Путь палача

Мне так кажется сейчас. А тогда это были лучшие годы с родными людьми. Я утопал, утопал, утопал…

Особенные люди, у которых я любил бывать – бабушка с дедушкой. Железная калитка оранжево-коричневого цвета и решетчатого вида. Из здешних домов этот белый дом ярче выделялся мне среди остальных. Я заходил в ограду, глаза разбегались на сад с двух сторон. С одной – сливовое дерево, рябина, цветы: анютины глазки, васильки. А с другой – три куста вишни, черёмуха, гладиолусы, ёлочки… Словно в сказку уходил, прибыв сюда. Свой дом мне так не воспринимался.

Но тут…

Особенно лето выдавалось здесь волшебным. Пройдешь еще немного – крыльцо, по которому я забирался сбоку, но не по лестнице. Ещё дальше – будка и собака по имени Джеки, тогда она была маленькой, такой же, как и я. И я любил её понежить, пообнимать. Сама собачка напрыгивала на меня и тоже пыталась обнять…

Я смеялся. Это было забавное зрелище.

С другой стороны сидел в будке другой пёс, почти не вылезающий из своего убежища, изредка издавал недовольные рычащие звуки. Поэтому я даже не подходил, да и дед не позволял.

Огромный бесконечный огород, как лабиринт, в котором можно потеряться. Здесь же – любимые мной ягоды: малина, смородина, крыжовник, ирга… Тут же – подсолнухи, кукуруза, горох, бобы… Что только не было в этом огороде. А ещё козы, издающие в своей калитке блеющие звуки.

Порой я передразнивал их. И хохотал от самого себя.

Дворовые коты особенно увлекали меня. Пушистые, короткошёрстные, драчливые и нежные, мурчащие и кричащие, но все – такие родные. Они относились ко мне с уважением, даже если сами не ладили между собой. Каждый раз, завидев вдалеке кошку, на всех скоростях я бежал, чтобы её поймать. Кошка пугалась, но, узнав меня, пушила хвост и начинала тереться об ноги и ласково мяукать. Её мурчание всегда завораживало и удивляло, ведь в действительности, как они это умеют? Я никогда не понимал.

Я тянул свои маленькие ручонки к любому из котов. Гладкая шерсть нежно соприкасалась с ладошками. Сердечко трепетало от наслаждения, я испытывал восторг. Гладить животное нужно осторожно, чтобы не сделать больно, и при этом – проявлять всю свою теплоту и ласку.

Однажды я подбежал к той будке, куда ни разу близко не подходил. Место той самой суровой собаки, почти не выглядывающей оттуда. Я оказался здесь, потому что рыжий кот запрыгнул на рядом стоящее дерево и деловито полез наверх. Несколько минут я просто стоял, задрав голову вверх и зовя кота своим звонким, дребезжащим голосом. И не сразу заметил, как привлек внимание зверя, что уже начал рычать в маленьком собачьем домике. Мне даже не стало страшно, потому что я увлёкся совсем другими эмоциями. Ведь так хотелось погладить того кота.

Но тут – глаза. Эти ядовито-желтые глаза, как две пуговки тошнотворного цвета.

Они выглядывали из темного проёма будки и ежесекундно увеличивались в размерах. Я был заворожен. И ошеломлен. И напуган. Я запомнил этого пса не в качестве обычного животного, а как монстра, заглядывающего мне в душу. Ни разу не видел я его, и сейчас был поглощён этими глазами. Кажется, только ими он уже мог меня съесть или хуже – распотрошить на куски.

Кот мяукнул. Я вздрогнул. Время растворилось. Я подумал, что чудовище с жёлтыми глазами каким-то образом взаимосвязано с тем загадочным лесом, куда отец не пускал меня.

