

Чертова лапа, или Человек, наделавший много шума из ничего

Однажды некий человек увидел, как в полдень увядают цветы вьюнка «утренний лик», и понял, что пора его собственного расцвета тоже незаметно миновала. Воистину, жизнь быстротечна и подобна дороге, по которой поспешает в сумерках странник, не ведая, где остановится на ночлег. И вот, проникшись этой мыслью, решил он отправиться в паломничество по святым местам.

Людские сердца несхожи меж собой, как цветы на разных деревьях. Даже в цветущей столице всяк перебивается на свой лад, а в отдаленных провинциях – так и подавно. «Хорошо бы записать обо всем, что я там увижу. Со временем из этих записей, как из семян, могут вырасти рассказы!» Снаряжаясь в путешествие, он приготовил дорожную тушечницу и запасся изрядным количеством туши, дабы черкать обо всем подряд, не жалея слов.

«Луна светит для всех одинаково, но каждый видит ее по-своему», – любил повторять этот чудак и не уставал дивиться тому, как много в нашем изменчивом мире любопытного и забавного. Жил он неподалеку от храма Тодзиин в Китаяме[59]. Крытая бамбуковым листом уединенная хижина, где проходили его дни, отнюдь не казалась убогой и была построена с большим тщанием. Звался этот человек Бандзаном. Его тронутые сединой волосы были острижены до плеч и гладко зачесаны. Носил он черную накидку, какую обычно носят благочестивые миряне, на мирянина он, однако, не походил, да и на монаха тоже.

По утрам и вечерам бил он в деревянный гонг и читал нараспев сутры, но не для того, чтобы, подражая Шакьямуни [60]или Бодхидхарме[61], достигнуть просветления, а ради удовольствия, как иные распевают утаи. Обычно он обходился постной пищей, но ежели перепадал случай полакомиться рыбой или дичью, не отказывал себе в этой радости. После долгих часов молчаливого созерцания он любил проводить время в обществе хорошеньких женщин и вдыхать аромат алоэ, исходящий от их рукавов. Однако со временем он понял, что этот аромат, равно как и запах толченых благовоний[62], хранящихся у него в бумажном мешочке, – всего лишь дым, напоминающий о призрачности всего мирского, и отправился в путь.

Надев короткое дорожное платье и соломенные сандалии, Бандзан зашагал по ухабистым, мощенным мелким камнем улицам Киото. Но тут внезапно начался ливень, что нередко случается в весеннюю пору, и тяжелые капли застучали по его дождевой шляпе. Из-за долгих дождей вода в реке Сиракава поднялась, затопив перекинутый через нее мост и дорогу, по которой женщины из предместий носят в столицу хворост и дрова на продажу. Волны в реке вздымались высотою с дом, и пока люди беспокоились, как бы не обвалился берег, прорвало плотину. Жители окрестных деревень били в барабаны, оповещая всех об опасности, а тем временем по течению, словно огромные плоты, неслись рухнувшие в воду деревья. У Третьего проспекта творилось что-то невообразимое: вода подступила к воротам храма Тёмёдзи[63] и хлынула внутрь. Вот уж когда святому Нитирэну полагалось сочинить свою молитву о спасении в водной бездне![64] Как ни пытались монахи сдержать поток, под его натиском обрушились южные врата, и статуи обоих благодетельных царей Нио[65] оказались в воде. Барахтаясь в волнах, бедняги задыхались и беспомощно пускали пузыри, но спасти их никто не мог. Кончилось тем, что они ударились о край скалы и разбились.

В тот самый день, под вечер, человек по имени Дзиндаю, торговец дровами с Седьмого проспекта, вооружившись железными граблями, вытаскивал из воды принесенные течением деревья и неожиданно поймал отломившуюся руку одного из стражей врат. В простоте душевной он изрядно подивился находке и сказал своему помощнику:

– Не иначе это лапа самого черта! Сделаю-ка я ее семейной драгоценностью, только ты об этом пока помалкивай.

Дзиндаю велел помощнику принести из дома небольшой сундук, спрятал в него находку, а воротившись домой, обвязал сундук веревкой «симэ»[66] и поставил в кладовую.

