Лайкни и подпишись

Оля дожидается, пока не встанет мать, Оля хочет, чтобы сегодня мать встала первой – так обычно бывало по воскресеньям, когда в Олиной жизни все еще было нормально. Тогда – в нормально – воскресенье было Олиным днем. Днем, когда Оля не работает, не встает раньше всех, когда Оля не делает уборку, не стирает, не ходит за покупками по всем магазинам города чтобы закупиться еще на неделю. В воскресенье Оля только играла с Кирюшкой, развивала его и делала что-нибудь для себя: смотрела фильм, читала книгу, иногда вечером – в театр.

И, наверное, это был день Олиной матери тоже. Ведь это был единственный день, когда мама не была привязана к Кирюшке невидимой веревкой, сплетённой из тревоги, любви и долга. В этот день мама уходила в первой половине и не возвращалась до вечера. Где она была, чем занималась, Оля не интересовалась – потому что как никто понимала, что человеку иногда жизненно необходимо быть одному и заниматься чем-то своим – личным, пустячным или важным, и ни с кем на всем свете этим не делиться.

Так, например, Оля сидит по вечерам в классе, глядя как садится короткое зимнее солнце. Так спасается и мама, просто исчезая из их общего мира на пару часов, а затем возвращаясь и ничего не рассказывая.

Может быть, она гуляет по парку, может, ходит в торговый центр и мерит вещи, которые никогда не купит, потому что дорого или возраст уже не тот, может, ездит на могилу к отцу. Может, все это понемногу вместе.

Мать встает в начале восьмого, медленно поднимается стараясь не кряхтеть и не охать. Бесшумно прикрывает дверь в ванную и пускает тонкую струйку воды по краю раковины – что бы та не шумела. Так почти не издавая звуков умывается. На кухне кипятит чайник, снимает его с плиты, прежде чем засвистит, заваривает себе кашу из пакетика и чай, молча завтракает.

Когда мать почти заканчивает завтрак пора вставать и Оле, в это время она обычно поднималась по воскресеньям.

Оля встает, на цыпочках крадется в кухню, зевает и потирает глаза.

– Доброе утро – шепчет Оля, и мать кивает, продолжая жевать и глядеть в одну точку.

– Ну, как ты сегодня, куда-то собираешься? – интересуется Оля, стараясь звучать обыденно, буднично. Мать пожимает плечами:

– Толку-то, ты дома, я как-то и не устаю. Можно и не ходить никуда, наверное.

– Мало ли, я дома, я ведь всю неделю мотаюсь по собеседованиям, иди, отдохни от нас.

Мать хмыкает и машет рукой.

– Скажешь тоже, отдохни.

Оля садиться напротив, наливает себе чай, льет его в себя, как в пустой сосуд – так Оля ощущает. У Оли нет сил говорить и что-то придумывать, играть в нормальность и искать предлоги выпроводить мать. Оля устала – сама не знает от чего, но как будто все силы из Оли высосали. «Не уйдет и не уйдет – значит не судьба, значит не надо этого, может оно и к лучшему», – решает Оля.

– А может, это ты от меня отдохнуть хочешь? – спрашивает мама, и Оле делается обидно и больно.

– Нет мама, мне с тобой хорошо, – отвечает Оля бесцветным безжизненным голосом.

– Ой, – снова хмыкает мать и машет рукой, – ладно уж врать-то, хорошо ей.

Оля не отвечает. Нет сил.

Мать молча пьет чай, закусывая посахаренной сушкой. Никогда Оле не понять этой любви к сухарям, которую мать пронесла через всю жизнь, еще из поствоенного СССР.

– Ладно уж, пойду сегодня по делам, – словно бы уступает мать, как будто знает откуда-то об Олиных планах.

– По каким, – спрашивает Оля впервые за всю их совместную с мамой жизнь, просто что бы что-то сказать.

Мать пожимает плечами:

– Квитки вот оплачу, на рынок загляну, к Томарке зайду, она совсем уже больная, ноги не ходят, проведаю ее, пока жива и в памяти.

Оля кивает и мать встает и идет к шкафу что бы переодеться. Оля никогда не думала, что в свои выходные мама оплачивает квитанции и навещает умирающих подруг молодости. От этого Оля становится совсем пустой и гулкой как стеклянная вазочка: забыли налить воды, поставили на полку пылитьс и стариться, и в один день ее нечаянно заденут и уронят на паркет, а на завтра уже и не вспомнят, что такая была и занимала свое место.

