Под сенью сакуры

Только теперь Сэйдзо понял, что дружки нарочно ввели его в обман, дабы разлучить с любимой женой. А тут еще, как назло, все его знакомые не переставали удивляться:

– Почему вы расстались со своей красавицей женой? И добрая она, и приветливая. Да такие женщины встречаются одна на тысячу!

Они жалели Сэйдзо, как будто он по неосторожности выронил кошель, набитый деньгами. А кто-то ненароком обмолвился:

– Говорят, она снова собирается замуж. Везет же тому, кто сумел заполучить такое сокровище.

До чего же горько было Сэйдзо все это выслушивать!

Между тем наступил конец года, и Сэйдзо по обыкновению засел было за амбарные книги, однако тут же их бросил, решив, что теперь эти хлопоты ни к чему, ведь встречать Новый год ему не с кем. Жизнь стала ему немила, и с утра до вечера он только и знал, что повторять: «Вот жалость-то, вот досада!»

Перед праздником он не сходил к цирюльнику, не заказал себе нового нарядного кимоно, не стал украшать горку Хорай[78], не купил лангустов, не поставил у ворот украшение из сосны и бамбука. Зачем, если рядом нет любимой жены? А потом и вовсе слег в постель.

В первый день Нового года ярко светило солнце, на небе не было ни облачка. За дверью то и дело слышались голоса желающих поздравить его с праздником, но Сэйдзо всякий раз приказывал слуге: «Скажи, что я маюсь животом и не встаю», – да поглубже зарывался в одеяло.

Спустя какое-то время с улицы донесся шум и оживленный говор – мимо его дома проходила свадебная процессия. Ребятишки задорно выкрикивали: «Окатить жениха! Окатить жениха!»[79] Им вторили взрослые.

Сэйдзо вскочил с постели и выглянул наружу.

– О, никак, это Магоскэ из нижней части города! – воскликнул он. – На ком же он женится?

– Еще в начале зимы они с невестой обменялись свадебными подарками, – отвечал слуга Тароскэ. – А женится он на вашей бывшей супруге.

Тут Сэйдзо не выдержал и с возгласом: «О, наказание!» – скрылся за дверью.

После этого ничто уже не влекло Сэйдзо к суетному миру, и в конце концов он задумал убить пятерых своих приятелей, обманом вынудивших его расстаться с женой, равной которой не найти на свете, а затем и самому свести счеты с жизнью. Отперев сундук, он достал оттуда короткий меч и, как был, с нечесаными, всклокоченными волосами, помчался к Хикодзаэмону.

В доме Хикодзаэмона новогодний пир шел полным ходом. Домочадцы, разряженные по случаю праздника, обменивались чарками сакэ. Над входом висела вервь симэ[80] – залог тысячелетнего процветания всего семейства.

– Где хозяин? – вскричал Сэйдзо, ворвавшись в дом.

– Он отправился к знакомым с новогодними поздравлениями.

– Решил от меня скрыться? Не выйдет! Я все здесь переверну вверх дном!

Сэйдзо выхватил меч из ножен и стал носиться по дому, заглядывая в каждый угол. Испуганные ребятишки выскочили на улицу, всполошились люди в соседних домах.

– Что там происходит? И это в новогодний праздник! – возмущались они, спеша запереть двери.

Поскольку Хикодзаэмона дома не оказалось, Сэйдзо побежал к Мацуэмону, потом к Токускэ, но никого не застал – все они ушли в гости с новогодними поздравлениями. Пока он метался туда-сюда, размахивая обнаженным мечом, прохожие холодели от страха.

– Слыханное ли дело устраивать в праздник такое бесчинство?! Да это настоящий разбой! Уймите головореза!

Кто-то при виде его бросался наутек, опрокидывая выставленные у ворот украшения из сосны и бамбука.

Под конец Сэйдзо нагрянул к учителю пения Буэмону. Тот оказался дома, и, хотя Сэйдзо изрядно напугал его своим видом, учитель сказал:

– Прежде всего успокойтесь. Сейчас мы все уладим.

Из уважения к учителю Сэйдзо немного утихомирился. Буэмон же тем временем вызвал квартального старосту. Тот попытался урезонить Сэйдзо, но Сэйдзо и слушать его не стал. Тогда Буэмон призвал на помощь околоточного надзирателя, а также настоятеля приходского храма и лекаря Сюнтоку, и в конце концов общими усилиями им удалось отговорить Сэйдзо от его безумной затеи.