Кот зашипел, цепляясь за ветки и спрыгивая с большого дерева по веткам вниз. Я услышал, что рык из будки только нарастал, а глаза сверкнули огненной ненавистью. Наконец, показался огромный сопливый нос блекло-чёрного цвета, а затем и вся морда, грязно-коричневая и ужасно пахнущая.

Запах. Я помню его так ярко. В тот момент меня парализовало от сковывающего страха – не мог пошевелить даже губами, хотя крик вырывался изнутри.

Отвратительный запах заполнил все мои ноздри и осел в лёгких. Тошнота подкатила к горлу. Похолодели даже кончики пальцев, а ноги я перестал чувствовать.

Мне стало резко жарко, а потом словно окатили ледяной водой. Кровь отошла от лица.

Снова рычание, еще более зловещее, стало вырываться из безобразного рта. Жёлтые зубы обнажились, вместе с ними стали вытекать слюни – именно от них исходил тошнотворный нестерпимый запах. Животное рычало громче и приближалось. Лишь на секунду я смог увидеть в его глазах страх, а потом он исчез, смешавшись с лютым гневом.

Всё дальнейшее происходило так быстро, что замедлить ход событий удаётся только сейчас, спустя многие годы.

Всё остальное – в непреодолимом тумане. Мне было настолько больно, что плохо помнится, как возник передо мной дедушка и как потом рёв перевоплотился в скуление. А затем внезапно я оказался дома. Я говорил вам, что 6 лет для меня такие же, как и другие годы, но, кажется, я вам соврал. То, что тогда произошло – тот самый ключевой момент в моей жизни, который сыграл огромную роль. Я понял, что страх – это демон, управляющий мной. Он охватывает без спроса и заставляет действовать глупо и неразумно. И ему практически невозможно сопротивляться. Хотя в 6 лет я ещё был глупым, но всё равно с того момента во мне уже начала происходить борьба.

6 лет не то, чтобы много, но уже и немало – я соображал о том, что происходит вокруг. Поэтому понятие любви уже с детства закрепилось во мне, потому что такие взаимоотношения я видел между бабушкой и дедушкой. Каждый раз посиделки у них дома оказывались радостными явлением. И хоть детство – это всё-таки не то, что происходило 5 минут назад, а то, что было очень-очень давно, поэтому все события покрыты легким туманом, и все разговоры помнятся лишь кусками.

– А где дедуля, баба? – спрашивал я своим писклявым голосом и обращал на улыбающуюся бабушку свои огромные глаза.

– По рыбу пошёл, я ж тебе говорила! – восклицала она и трепала по головке.

Рыбалка была для деда не страстью, а самой жизнью. Ею он занимался большую часть своих лет. И хоть лето, осень или даже зима, он всё равно приходил домой с рыбой: окунями или ельчиками. А если повезло, приносил карасей. Если действительно большая удача, то в раковине уже лежал длинный налим, который особенно вкусный был либо жареный, либо в пироге с рисом. В любом случае, дед никогда не оставлял нас без еды.

Не знаю, была ли бабушка страстью для деда, но то, что они искренне любили друг друга – этому стал свидетель лично я. Это отношения, построенные, самое главное, на уважении и доверии. И хоть дед суровее, чем баба, он всё равно относился к ней не так, как ко всем. Они двое вставали очень рано, включали маленький телевизор на кухне, начинали там копошиться, разговаривать, делиться какими-то мыслями.

Обедали они точно по расписанию, все вместе. Бабушка превозносила своего мужа не только потому, что он главный в семье. Уважение проявлялось в том, что самая первая тарелка супа всегда ставилась деду, и только потом уже всем остальным. Вечером они смотрели телевизор вместе, дед щелкал семечки, а бабуля – вязала или шила параллельно. И хоть я чаще всего играл и развлекался в другой комнате, то всё равно слышал, как они громко смеялись и иногда комментировали передачи.