Наконец уходит мать только в начале десятого, и Оля выдыхает. Есть целый день что бы заняться своими планами. Пистолет так и лежит в Олиной сумке, маме Оля ничего не рассказала – так он там и останется, пока Никита Оле не заплати, а там Оля соврет, что выкупила, как кольцо. А пока – Оле надо заработать.

Оля берет свой телефон и долго ищет, куда бы его поставить, чтобы все было видно, и не падал, и не дрожал. В итоге Оля вставляет его в маток скотча – идеально. Уместив телефон на полку шкафа, Оля аккуратно подступается к Кирюшке. Он играет разноцветными пирамидками в косых лучах золотого солнца, Кирюшка хлопает по простыням руками и глядит как из одеялка вихром взвивается столбик пылинок, и как они кружатся, перемигиваясь в солнечном свете. Его волосы горят янтарем и весь он такой спокойный, такой счастливый в это утро. Оля отворачивается, не в силах смотреть, до боли сжимает переносицу.

«Не реви. Не на войну идете».

Оля берет пуль от телевизора и включает первый попавшийся канал. Кирюшка замирает и как зверь, услышавший хищника, весь сжимается. Оля вдавливает кнопку звука, и шум за ее спиной – галдеж звезд, смех, пение в рекламных вставках – нарастает как лавина. Кирюшкино лицо кривится, он в панике шарит руками по манежику в поисках спасительной кастрюльки и тут же начинает плакать.

Глава 59 Оля

Оля засняла все. Целый день она пытала Кирюшку самыми изощренными методами. В конце он, изможденный, забившийся в угол манежика, дрожащий, лежит как холмик, укрывшись с головой одеялом. Он уже не плачет и не кричит, только молча ждет неминуемого. Оля так же молча собирает разбросанные по комнате вещи, сметает осколки, отмывает стены. По их дому прошел ураган, нет – по их жизни.

По их маленькой, тихой, даже можно сказать счастливой жизни. Да, только теперь Оля поняла, что была раньше счастлива. Она и не представляла себе, что это возможно – ей быть счастливой, в ее заболоченной рутине, залитой золотым солнцем, радужным бликами и тишиной. Сейчас Оля стоит на руинах этого ее чудесного мира, и единственный его житель растерзан, замучен до полусмерти. Оля не смотрит на Кирюшку – она боится. Дастся ли он ей снова? Пойдет на руки? Позволит себя подержать, погладить волосы, вдохнуть запах?

Оля, не отсматривая, отправляет видео Никите. Там много – пусть сам выберет. После уборки Оля моет руки, и сова, и снова, по нескольку раз, тщательно, каждый палец, каждый ноготь, по кругу пока руки не начинают болеть. И все равно они грязные. Оля на себя не смотрит.

Закончив, Оля достает из самой глубины шкафчика плитку шоколада и отламывает большой кусок. Кладет на тарелочку, а тарелочку ставит в манеж, садится напротив и ждет. Дрожащий холмик не движется – одеяло не сползает.

– Кирюша, – ласково зовет Оля, – Кирюша, на-на-на, – бестолку.

Оля оставляет блюдечко с угощением лежать, дожидаться, вообще-то Кирюше нельзя, но Оля не может не смилостивиться, не треснуть по швам, не дать себе шанс на прощение. Кто ее должен простить? Кирюшка? Вряд ли он что-то понял. Сама Оля? Оля давно себя ни за что не прощает.

Телефон вибрирует – сообщение от Никиты:

«Ок, супер! Много сняли, Ольга Дмитриевна, может и два видео смонтирую! Гонорар, как обещал, скину».

Смс о причислении средств приходит Оле через минуту. Оля успевает заметить сумму и успевает тут же понять, что ей все равно. Никаких денег не стоит то, что она сделала.

Оля садиться на пол, прижимается спиной к решетке манежика, закрывает лицо руками. Оля думает о Сонечке Мармеладовой – когда-то в подростковом возрасте, когда Оля впервые читала «Преступление и наказание», Оля терпеть не могла Сонечку. Ее от Сонечки тошнило, ведь мечтательной и романтичной Оле ничто не казалось таким святым и правильным, как честь и гордость.

«Дешево стоите, Ольга Дмитриевна», – шепчет Оля.

Глава 60 Оля

– Дашка? Даш? Ты меня слышишь? – Оля выглядывает из ванной, мать возится с постельным бельем и вроде Олю не слышит.

– Оль? Ты чего шепчешь?