– Ладно, – согласился Сэйдзо. – Так и быть, я не стану их убивать, но в отместку разлучу всех пятерых с женами.

На том и порешили.

Сэйдзо сразу же приступил к осуществлению задуманного. Являясь к каждому из своих бывших приятелей, он собственноручно собирал пожитки их жен и одну за другой препровождал к родителям. У некоторых был полон дом ребятишек, и они безмерно горевали, вынужденные ни с того ни с сего разлучаться с мужьями. Жене Буэмона уже минул шестьдесят один год, но даже ее Сэйдзо не пощадил.

– Мы с мужем прожили вместе сорок три года, – сетовала старушка. – Легко ли расставаться на старости лет? Вот беда-то! – Ей и в самом деле было от чего сокрушаться.

Так или иначе, никому не простительно злословить и возводить напраслину на людей!

Драконов огонь, что засиял во сне

До чего же красивая радуга! Кажется, будто по ней, словно по горбатому мосту, только что спустился на землю храм Кимиидэра. Здешние места так хороши в вечерний час, что могут сравниться лишь с живописными окрестностями озера Бива в Оми, перед ними меркнет даже величественная красота горы Хиэйдзан[81]. Осенний ветер играет растущими на побережье белыми хризантемами; глядя на них, впору подумать, что это колышутся на волнах отраженья небесных звезд. Здесь, в бухте Ваканоура, стоит тысячелетняя сосна, на которой, по преданию, ночевала звезда Ткачиха.

Рассказывают, будто каждый год в ночь на десятое число месяца фумидзуки[82] на этой сосне ярко загорается драконов огонь. Всякий раз сюда стекается народ; мужчины и высокого, и низкого звания катаются в лодках с красавицами, подобными деве из храма Тамацусима[83], пьют вино и распевают песни. Или же, перебирая струны бивы[84], любуются окрестными видами, ибо до них, как считают иные гордецы, далеко даже красотам реки Сюньян[85], коими восхищался Бо Лэтянь[86], поглаживая свою бородку.

По мере того как сгущаются сумерки и на море поднимаются волны, зрителей, собравшихся на берегу, охватывает все большее нетерпение. Они не замечают даже взошедшей на чистом небе луны.

– Вот-вот зажжется драконов огонь. Об этом чуде можно будет потом весь век рассказывать! – переговариваются между собой люди и с таким усердием всматриваются в даль, что у них начинает ломить шею, а глаза щиплет от соленого ветра.

Кто-то из местных жителей объяснил Бандзану, что, согласно старинному преданию, увидеть драконов огонь дано не каждому. Лишь тот, в ком вера крепка, кто не возводит хулу на ближнего и не гневается понапрасну, словом, тот, кого можно назвать живым Буддой, способен увидеть это дивное сияние, да и то если повезет.

Не успел Бандзан услышать это, как сквозь толпу стал бесцеремонно проталкиваться какой-то человек. Перебирая четки на длинном шнуре, он воскликнул:

– Глядите же, вот он, драконов огонь! – и, зажмурив глаза, опустил голову.

Вслед за ним многие в толпе загомонили:

– И я вижу! И мне повезло! Разве это не доказывает, что я ни разу ни на кого не возвел хулы? – Наморщив лоб, люди всматривались в огоньки на рыбачьих лодках, как видно, принимая их за драконов огонь. Таких людей на каждый десяток приходилось по семь, а то и по восемь.

И только двое или трое, смущенно почесав в затылке, говорили:

– Похоже, мы безнадежно погрязли в грехе. Уж все глаза проглядели, а толку никакого.

И это была чистая правда!

Бандзан почувствовал, что этак и ему вряд ли удастся увидеть драконов огонь, и решил провести ночь в храме перед алтарем бодхисаттвы Каннон[87]. Для начала он почитал «Сутру о Внимающем Звукам Мира»[88], а потом незаметно задремал.

И привиделось ему, будто предрассветное небо затянулось пурпурными облаками, ветер на море стих, волны озарились золотым сиянием, вскипели брызги и зазвучала чарующая музыка.

Не успел Бандзан надивиться на эти чудеса, как из воды вышло несколько десятков отроков с волосами, разделенными на две пряди и завязанными кольцами на ушах, неся на вытянутых руках огромный лазоревый светильник.