Однако взаимоотношения их я чётко запомнил по одной ситуации, что когда-то произошла – точного времени и даты уже не вспомнить. У дедушки почти всегда имелся один порок – иногда, выпивая на празднике, у него начинался после этого период пьянства. Такое происходило не часто. И однажды он, запив на целый месяц, начал буянить в доме на одного моего двоюродного брата. Причину я тогда не понял – уровень знаний был очень низок. Однако я чётко запомнил, как дед в бешенстве стукнул кулаком по столу и уже побежал на двоюродного брата. Бабушка моментально стала оттаскивать его обратно, затащила в зал и, схватив маленькую табуретку, стала колотить его по боку, крича какие-то слова и одновременно плача.

Сейчас я понимаю, что проблема не в том, что она стала его бить – это первый и последний раз. Ему даже не стало больно, потому что он был настолько пьян, что не чувствовал ничего. Однако потом, когда бабуля успокоилась, я робко подбежал к ней на своих маленьких ножках, обнял её за спину, встав на кровати и озабоченно спросил:

– А дедушка тебя не бьёт, баб?

Я боялся, что она ответит – да. Но вместо этого она заулыбалась, посадила к себе на колени и ответила:

– Да что ты? Никогда в жизни. Однажды между нами был поставлен уговор, что он не тронет меня пальцем.

Я облегчённо выдохнул. Честно говоря, иногда я начинал думать, что тогда она мне соврала. Однако это оказалось чистейшей правдой. Ни при каких обстоятельствах и ни в каком состоянии дедушка никогда не бил бабушку.

И дело не в договорённости. Всё упиралось в любовь.

Отважный мой первый шаг. Зима. Мороз -43. Такие цифры показал термометр, находящийся на улице. Я умел считать, но даже для меня эта цифра оказалась большой. Я остался в доме один, кажется, впервые. Мое щекотливо-шкодническое настроение проснулось моментально на том моменте, когда мама захлопнула дверь и несколько раз в замочной скважине прокрутила ключом. Я подскочил с кровати так, будто не спал, хотя буквально несколько минут назад только разомкнул глаза. Спрыгнув с дивана, я подбежал к окну и стал вглядываться за уходящей фигурой матери. Она ушла. Нужно было действовать.

Не знаю как, но я не планировал всего этого – просто в голову пришла идея сбежать к своим бабуле с дедом самостоятельно. Тем более, я уже давно их не видел из-за сильных морозов.

Я толкнул дверь, чтобы проверить, точно ли она закрыта, а потом деловито подошел к шкафчику и с усилием открыл самую верхнюю полочку. Я повторил те же действия, которые иногда делал отец. Засунув руку глубже, нащупал прохладный ключик и взял его в ладошку. Благоговение разлилось по моему телу. Оставалось только открыть дверь. И когда я это сделал, то распахнул её широко и ощутил свободу.

О да.

Я закрыл дверь вновь, побежал к стулу, где валялись колготки, носки, кофта. Натянув всё на себя, нашёл возле входа свои толстые штаны. А затем взял стул, забрал пуховик и тоже нацепил его на себя.

Хлопоты с одеждой долго тянулись, что я немного утомился. А затем побежал на улицу, хохоча себе под нос, что сумел словить такую удачу. Было так радостно, что я практически не помню мороза, хотя он неслабо щипал за щеки.

Мой первый самостоятельный путь. Долгий, снежный, но самый счастливый – такого пути, наверное, не было больше никогда. Своими собственными ногами шагал по сугробам снега. Мне они по колено. Руками размахивал в разные стороны, иногда – падал на колени, опирался голыми ладонями, вставал и шёл дальше. Так и длилась моя 20-минутная свобода, пока я не увидел знакомую калитку, дом и застывший сад, покрытый белым кристально-чистым снегом.

Место сказки. Я забежал в ограду так, будто я сам хозяин всех этих владений.

Бабуля шокировалась, завидев меня издалека, но не растерялась и пошла навстречу, вскидывая руками вверх и немного в замешательстве улыбаясь:

– Ну здравствуй, мой господин.