На следующий день Дзиндаю сам повсюду растрезвонил, что вытащил из воды лапу черта. Поначалу ему не верили, но поскольку торговец слыл человеком правдивым, многие загорелись желанием увидеть чудесную находку и стали его упрашивать:

– Дайте хоть одним глазком взглянуть на ваше сокровище. То-то будет о чем рассказать внукам и правнукам!

Даже среди стариков были такие, кто говорил:

– Эх, только бы увидеть чертову лапу! После этого можно и помирать спокойно.

На молодых же и вовсе не было удержу, они осаждали дом Дзиндаю, не задумываясь о последствиях. Лишь у тех, кто побогаче, кому было что терять, хватило ума не лезть на рожон.

В итоге набралось одиннадцать доброхотов, отважившихся взглянуть на сокровище Дзиндаю. Прежде чем отправиться к нему, каждый приготовился на свой лад: кто-то на прощание выпил с женой по чарке сакэ, кто-то надел кольчугу, кто-то прицепил к поясу меч, передававшийся в его семье из поколения в поколение, а кто-то сунул за пазуху горсть бобов, оставшихся с праздника Сэцубун. Остальные вооружились палками, дубинами и деревянными кольями. И хотя все они дрожали от страха, толпясь у ворот Дзиндаю, им не терпелось поскорее увидеть чертову лапу. Ныне, как и в старину, немало простецов!

Но вот наконец наступил вечер – время, которое Дзиндаю счел наиболее подходящим для осмотра своего сокровища. Сам он снарядился еще более тщательно, чем прочие, и, взяв в руку свечу, пригласил всех в кладовку.

– Лапа находится в этом сундуке, – объявил он. – Сейчас я открою крышку.

Переглянувшись между собой, все окружили сундук и заглянули внутрь. И – о, чудо! – в этот миг чертова лапа как будто шевельнулась. От испуга люди едва не лишились чувств, а тот, кто пришел с мечом, вытащил его из ножен да впопыхах и поранился. Как бы то ни было, весть о диковинном происшествии вмиг облетела город, и весь вечер в ворота Дзиндаю ломились любопытные.

А наутро стало известно о двух статуях, унесенных водой из храма Тёмёдзи, и теперь все вокруг потешались над событиями минувшего вечера. Дзиндаю же, который наделал столько шума из ничего, с тех пор величали не иначе, как «Вторым Ватанабэ-но Цуна»[67].

Долгий путь к знакомому изголовью

На побережье Авадзи, где, по слову поэта, разносится «чаек пролетный крик»[68], Бандзану довелось услышать одну поистине печальную историю. Занесло его в те края потому, что корабль, на котором он плыл, сделал остановку в бухте у острова Эдзима, и ему поневоле пришлось дожидаться здесь утра. Унылое это было место. В старинной песенке поется о «цветущем Эдзима». И где только привиделись цветы тому, кто сложил эту песню? Стояла весна, но нигде не видно было ни единого вишневого деревца, и вокруг было пусто, как в осенние сумерки. «Лишь в бухтах – бедные рыбачьи шалаши…»[69]

В поисках ночлега Бандзан заглянул в один из этих шалашей, а там собрались местные жительницы, чтобы за чаем посудачить о том о сем. Как водится, те, что постарше, были не прочь позлословить о своих невестках.

– Поспешность никогда не доводит до добра, – произнесла одна из них с таким важным видом, что Бандзан решил расспросить ее поподробнее.

И вот что она рассказала.

Жил в той бухте рыбак по имени Китагиси Кюроку. Каждый год уходил он в восточные моря на лов сардин и тем добывал себе пропитание. Обычно вместе с ним отправлялись на промысел и его приятели-рыбаки, но прошлой осенью Кюроку отправился в одиночку.

Шло время, а Кюроку все не возвращался. Весточки о себе он подать не мог, потому что не знал грамоты, вот и получилось, что, сам того не желая, он заставил своих близких тревожиться понапрасну. К тому же осень в том году выдалась непогожая, и рыбачьи лодки тонули одна за другой.

– Видно, нашего Кюроку уже нет в живых, – сокрушались его домочадцы.

А тут еще пронесся слух, будто кто-то собственными глазами видел, как лодка Кюроку ушла под воду, а вместе с ним погибло еще двести пятьдесят рыбаков.