– Я не могу громко, Кирюшка спит, – машинально врет Оля, и сама удивляется, как это быстро и ловко стало у нее получаться, еще и подумать не успела, а уже соврала.

– У тебя случилось что-то? – волнуется Дашка. – Сто лет не звонишь, не пишешь, как дела-то у тебя хоть?

– Нормально, нормально, – опять врет Оля и осекается, – нет, Даш, по правде, не нормально, совсем, я кое-что сделала.

– Что сделала? – зачем-то тоже шепотом спрашивает Дашка.

– Я… Даш, разговор не телефонный, может встретимся?

– Приезжай, конечно, – соглашается Дашка и тут же испуганно добавляет, – Оль ты там никого, ну это, не того?

Оля возмущенно супит брови, но в следующее мгновение заливается хохотом.

– Чего раскричалась? Кирюшка уснуть пытается! – тут же шикает из комнаты мама. Оля машет ей рукой и виновато улыбается.

– Даш, ну ты придумаешь конечно ей Богу. Я приеду сейчас, подожди.

Оля только на остановке успевает подумать, что трамвай, наверное, уже последний, а если не последний, то скоро точно будет самый последний идущий в депо трамвай – и как ей теперь возвращаться от Дашки домой? И вина уже не купить, и фруктов, так Оля и едет – почти одна в пустом трамвае с пустыми руками и пустотой в сердце. Кроме как к Дашке Оле ехать решительно не к кому, а Оле, видит Бог, очень нужна помощь.

Дашка встречает Олю встрепанная, взвинченная Олиным страшным секретом. Пахнет фруктовым чаем и печеньем. Дашка суетливо раздевает Олю: вешает ее пуховик, задвигает под полку сапоги, уносит на кухню сумку.

– Садись, садись, вот печенье, я на скорою руку напекла, бери, магазины-то уже закрыты.

Оля стыдливо ерзает на стуле, виновато жует печенье. Дашка молча смотрит на нее – ни о чем не спрашивает.

– Даш, мне очень деньги нужны были, – сразу оправдывается Оля, – я не знаю, насколько это плохо, ты мне скажи, очень плохо? Я плохая мать, да? Плохая мать?

Дашка машет руками и трясет головой – от этого ее кудряшки смешно скачут как пружинки.

– Давай по порядку Оль, что плохо? Что ты сделала-то в конце концов? Кирюшку цыганам продала что ли?

Оля хихикает, то ли от нервов, то ли от того, как давно не видела Дашку и как сильно скучала по ней. А почему она не видела Дашку? Кто кому должен был позвонить? Оля не знает.

Она достает из сумки телефон и переходит на страницу Никиты. Молча включает видео и отдает Даше.

– Это мой секрет, – шепотом поясняет Оля и отворачивается. Не может смотреть, хоть и смотрела миллион раз уже и каждую секунду наизусть выучила, каждый звук, каждое мгновение врезались с болью в ее память.

Дашка глядит на экран, не моргая и не дыша, как будто смотрит на автокатастрофу – не может ни помочь, ни остановить это, ни оторваться. Когда видео кончается ни Оля, ни Даша не двигаются, не говорят – никаким образом не подают виду что «это» наконец кончилось, и теперь жизнь снова покатится дальше, только по-прежнему уже не будет.

Оля ждет Дашкину реакцию, как приговора, ведь если Дашка ее осудит, то нет на свете человека, который не кинет в Олю камень.

– Оля, – выдыхает Дашка, и тут же обнимает Олю, прижимает ее голову к груди, гладит Олины волосы, и Оля уже не чувствует, как плачет, не слышит свои всхлипы и причитания, не замечает, как намокшая Дашкина блузка льнет к Олиным щекам – Оля прощена. За все прощена.

– Оля, Оленька, милая, ну зачем ты? Ну почему не позвонила? Я б тебе дала, все что есть дала, ну Оля, ну зачем? – тоже плачет Дашка и гладит Олю, и так это Оле больно, и так хорошо.

– Я сама должна была, – тихо говорит Оля, – мой сын, понимаешь? Ничей больше, ни Андрея, ни мамин, мой – я сама должна была.

– Он в порядке? – спрашивает Дашка, и Оля пожимает плечами и качает головой.

– Я не знаю.

Кирюшка вылез из-под одеяла, поел, не плакал, но от Оли отодвигается как-то бочком, по крабьи, как будто хочет одновременной отойти и держать ее в поле зрения – как опасность. С мамой ведет себя тихо, но на радуги больше так не реагирует, не смеется, не улыбается. В нем как будто умерла радость.