Я зарделся. Гордость распирала меня.

Она обняла меня и повела в дом, причитая и о том, как же я сам смог проделать такой длинный, такой тернистый путь. Дома она раздела меня и усадила за любимый стол.

Варенье обычно бабуля готовила летом, но почему-то именно сейчас этот аромат так сильно ударил в ноздри, что закружилась голова. Он стал преследовать меня весь тот зимний день, особенный для меня. По дому ходящий кот, деловито задравший хвост кверху, терся об мои ступни, запрыгивал на ноги, нежился об живот и заваливался всем телом на меня. Я гладил его, краем уха слушая то бабулю, то телевизор, то лай собаки на улице. После улицы руки всё-таки замёрзли. Мой маленький ум не дошел до той и мысли, что нужно было взять с собой варежки. Но теперь, держа ладони на горячей кружке с чаем, я согревался. И нагревался больше внутренне, чем физически.

Бабушка достала варенье, и мне перестало казаться, что оно – повсюду. Сахар зарядил меня на целый день энергией, пока я то собирал домики из деревянного конструктора, то смотрел мультфильмы в зале, то бегал вокруг бабы, что на кухне лепила беляши с пирожками.

Так и пролетел весь день.

Дед оказался тоже крайне удивлён, что я, шестилетний пацан, один, вдобавок еще и без спроса, взял и самостоятельно прошёл 20-минутный путь в мороз и пургу. Я гордился собой, в самом деле. Взахлёб рассказывал эту историю ещё и ещё и ни капельки не чувствовал стыда за содеянное. В конце концов, родителей ведь не было… А вернуться домой обратно я не додумался. Мне показалось, что ещё, чуть-чуть, еще вот-вот, и я решусь вернуться. Но время затягивалось, тянулось…

Беда нагрянула внезапно. Ну как, беда? Лишь для меня она была таковой. Пока я сидел в мягком кресле рядом с дедом, щёлкающим семечки, входная дверь открылась, а перед этим – раздался стук двери на веранде, а затем топот знакомых ног. И… Чья-то фигура показалась в дверном проёме.

Я был увлечен Стивом из мультфильма «Погоня в Лондоне», но нутром ощущал исходящую для меня опасность. Мать обрушилась на меня молнией. Это было настолько неожиданным явлением, что моё маленькое сердечко подпрыгнуло до самых небес.

Она начала кричать. Дед молча смотрел телевизор, бабушка стояла в сторонке и не решалась вставить слово. Все мои мысли опрокинулись, я слышал только этот ругательный звон, разбивающийся о мои уши так сильно, будто в меня кидали железными раскалёнными мечами.

Обида не заставила себя так долго ждать. Она подкатила к моему горлу вместе с комом слёз, которые я изо всех усилий пытался сдержать. «Я же сильный мальчик» – крутилось в моей голове. Сжимая кулаки, с усилием слушал этот истошный мамин крик. Она была не просто зла, оказалось, она была в бешенстве.

– Миленький… – вскинула руками бабуля и подошла ко мне, как бы защищая меня от матери. Это стало ошибкой, потому что как только баба дотронулась с нежностью до моей головы, я вздрогнул. И слёзы сами потекли по щекам.

С тех пор я стал ненавидеть, когда меня утешают.

Наверное, мама кричала не так долго и не так громко. Так казалось тогда, когда весь мир преувеличен. Я ощущал, как внутри меня зарождался маленький отросток нелюбви к людям – особенно к тем, кто ограничивал мою свободу. Невинный ребенок, а тут – такая маленькая, но, однако не наивная ненависть. Злоба. Негодование. Я плакал навзрыд.

Маму не заботило, что она стала первым человеком, оставившим трещину в моей психике. И сейчас я вам рассказываю это не потому, что надо что-то рассказать. Всё это действительно важно. И оставленная трещина внутри меня – это одно из тех явлений, которые сделали меня таким, какой есть сейчас.