– Недаром было у нас недоброе предчувствие. Хорошо, что мы дома остались, – говорили друзья Кюроку, и от этого на душе у его близких становилось еще тяжелее.

Но горше всех было, конечно, жене Кюроку – она так страдала, что готова была лишить себя жизни. Войдя в семью на правах мужа-примака, Кюроку жил с ней в любви и согласии и родителей ее почитал. Лишиться такой опоры было великим несчастьем, и все вокруг ее жалели.

Наступила зима, за нею – весна, миновал почти год, а от Кюроку по-прежнему не было ни слуху ни духу. Теперь ни у кого не оставалось сомнений в том, что он погиб. Считая день, когда он покинул родное селение, днем его кончины, близкие Кюроку пригласили священника и отслужили по нем поминальную службу, а вещи его отправили в родительский дом.

Проходит время, и горе постепенно забывается – так уж устроена жизнь. Глядя на жену Кюроку, овдовевшую в самом расцвете молодости, родственники принялись ее уговаривать:

– В твои годы обидно оставаться одной. Нашла бы ты себе мужа, утешила родителей на старости лет.

Но та и слышать ничего не хотела. В скором времени намеревалась она отречься от бренного мира, остричь волосы и провести остаток жизни, возжигая благовония и ставя цветы на божницу в память о покойном муже. Но родственники не отступались.

– Рассуждать так может лишь дочь, забывшая о своем долге перед родителями, – твердили они и в конце концов уговорили ее снова выйти замуж.

Вскоре выбрали счастливый день и назначили свадьбу. В мужья ей достался Коисо-но Мокубэй, рыбак из того же селения. И наружностью своей, и сноровкой превосходил он Кюроку, – и захочешь придраться, да не к чему. Готовясь к встрече нового зятя, родители женщины радовались, а родственники и подавно воспрянули духом. Чтобы не ударить в грязь лицом, свадьбу сыграли по всем правилам: жених, как положено, облачился в хакама[70], а невеста украсила прическу самшитовым гребнем. Когда молодые приступили к троекратному обмену чарками сакэ, в дощатую дверь их ветхой лачуги полетели камешки – подобный обычай существует повсюду и объясняется не чем иным, как завистью к счастливым жениху и невесте. С наступлением ночи, когда шум поутих, новобрачные улеглись в постель и сдвинули изголовья. Тут женщина как-то само собой забыла прежнего мужа и отдала свое сердце Мокубэю.

Утомившись за вечер, все в доме крепко спали, когда из дальних краев нежданно-негаданно воротился Кюроку. Войдя в дверь без спросу, как и пристало хозяину, он прямиком направился в спальню к жене, по которой сильно стосковался за время разлуки. Сквозь оконце, выходящее на юг, уже пробивались солнечные лучи, и небрежно рассыпавшиеся по изголовью волосы показались Кюроку еще прекрасней, чем прежде. «Краше моей жены нет женщины в нашем селении», – с гордостью подумал он и пристроился в постели рядышком с нею. Женщина тотчас же проснулась и, вскрикнув от неожиданности, залилась слезами. Вслед за тем из-под одеяла показалась голова оторопевшего Мокубэя.

– Как это понимать? – произнес Кюроку, закипая гневом.

Женщина стала объяснять, отчего да почему так произошло, но Кюроку не пожелал слушать никаких оправданий. Вот что значит злая судьба! Самым обидным для него было то, что из всех мужчин его жена выбрала именно Мокубэя, с которым они давно уже враждовали! В тот же миг в душе Кюроку созрело решение, но прежде, чем его осуществить, он рассказал жене о мытарствах, которые ему пришлось претерпеть, пока его лодку носило по бушующему морю. После этого он взял нож, убил сначала жену, потом Мокубэя, а напоследок себя самого. Для жителя захолустного рыбацкого поселка это был поистине удивительный поступок!

Чудесные звуки барабанчика, завлекшие странника

Как ни хотелось Бандзану подольше остаться в Киёмигата[71], с первыми рассветными ударами колокола он пробудился ото сна, покинул свой ночлег и снова отправился в путь.