Вслед за ними появилось множество каких-то диковинных существ в драгоценных шлемах. Приглядевшись, Бандзан понял, что это моллюски в головных уборах из рыбьих хвостов и плавников. Сыграв мелодию на духовых и струнных инструментах, они повесили лазоревый светильник на сосну, а затем прямо в воде упали на колени и склонили головы в сторону храма.

Тут дверцы священного ковчега сами собой распахнулись, и явился бодхисаттва. Подняв кверху цветок лотоса, он молвил: «Хвалю вас, рыбы», – и, трижды кивнув, скрылся в ковчеге. Вслед за ним исчезли в волнах и все обитатели морского царства.

В этот миг зазвонили утренние колокола, и Бандзан проснулся. От радости, что он сподобился дивного видения, из глаз его хлынули слезы.

Как тут было не посмеяться над теми, кто накануне разыгрывал из себя великих праведников?!

Опрокинутое надгробье

Решив передохнуть, Бандзан остановился в окрестностях одной из деревень Осуми[89] и в ожидании вечерней прохлады расположился возле журчащего ручья. Глядя на него, трудно было поверить, что наступило лето. Из ближней рощи, такой густой и дремучей, что ее можно было принять за лес Тадасу в столице, доносился голос кукушки, обычный для этого времени года. Нет-нет да принимался накрапывать дождь, и, хотя страннику не пристало сетовать на непогоду, настроение у Бандзана испортилось. Добравшись до деревни, он постучался в первый попавшийся дом и попросил пустить его на ночлег, но уснуть ему удалось не скоро.

Дело было накануне праздника пятого дня пятой луны[90], и люди в этой захолустной деревушке готовились к нему с не меньшим воодушевлением, чем столичные жители. Деревенские молодцы, причесанные на старинный лад, зажигали факелы. Облаченные в катагину[91] старики молились перед домашними божницами и с таким упованием взывали к Будде Амиде[92], что было любо-дорого смотреть. Женщины заворачивали в дубовые листья лепешки из темного риса, – видно, это лакомство заменяет здешним жителям то, что в столице зовется «тимаки»[93]. Здесь Бандзану довелось впервые попробовать местный чай, который заваривают особым способом, укладывая чайный лист в прилаженные к котелку маленькие корзиночки, и подают в тяжелых чашках из Исэ. Воистину, широко разлилось милосердие государя, и нигде в нашей стране нет прибежища демонам. «Вот уж будет о чем рассказать, когда я вернусь домой», – подумал Бандзан.

Намереваясь на следующий день спозаранку снова отправиться в путь, Бандзан разложил сандалии свои и обмотки возле очага и, дожидаясь, пока они просохнут, принялся беседовать с хозяином. Вдруг откуда-то по соседству донесся пронзительный крик. «Похоже, кричит совсем юная девушка. Что с ней?» – спросил Бандзан, и хозяин рассказал ему такую историю.

Девушка эта до недавних пор находилась в услужении у матери одного знатного господина в здешней провинции. Имя ему, кажется, было Вада Таросити. На службу она поступила лет одиннадцати, не то двенадцати и пробыла в его доме года четыре. За это время госпожа очень к ней привязалась, но тут, на беду, у девушки помутился рассудок, и хозяева были вынуждены отослать ее обратно к родителям. Глядя на свою единственную дочь, которая при жизни мается, точно в аду, родители не переставали сокрушаться и обращались за помощью к целителям и заклинателям, однако все их усилия вернуть девушке разум оставались тщетны. И тут они прослышали, что в семнадцати верстах от этой деревни живет некий священник, славящийся своей чудотворной силой. Когда его пригласили к больной, он сотворил молитву, да такую действенную, что дух, вселившийся в девушку, сразу обнаружил себя и заговорил:

– Я – дух кошки, которая служила в том же доме, что и эта девушка. Старая госпожа души во мне не чаяла. Когда она трапезничала, я садилась рядышком, скромно потупив глаза. Но хозяйка и так все понимала и всякий раз угощала меня остатками морского окуня со своей тарелки, да еще гладила по голове, приговаривая: «Тигренок, мой тигренок». Если же к столу подавали какую-нибудь свежинку, а я спала на крыше или в углу чулана, она непременно меня разыскивала и потчевала. До чего же приятно мне было видеть такую заботу!