Самым настоящим. Пусть и изломанным.

Но тогда невинность сочилась из всех моих щелей. Текли слёзы, и я спрашивал: «Что я сделал? В чем провинился? Почему порыв к свободе – это то, за что нужно наказывать?».

Родители всегда говорили о справедливости и анархистском образе жизни, но сих пор мне непонятно, почему я стал объектом для наказания. Хотя нет, вру. Знаю: это было самая обыкновенная материнская боязнь. Она боялась меня потерять. Боялась, что со мной могло случиться нечто ужасное. Но самое главное – она злилась, что я даже не отпросился у неё. Так я задел её чувство гордости.

Пока мать истерила, дед схватил меня, и мы отправились на улицу. Разгорячённое и мокрое от слёз лицо от мороза моментально остывало, а на веках и ресницах уже образовывались небольшие ледышки. Кожу защипало. Становилось легче.

– Не реви, много ли таких криков ты ещё услышишь. Я тоже ненавижу, когда орут, – говорил дед.

– И что, ты не плачешь? – всхлипывая, спросил я.

– Ну раньше ревел, конечно. В детстве ещё. Но моё воспитание строже было, куда уж там. Часто я просто проглатывал слёзы.

– Как это, проглатывать? – не понимал я.

– А вот так. Просто пойми, что ты – такой же, как и другие. Ты думаешь, что ты особенный, но на самом деле абсолютно все думают точно также. Ты один из многих, но и ты же – отдельная единица.

– Единица это как номер на вашем доме? – я исказил лицо, едва понимая смысл дедушкиных фраз.

Тот замешкался, хлопая меня по плечу. Слёзы высохли, лицо остыло. Всхлипывания остались где-то в доме.

– Единица – это значит, что ты один. Отдельно.

– Оттельно. Я так хочу, чтобы мама не ругалась. Хочу жить один.

– Ну ты и загнул, малой. Один ты не выживешь. Хотя бы потому, что захочется пожрать.

– Я буду ходить к бабе. Я люблю её суп. Вкусный-вкусный.

Дед посмеялся надо мной. Я вспомнил, как ругалась мама, и слёзы снова потекли по щекам. Чтобы я развеялся, мы пошли вниз по огороду и вышли за ограду, потом направились к Старому Логу. Место у речки, наполненное энергией магнетического расслабления. Мы стали лепить огромный снеговик, потом дом, рассчитанный лично для меня. Пока лепил, я мечтал, что заживу здесь счастливо.

Я думал. Думал. А потом забыл об этом.

5 глава

Удар. На пол стекает багровая кровь: даже слышно, как огромные капли соприкасаются с линолеумом, убыстряются в темпе, а потом текут уже струйкой.

Удар. На кулаке белеют костяшки пальцев, измазываются кровью, что моментально засыхает. От ударов не больно – кисть привыкла к таким маневрам. Уже не чувствует ни боли, ни даже физической нагрузки.

Удар. В глазах жертвы темнеет. Но я не убийца. И хоть я наслаждаюсь их страхами, вкалываю их панику себе в вены, как дозу, я не убийца. Я всего лишь палач, и это – является частью моей жизни, моего заработка.

Человек, задохнувшись, замертво падает вниз. Почему? Почему ты сопротивляешься, ведь знаешь, что иного исхода нет? Сам встал на пути Аллена Уокера и теперь получаешь то, что сам себе нажил – те проблемы, которые сам создал. И получил по заслугам. И хоть ты и был хорошим, может быть, человеком, но увы, это уже не сочтётся. И вот я не на месте казни, а в башне Тасмагонии, рядом с Президентом, внимательно вглядывающимся в то, что я сделал два часа назад. На следующий день – то же самое. Снова я сижу на стуле, поглядывая на Аллена, чье лицо вытягивается в удовольствии от увиденного. Серьёзно? Ты вообще человек? Я думаю про себя много отвратительных вещей про него, но понимаю, что мы на одной волне жажды крови.