Холодный ветер раскачивал сосны на мысу Ми-хо. Слева от бухты Таго высился мрачный горный перевал Сатта, откуда доносились унылые крики обезьян. С побережья вспорхнула стая чаек, и от этого окрестный вид сделался еще более печальным. Над котлами, в которых выпаривали соль, поднимался легкий дымок. Белые облака окутали Фудзи, и давнее намерение Бандзана посвятить этой знаменитой горе какие-нибудь шутейные стихи так и осталось втуне. Путь его лежал в сторону Юи и Камбары[72], где вылавливают диковинную рыбу по названию «ягара» – «стрела»[73]. Чтобы разогнать сон, он закурил трубку и побрел по камышовому лугу, за которым следовала сосновая роща, открытая всем ветрам. Недолго думая, он сел в лодку, переправился на другой берег реки Фудзикава и оказался в долине Укисима. Оттуда ему пришлось идти по заросшему сухим мискантом полю. И тут перед взором Бандзана предстала гора Асигара во всем ее великолепии. С тех пор как он с дорожным посохом в руке отправился в странствие, ничего подобного ему еще не доводилось видеть. Вот уж истинная отрада для глаз!

Горную тропу обступали усыпанные плодами кусты бадьяна, цвели камелии, а увядшие листья плюща казались еще более яркими, чем осенью, и скрашивали своей зеленью неприглядность скал. Струящийся по склону ручеек замерз и подернулся льдом. Вершина горы была убелена снегом, как старец сединами. На пути то и дело попадались дубовые пни, – видно, когда-то здесь жгли уголь, но печей нигде уже не было. Пробираясь сквозь густые заросли покрытого инеем низкорослого бамбука, Бандзан замочил рукава своего платья. «Поскорей бы выглянуло солнышко!» – подумал он, но ни один луч не проникал в это сумрачное царство.

Неожиданно дорога пошла под уклон и вывела Бандзана к какой-то пещере, откуда доносились звуки барабанчика, едва различимые сквозь плеск волн в озере неподалеку.

«С чего бы это в горной глуши играли на барабанчике?» – удивился Бандзан, насторожил слух, и почудилось ему, что в пещере и вправду кто-то есть. В тот же миг перед ним мелькнули рукава одеяния из тончайшего алого шелка, и на него повеяло ароматом благовоний. Бандзана вдруг стало клонить ко сну. Притаившись за криптомерией, он заглянул в глубь пещеры и увидел совсем еще юную девушку дивной красоты.

«Странно, – подумал Бандзан, – что она живет здесь одна, вдали от людей».

Девушка заметила Бандзана, однако не проронила ни слова и даже не улыбнулась. «Уж не изображена ли она на картине?» – засомневался Бандзан. Пересилив страх, он подошел поближе и спросил:

– Как ты здесь очутилась?

И вот что он услышал в ответ:

– Я прихожусь дочерью человеку по имени Тёдзо, виноторговцу из города Футю в Суруге. Когда мне исполнилось девять лет, матушка моя умерла и вскоре отец снова женился. Так уж повелось на свете, что мачехи редко благоволят к падчерицам, меня же моя мачеха люто возненавидела. Но я всей душой почитала ее и старалась ей угодить. В ту пору, когда миновала моя тринадцатая весна, у мачехи появился возлюбленный. Мало-помалу люди проведали об этом и стали шептаться у нее за спиной. Чтобы выгородить себя перед отцом, мачеха представила дело так, будто возлюбленный ходит ко мне. «Какое бесстыдство!» – вскричал отец и учинил мне допрос. «Если рассказать все, как есть, – подумала я, – мало того что за мачехой утвердится дурная слава, так еще и слуга, который был посредником в ее любовных делах, подвергнется смертной казни, а я прослыву неблагодарной дочерью. Уж лучше взять вину на себя и пожертвовать собой ради спасения других. Ведь именно так велит нам долг чести и послушания родителям». В тот же вечер я написала записку, в которой сознавалась в мнимом своем прегрешении, тайком выскользнула из дома и нашла прибежище в этих горах. Пять дней я не брала в рот ни еды, ни питья, только читала по памяти сутры и молилась, а на шестой день слегла и уже не могла подняться. «Вот и пришел мой смертный час», – решила я, но вдруг произошло чудо: воздух наполнился благоуханием, и в рот мне потекли капельки росы. В тот же миг я почувствовала, что оживаю, и силы вернулись ко мне. Время от времени с неба спускался божественный отрок и играл со мной. Тело мое сделалось невесомым, я перестала ощущать жажду, голод и холод и забыла о существовании времени. Когда зацветают азалии, я знаю, что наступила весна, начинают осыпаться каштаны – для меня это знак, что пришла осень. Вот уже тридцать лет, как я живу в этих горах. Мне дарована волшебная сила, благодаря которой я знаю обо всем, что происходит у меня на родине. Семнадцать лет назад мачеха моя умерла, а меня вот судьба пощадила – недаром говорят, что Небо милосердно. Как удивительно, что вы оказались в этих местах, куда редко заглядывают странствующие монахи, и я смогла излить перед вами душу!