Но вот однажды старая госпожа отправилась навестить дочь, благополучно разрешившуюся от бремени, и я осталась одна в ее покоях. Весь день и всю ночь пролежала я на ее ночном кимоно, но хозяйка все не возвращалась, и у меня стало подводить живот от голода. Делать нечего, пришлось идти на кухню, но там в раковинке аваби, в которой я всегда получала еду, оказались лишь засохшие остатки риса, и никому в доме не было до этого дела. Забравшись на полку для посуды, я стала принюхиваться, нет ли поблизости чего-нибудь съестного. Гляжу – на маленькой голубой тарелочке лежит половина летучей рыбы. Только я протянула за ней лапу, как вбежала служанка и с криком: «Брысь отсюда! Я приберегла ее себе на вечер!» – схватила висевший на крючке деревянный пестик и со всего размаху ударила им меня по носу, а ведь у нас, кошек, это самое больное место. Потом она взяла меня, бесчувственную, и вышвырнула за дверь. В тот же миг в глазах у меня потемнело, все куда-то поплыло, и дыхание мое оборвалось. Возможно ли забыть такую жестокость? Тело мое эта девушка тайком ото всех закопала возле канавы, а хозяйке, когда она вернулась, сказала, будто я куда-то запропастилась. Узнай моя госпожа правду, она прочла бы по мне заупокойную молитву, но я умерла в полном небрежении и теперь уже никогда не смогу вырваться из мира бессловесных тварей[94]. – При этих словах дух кошки заплакал.

Выслушав этот рассказ, родители девушки поняли, что гнев духа справедлив, и спросили:

– Чем умилостивить тебя, чтобы ты покинул тело нашей дочери?

– Никаких особых желаний у меня нет, – ответствовал дух. – Поскольку все это время мне приходилось мерзнуть в стылой земле, прошу и зимой и летом ставить для меня жаровню. А если к тому же каждый месяц первого и пятнадцатого числа[95], а также в пять больших праздников[96] и под Новый год вы будете выставлять для меня приношения в виде сушеного тунца и мататаби[97], я хоть сейчас покину тело вашей дочери.

– Ну что ж, эту просьбу нетрудно исполнить. Хорошо, будь по-твоему.

Услышав эти слова, дух кошки радостно замяукал. И сразу же рассудок девушки прояснился. Жаровню же там и поныне топят исправно, дабы не прогневить кошачьего духа.

Между тем девушка снова заговорила – на сей раз грубым мужским голосом:

– Меня зовут Ёкуро, я служил в том же доме, что и эта девушка. Полюбив ее всем сердцем, я беспрестанно слал ей письма, изливая в них свои чувства. Она же не только не отвергала моих ухаживаний, но делала вид, будто я ей тоже небезразличен. Принимая ее притворство за чистую монету, я целых два года ходил, как безумный, постоянно думая о ней. Но сколько я ни ждал, встретиться с ней наедине мне не удавалось. То она говорила, что время для свидания неподходящее, то – что не может отлучиться от госпожи, но при этом никогда не отказывала напрямик. А я ведь не бог, как мне было понять, что у нее на уме? И днем и ночью жгла меня страсть, и помыслы мои неслись к ней, словно дым летучий. Если уподобить мои страдания горе, то рядом с ними сама Фудзи-сан показалась бы невысоким холмиком. И вот однажды ночью, поняв, что близок мой смертный час, я тайком пробрался к ней и стал со слезами молить ее сжалиться надо мной. Но и на сей раз она не снизошла к моим мольбам – прочь не прогнала, однако же и остаться у себя не позволила. С тех пор пища перестала идти мне в горло, и вскоре я умер от неразделенной любви. Кто мог развеять мою тоску? Как мог я избыть свою обиду? Душа моя не находила успокоения в могиле, но и в мир иной переселиться не могла. Только страсть моя неотступно, как тень, преследовала эту девушку. Хорошо еще, что она оказалась одержимой кошачьим духом и я смог наконец высказать все, что накипело у меня на сердце. Могу ли я простить ту, которая после моей безвременной кончины ни разу не вспомнила обо мне? Я жажду отмщения и не отступлюсь от своей мучительницы до тех пор, пока не доведу ее до погибели. Знаю, это большой грех, но какая бы суровая кара мне ни грозила, в царство теней мы отправимся вместе!

Выслушав рассказ Ёкуро, все согласились, что гнев его оправдан, и прониклись к нему состраданием. Священник произнес тайные заклинания-дхарани[98], после чего обратился к духу с такими словами:

– Сейчас я совершу по тебе заупокойную службу. А девушке этой надлежит принять монашеский постриг и молиться о том, чтобы в будущем рождении вы были с ней неразлучны.