Очередная жертва, бьющаяся в конвульсиях, в глазах которой темнеет и надежда, и сила воли, и желание жить. Так ловко отбирать у них то, что они выращивали всю свою жизнь – настоящие ли они? Ведь если делаешь из себя сильного человека, ты не можешь одномоментно потерять всё, ведь для этого потребуется особенное усилие.

Но казнь с моей стороны проходит легко и обычно без усилий. Это значит, что они – жалкие, слабые существа, жизнь которых ничего не стоит.

Во сне порой я вспоминаю о себе другом – о себе в реальной жизни, и тогда я прекращаю рассуждения о том, кто достоин смерти, а кто изначально внутри себя труп. Я начинаю себя даже гнобить, но это длится короткое время, потому что сон заглатывает. И не отпускает.

Дышать нечем.

Башня Тасмагонии – не то место, где я нахожусь двадцать четыре часа в сутки. Максимум – час, два. Остальное время – вне зданий и помещений, изучаю толпы людей, чтобы стать похожим на них, незаметным.

Шестую часть своей жизни нахожусь в своей квартире.

Мне многое неизвестно о том, как живёт человек, отдающий мне приказы – Аллен Уокер. Мне неизвестно, кто его родители, с кем он живёт, есть ли у него другие родственники. Хотя я знаю его уже долгое время. Кажется, мы знакомились даже в детстве, я знал его, забывал нём, потом снова виделся и вроде бы общался. Мне сложно вспомнить, почему я забыл об этом? Почему, пытаясь зацепиться за мысли о прошлом, нить постоянно ускользает, щекочет меня, но не даётся в руки? Почему так ясно воспринимается настоящее, а прошлое покрыто мраком?

Просыпаясь, я приходил к выводам, что так как всё происходит во сне, у меня «другого» нет истории, как я пришёл к такой жизни.

День сегодняшний оказывается более напряженнее, чем в предыдущие дни. По Тасмагонии пробегается еще большая волна волнений и противостояний. Меры по отношению к народу только ужесточаются, а Президент не собирается снимать ежовые рукавицы. Он настроен решительно. Здесь нужно кардинально всё изменить. Поэтому переписывание законов уже происходит в самом разгаре.

Выхожу из Кибер-маркета, где продаются устройства гаджетов, планшетов, чипов. Я поднимаю взгляд вверх – солнце ослепляет, прищуриваю глаза, натягиваю капюшон и иду вперёд. Но меня резко толкают, что я поддаюсь назад. Начинается небольшая потасовка, толпа вокруг одной женщины. Ей выкрикивают:

– Долгой ведьму! Долой ведьму!

И её рыжие локоны дёргают со всех сторон. Глаза женщины – мутные. Кажется, ей всё равно, что происходит и неважно, что сделают. Рядом с ней ещё какие-то девушки и молодые люди. Но именно в этой рыжеволосой женщине узнаю знакомые черты. Пробираюсь внутрь толпы, запихивая смартфон в карман. Оказываясь рядом с ней, касаюсь её кончиков пальцев и заглядываю в зеленоватые, будто болото, глаза. Указываю кивком головы двигаться за мной. Та кивает и нехотя повинуется мне.

Пока все заняты возмущениями и толкучкой, мы выбираемся из потасовки и скрываемся за углом, где сильно накурено и воняет помоями.

– Кто ты? – сразу спрашивает меня женщина. До уха всё ещё доходит:

– Долой Уокер Долой Уокер!

Достаю смартфон, пишу в заметках: «Стенфорд Хилл».

– Я знаю тебя. Меня зовут Вера Уокер. Ты вряд ли обо мне что-то слышал. Только сегодня кто-то слил информацию. Все разбушевались. Ну, знаешь же, моего брата ненавидят.