Рассказ девушки был поистине необычаен, словно какая-то повесть из старинной жизни. Бандзану казалось, что он внимал ей совсем недолго, а между тем в мире людей прошло целых три дня.

На возвратном пути Бандзан наведался в Футю и остановился там на ночлег. Утром он рассказал хозяину постоялого двора о таинственной пещере и ее обитательнице. Тот всплеснул руками:

– Человека по имени Тёдзо давно уже нет на свете, да и родня его, похоже, вся вымерла. И впрямь диковинная история! Не могли бы вы проводить меня к тому месту в горах?

Прихватив с собой двух или трех человек, хозяин вместе с Бандзаном отправился к той пещере. Но там обнаружили они лишь барабанчик да платье из тонкого шелка. Самой же девушки и след простыл.

Кому веселая свадьба, а кому – река слез

Странствуя по провинции Исэ, Бандзан остановился на ночлег в городке Ямада. Но не успел он заснуть, как его разбудил страшный грохот. Возле одного из домов неподалеку собралась толпа людей, и все они пригоршнями метали в двери камешки, собранные на берегу реки Исудзу. Впору было подумать, что рушится Небесный грот[74].

Удивленный Бандзан спросил у хозяина постоялого двора, что там происходит, и тот объяснил:

– Это на соседней улице празднуют свадьбу. С тех пор как боги-прародители вступили в брачный союз, вошло в обычай швыряться камешками в дом молодоженов. Видно, зависть к счастью молодых не дает людям покоя!

Бандзан и хозяин от души рассмеялись.

На следующее утро Бандзан покинул те края и отправился на восток, а на обратном пути снова заночевал на этом постоялом дворе. И хозяин рассказал ему удивительную историю, предварив ее такими словами:

– Даже самый последний дурак не заслуживает, чтобы над ним измывались!

Когда Бандзан останавливался здесь в прошлый раз, свадьбу справлял торговец по имени Мацудзакая Сэйдзо с улицы Накадзэко. Дело свое он вел с умом, но во всем остальном был доверчив до глупости.

Как-то раз вечером любители распевать утаи собрались на очередное занятие. Помимо Буэмона, учителя, там были Хикодзаэмон, Токускэ, Мацуэмон и Синскэ – всё приятели Сэйдзо.

– Что-то наш Сэйдзо сегодня опаздывает, – заметил кто-то из них.

– Да уж, – подхватил Хикодзаэмон. – С тех пор как он женился этой весной, его из дома не так-то просто выманить. Даже днем знай себе валяется в постели. Много странного случается в мире, но кто мог подумать, что этому страхолюдному простофиле достанется в жены такая красавица? Непонятно, куда смотрел бог Удзигами[75]. И вот что противнее всего: захожу я к ним позавчера, а они средь бела дня нежатся подле котацу[76]. Увидели меня, натянули на себя одеяло и притворились, будто спят. Разве люди порядочные так поступают?

Все дружно закивали, а кто-то сказал:

– Вообще-то я не завистлив, но как подумаешь, какую красотку отхватил себе Сэйдзо, прямо зло берет. Давайте-ка попробуем их разлучить.

Не успел он договорить, как явился Сэйдзо.