– Ваши речи, святой отец, утешили меня, – произнес дух. И в тот же миг девушка перевернулась ничком, – видно было, что наваждения отпустили ее.

Когда с исцелившейся от недуга девушкой заговорили о Ёкуро, она его вспомнила. Узнав же о том, какие посмертные муки претерпевает его душа, она решила тотчас уйти в монастырь. Отрекшись от бренного мира и очистив свое сердце, она ставила цветы на алтарь и возжигала курения в память о том, чья жизнь истаяла подобно дыму. Отныне все ее помыслы устремились к праведному пути, и, ревностно исполняя обеты, она не замечала, как роса увлажняет рукава ее монашеского одеяния. Неразумие заблудшей души обернулось благодатным прозрением. И все же грех ее был столь велик, что не скоро мог ей проститься, поэтому всякий раз, когда она приходила на могилу Ёкуро, надгробный камень чудесным образом опрокидывался. Верно сказано: «Тот, кто единожды поддался злому искушению, не искупит своего греха за пятьсот жизней; тот, кто отдал себя во власть страстей, не искупит своего греха во веки веков».

Побывав в этих краях летом, Бандзан снова наведался туда после того, как обошел всю землю Сайкайдо[99], в ту пору, когда горные вершины уже оделись снегом. Неужели и впрямь случаются на свете чудеса, подобные тем, о которых ему довелось здесь услышать? Он посетил могилу Ёкуро и, помянув молитвой душу этого незнакомого ему человека, отправился дальше своей дорогой. Могилу эту и теперь можно отыскать в густых зарослях травы возле храма Дайкакудзи. Место это так и зовется: «Опрокинутое надгробье».

О монахе, который побывал в аду и в раю

Иные монахи ради наживы готовы продать самого Будду. Хитроумие их неисчерпаемо, как море, омывающее Сикоку. Не одного простака удалось им облапошить, а все потому, что людские сердца сплошь да рядом пребывают во мраке.

В конце осени установилась безветренная погода, все лодки в бухте Томари-но Исо стояли на приколе, и Бандзану пришлось задержаться здесь на ночь. С южной стороны побережье провинции Сануки окаймляют живописные горы, а растущие возле бухты вековечные сосны с причудливо изогнутыми ветвями придают окрестному виду еще большее очарование.

Неподалеку от бухты стояла заброшенная монашеская хижина, в которой играли детишки местных рыбаков, приспособив для своих забав алтарный подсвечник, вазу для цветов, курильницу, жертвенник и прочую богослужебную утварь. Глядя на них, трудно было принять за истину, что мы живем в век расцвета буддийской веры, и не посетовать на то, сколь далеки от благочестия здешние жители. «Как можно допускать подобное небрежение?» – в сердцах подумал Бандзан и заговорил об этом со стариком, несшим вязанку дров для котла, в котором варили соль. Старик опустил поклажу на уступ в скале, погладил свои белые кустистые брови и, вскинув руки на коромысло, начал свой рассказ.

Еще недавно в этой хижине жил монах по прозванию Куракубо[100]. Накопив немало заслуг на стезе подвижничества, он умел творить всякие чудеса. К примеру, ему ничего не стоило взойти на гору Компира и слететь легче птицы с высоты более тридцати дзё[101]. Во время его проповедей на прихожан начинали вдруг сыпаться с неба гроздья цветов. Умея читать в людских сердцах, он видел каждого насквозь и мог с ходу отличить дурного человека от хорошего. Или, скажем, случится у кого пропажа – бедняга сразу бежит к Куракубо, и тот безошибочно указывает, где искать. И еще много разных чудес являл этот монах. Местные женщины, из верующих, молились на него, как на святого, и день ото дня богатство его росло. Поначалу он ютился в жалкой лачуге, державшейся на четырех бамбуковых жердях вместо опор и крытой чем попало, а потом выстроил себе эту благолепную обитель.

И вот прошлой весной Куракубо неожиданно объявил, что в пятнадцатый день шестой луны собирается отойти в мир иной. Готовясь к собственной кончине, он приказал соорудить для себя изукрашенный помост и оповестить о грядущем событии жителей трех провинций – Ава, Иё и Тоса.