Только сейчас осознание возникает как ледяная прорубь передо мной. Сестра Президента. Именно его черты увидел я в её лице. Местами она похожа лишь слегка, а порой – кажется точной копией.

От неё несёт сильным перегаром, которым невозможно дышать, поэтому я стою в метре с половиной от неё, чтобы не чувствовать удручающий запах. Я в принципе никогда не переношу аромат алкоголя, а тут – уже тянет блевать.

– Вчера была бурная ночка, – оправдывается Вера, хватая меня за руку. – Проведи, пожалуйста, в магазин. Мне нужна минералка и жвачка.

Мы моментально уходим отсюда, скрываясь от небольшого бунта на площади. Покупаем всё необходимое, уходим в безлюдной сквер, где она садится на скамейку и с жадностью выпивает треть литра минеральной воды. Она проливает её слегка себе на подбородок и на шею. Я облизываю пересохшие губы и смотрю на женщину в упор, без стеснения.

– Присядешь? – Вглядывается в меня сестра Президента, изучает. – Я ещё купила булочки с повидлом. Очень хочется сладкого… Будешь?

Уокер достает из кармана шелестящий пакет, внутри ароматная выпечка. Я снова мотаю головой и оглядываюсь по сторонам, чтобы убедиться, что рядом нет никого. У неё изящные руки, немного трясущиеся с похмелья. Ровная кожа, бледная, такая же, как и у её брата. Вампирически манящее лицо с резкими чертами лица. Долго смотреть на неё невозможно – настолько идеальна внешне, что нет изюминки. И до тошноты противный идеальный образ не совмещается с её натурой, вечно тянущейся к алкоголю.

– Спасибо тебе, Стенфорд. – после того, как стало лучше, говорит неожиданно Вера.

Тот случай, когда я вытащил девушку из недружелюбной толпы, сильно повлиял на наши взаимоотношения. Во-первых, мы начинаем плотно общаться. Круговорот событий уже не складывается только вокруг меня и моей работы. Иногда я переписываюсь с Верой, а иногда мы устраиваем небольшие встречи, чтобы проводить время вдвоём. Во-вторых, появилось некое чувство привязанности к молодой девушке, я узнаю её со всех сторон и начинаю приближаться немного к истории Аллена, ведь сестра так или иначе с ним связана.

Вера Уокер оказывается девушкой красивой. На первый взгляд я думал, что она – пуста внутри. Да, алкоголь в ней много сделал чёрствым, выел самые светлые черты, но я ныряю в эту женщину как бросаются в тёмной омут, где неизвестно, что ожидает. Ныряю без оглядки. За долгое время Вера – единственное тёплое человеческое существо, к которому можно прижаться в любую минуту жизни. Или спросить совета. Я не называю эти взаимоотношения как между братом и сестрой, однако и в качестве своей женщины её тоже не рассматриваю. На самом деле, любить – это десятое дело. Я давно уже так не умею.

Иногда мне нравится кто-то. Позволяю себе смотреть на красивого человека пристально, рассмотреть черты и даже запомнить, забывая уже в первые минуты, когда отвожу от него взгляд. Но любить? Так, чтобы до сильного сердцебиения? До мурашек и ватных ног? Увы, такие сильные чувства не посещают дважды. И если посещают, то уже не в области сердца. Я говорю об удовлетворении сексуальных желаний. О том, когда женщина – не то, в чём можно разбираться всю жизнь, но та, которая заводит с первых секунд.

А потом также моментально тебя остужает. В дальнейшем она уже теряет всякое значение, какое имела до этого. И вообще имела ли?

Вера нравится мне и как женщина тоже. И как друг, с которым просто комфортно проводить время. Возможно, она думает то же самое: считает меня привлекательным мужчиной, и одновременно ей не хочется перекрыть всё это чем-то напоминающим романтику. Мы не пересекаем ту грань, которую сами прочертили: четко обозначили – дружба. И больше ничего.