Для начала побеседовали о том о сем, после чего Мацуэмон, напустив на себя озабоченный вид, произнес:

– Мы приятельствуем с тобой много лет и считаем своим долгом по-дружески тебя предостеречь. Как это ни печально, речь пойдет о твоей супруге. Все вокруг только и толкуют что о ее красоте, да и одевается она так, что не придерешься. Но почему же в таком случае, кроме тебя, не нашлось охотников жениться на ней? Оказывается, на то есть причина, и пресерьезная, только мало кто об этом знает. Дело в том, что жена твоя страдает падучей болезнью. С наступлением холодов у нее наверняка начнутся припадки, так что жизнь твоя в опасности. Мы сами лишь недавно узнали об этом от одного сведущего человека, который искренне о тебе беспокоится.

Пораженный до глубины души, Сэйдзо воскликнул:

– А что это за болезнь такая?

– Женщина, подверженная этой болезни, способна на любое сумасбродство. Например, она может раздеться догола и средь бела дня выбежать на улицу. Болтать о чем не положено. Бить посуду и прочую домашнюю утварь. Кидаться с кулаками на прислугу. Резать и рвать на куски циновки. Наконец, она может вцепиться зубами в горло собственному мужу.

Еще много всяких небылиц наплел Мацуэмон. Слушая его, Сэйдзо менялся в лице.

– О, боги! – простонал он и замолк. Потом, словно очнувшись, вздохнул: – Да, видно, тут уж ничего не поделаешь…

Было ясно, что слова Мацуэмона он принял за чистую монету.

– Ну что же, спасибо вам за предупреждение. Холода вот-вот начнутся, так что я, можно сказать, уберегся от верной гибели, – произнес Сэйдзо на прощание и отправился восвояси.

Не успела за ним закрыться дверь, как приятели разразились громким хохотом. В тот вечер они не стали разучивать утаи и до утра просидели за разговорами.

А Сэйдзо, воротившись домой, призвал к себе жену и объявил:

– С этого дня можешь считать себя свободной. Немедленно отправляйся к родителям!

С этими словами он тут же написал и швырнул ей разводный лист.

Жена залилась слезами:

– Объясните, что произошло? Неужто кто-то меня оговорил? Скажите мне все как есть.

– Нечего нюни распускать! Слезами меня не проймешь! – отрезал Сэйдзо и прогнал несчастную из дома. Как ни обидно ей было, пришлось смириться, такова уж женская доля.

Узнав о случившемся, родители ее воскликнули:

– Вот уж странно так странно! Вы так ладно жили между собой, что люди ставили вас другим в пример, а тут на тебе! Видно, ты что-то набедокурила, скверная девчонка!

Они заперли дочь в дальней комнате, а сами позвали свата Ситиэмона и рассказали ему, как обстоит дело.

– Ушам своим не верю! – вскричал сват. – Если бы ваша дочь и впрямь чем-то не угодила Сэйдзо, он в первую очередь поставил бы в известность меня. Я теперь же схожу к нему и разведаю, что да как.

Едва увидев свата, Сэйдзо набросился на него с упреками:

– Не ожидал я от вас, Ситиэмон-доно[77], такого коварства. Вот уж, право, удружили так удружили, сосватали мне жену с этакой болезнью!

– С какой еще болезнью? Впервые об этом слышу. Объясните же наконец, в чем дело.

Сэйдзо пересказал свату все, о чем узнал накануне от приятелей.

– Так-то вот, Ситиэмон-доно. А холода уже не за горами. Вряд ли люди врут.

– Да мне и во сне не могло такое присниться, – пробормотал сват и, озадаченный, удалился.

Время летит быстро, холода миновали, и с наступлением первых теплых дней отвергнутая Сэйдзо жена принарядилась и вместе с матерью вышла из дома, чтобы посетить каждого из пяти его товарищей, столь жестоко ее оговоривших. В кимоно модной раскраски, подол которого изящно отгибался при каждом шаге, молодая женщина казалась еще прелестней, чем прежде, – прохожие на нее так и заглядывались.

Каждому из друзей Сэйдзо она говорила:

– Холода прошли, а я, как видите, совершенно здорова. Даже простуда меня не берет.

Напоследок она явилась к своему бывшему мужу и, сказав ему:

– Ничего худого со мною не приключилось, можете сами убедиться! – тотчас же ушла.