Время быстротечно, вскоре наступила середина безводного месяца[102], и из соседних провинций прибыли десятки тысяч людей. Куракубо заблаговременно распорядился построить бамбуковую изгородь длиною в четыре тё[103] и столько же вширь и приготовил все для совершения обряда. В назначенный день, утром, он облачился в подобающие случаю одежды, уселся на помосте, молитвенно сложил руки и, повернувшись в сторону запада[104], с блаженной улыбкой на лице упокоился. В завещании Куракубо велел после смерти выставить его тело на всеобщее обозрение и обождать три дня, ибо за это время душа его должна войти в нирвану, как это случилось с Шакьямуни на Орлиной горе[105]. В ожидании чуда вокруг тела Куракубо столпилось множество людей, денежных пожертвований принесли целую гору.

Спустя три дня, утром восемнадцатого числа, один из учеников покойного обратился к собравшимся с такой речью:

– Некогда Куракубо учил нас, что, пока тело умершего остается теплым, предавать его огню нельзя. Как это ни удивительно, тело учителя все еще хранит тепло.

Тогда кто-то в толпе воскликнул:

– А вдруг он еще оживет? Вот было бы славно! Второй такой священник вряд ли когда еще родится!

При этих словах покойный вдруг начал подавать признаки жизни.

– Ох, – вздохнул он и открыл глаза. – У меня такое чувство, словно я очнулся ото сна. Знайте: нынче мне довелось побывать в аду и в раю. Изо дня в день я не уставал повторять, что одним из вас уготованы мучения в восьми сферах Ледяного и Огненного ада[106], другим же суждено возродиться в благословенном краю, усыпанном золотым и серебряным песком[107]. Все зависит от вас самих. Будь моя воля, я взял бы с собой в это путешествие всех маловеров, сомневающихся в существовании загробной жизни. Одумайтесь же, пока не поздно! В подтверждение истинности моих слов я покажу вам печать, которую оставил у меня на спине владыка ада царь Эмма[108].

С этими словами Куракубо сбросил с себя одежду, и все увидели на спине у него, в том месте, где находится седьмой сверху позвонок, знак «владыка», а под ним большую печать. Тут даже те, у кого оставались сомнения, поневоле уверовали в существование загробной жизни.

Слухи об этом чуде вскоре разнеслись по всей провинции, люди только о нем и говорили. В конце концов правитель тех земель решил проверить, правда ли это, и призвал Куракубо к себе.

– В наш век, когда буддийская вера клонится к закату, вряд ли могут совершаться подобные чудеса, – молвил он. – Надобно посмотреть, что за печать поставил на спине этого монаха царь Эмма.

Куракубо тотчас же раздели, и что же? – печать оставалась на прежнем месте, черная, словно вдавленная в кожу. Ее попробовали смыть, но ничего не получилось.

– И все же что-то тут не так, – сказал правитель. – Подвергнем-ка этого монаха пытке.

Монаха положили на спину и стали лить ему в рот воду, но он упорно молчал. Лишь под угрозой пытки раскаленным свинцом он не выдержал и взмолился:

– Пощадите меня, я во всем признаюсь. Никакого ада я не видал, все это выдумка и вздор. От рождения я был беден и пустился на обман ради денег.

– Каким же образом на спине у тебя появилась печать владыки ада? – спросили его.

– Три года назад один умелец вырезал ее у меня на коже и втер туда тушь.

– А как тебе удавалось слетать на землю с большой высоты?

– Очень просто. Чтобы освоить эту премудрость, я упражнялся целых два года, взбираясь каждый раз все выше и выше. Но я научился лишь прыгать вниз, взмывать же вверх не умею.

В общем, Куракубо рассказал обо всем без утайки и полностью признал свою вину.

За подобный проступок ему полагалось отрубить голову, однако из уважения к его монашескому сану правитель избрал для Куракубо менее суровую кару: его связали, посадили в лодку-долбленку и пустили в открытое море. А что сталось с ним потом – неизвестно.

Чего только не бывает в нашем мире, переменчивом, как морские волны! Ныне об этом монахе никто уже и не помнит. В хижине его до сих пор стоит изваяние Будды Амиды, но после всего случившегося люди утратили веру и перестали ему поклоняться. Только по ночам луна заглядывает туда через разбитое оконце да временами пронзительно завывает ветер. А днем там играют ребятишки.

«Такие, как этот монах, лишь бесчестят буддийскую веру», – сказал напоследок старик.

Новая Тюдзё-химэ[109]

В земле Хида стоит знаменитая еще со времен древних государей гора по названию Курайяма – Величавая. Дровосеков туда не пускают, оттого и поныне на этой горе растут густые тисовые леса. Там всегда веет прохладой, и окрестные жители не знают, что такое летний зной.