Оля все это рассказывает Дашке и не верит, что говорит это. Да она б себя еще месяц назад убила бы, а теперь вот…

– Ничего Оль, он оправится, он забудет. Такие детки даже легче оправляются чем другие, вот увидишь.

Оля кивает, готовая всему поверить, как будто святой обещает ей спасение. Дашка отпускает Олин грех – как человек, как психолог, как женщина.

– Значит, работу не нашла? Я-то думала ты затихла, значит наладилось все, устроилась куда-то, осваиваешься. Надо было позвонить тебе, расспросить, но я мешать не хотела пока ты осваиваешься.

Оля качает головой:

– Плохо пока все с работой. Но я найду, этого больше не повториться.

– Н-да, – вздыхает Дашка, – мы-то все ладно, мы-то как-нибудь оправимся, отряхнемся выживем. А вот с Никитой что будет, я не знаю.

– А что ему будет? Он, по-моему, как раз таки счастливее всех. Все у него хорошо.

– Это тебе кажется, что хорошо, но, если человек настолько внутри черствеет, что готов человеческое несчастье на рынке разливать по бутылочкам, это никогда хорошо не кончается.

Оля пожимает плечами, но сама Дашке не верит. Когда так было, чтобы зло наказывали?

Глава 61 Оля

Звонок раздается в половине девятого – очень рано для хороших звонков. Оля хватает трубку сразу же – вдруг это с работы, вдруг наконец-то для Оли нашлось место.

После зачисления средств от Никиты Оля выдохнула и успокоилась. Первым делом купила в аптеке лекарств Кирюшке с запасом, что бы не изводить себя мыслями всякий раз, выковыривая из пачки последнюю таблетку. Теперь хоть голод, хоть чума, ребенок ее будет здоров, а уж на кашу Оля как-нибудь да найдет. Оля даже на время перестала просматривать сайты и проверять ежедневно свои собственные объявления – дала себе перевести дух. И так хорошо Оле в эти дни – отпустило виски, больше их не стискивает невидимая рука тревоги, с Дашкой Оля стала созваниваться каждый день, она даже приходила посмотреть Кирюшку и сказала, что он оправляется, и скоро и следа не останется, ни единого шрамика на тонкой пленке его психики. А тут – звонок, кто его знает, может сейчас все наладится? Наладится окончательно, и Оля даже сумеет забыть, и даже возможно простит себя?

– Да, я слушаю, – выпаливает Оля нарочито бодро и радостно.

– Оля? Оль, это ты?

Оля вздрагивает, молчит, не понимает радуется ли, злится ли. Сердце в мгновение сжимает тоской – так оказывается скучала.

– Леня, я ведь сказала уже все, не звони мне…

– Да подожди ты, подожди, я не поэтому, я… Оля, неужели это ты была?

– Где? – не понимает Оля.

– Ну там, в интернете, на том видео?

Оля не отвечает, и Леня все понимает без слов:

– Господи, Оля, ну как же ты могла? Как ты допустила это? Я поверить не могу, позвонил даже, потому что смотрю – ты, а поверить не могу! Оль, ну скажи ты, ради бога, зачем?

Тоска в Олином сердце смерзается в лед, в корку, в броню, в невыплаканные еще слезы.

– А ты сам как думаешь, Лень? – спрашивает Оля голосом далеким и чужим, холодным, совсем не Олиным.

– Заплатили тебе что ли? Оль, ну так же нельзя! Что бы ни случилось нельзя этого!

– А как можно, Лень? Мне сына кормить надо и мать пенсионерку. За квартиру платить, за лекарства. Я что должна была сделать? На трассу ночью выйти?

– Зачем на трассу? Чего ты утрируешь, ты же взрослый человек, Оля! Ну могла бы ко мне прийти, на худой конец, или что, гордость тебе не позволила?

Оля вздрагивает как от пощечины. Как он может так ей сказать? Ей – матери? Неужели бы Оля перед чем-нибудь остановилась? Неужели есть в мире хоть что-то, что Оля ради Кирюшки не сделает, не стерпит, не вынесет? Да она одна каждый день тащит на себе ад этой жизни, молча, никого не обременяя только ради него одного, ведь если Оля сломается – кому он, Кирюшка? Если Оля пожалуется, кто ее поймет и подхватит? За ней никого нет, вокруг никого нет, как Оля одинока, Господи Боже мой, неужели горе всегда такое одинокое? И это ведь Леня – Леня, у которого в жизни не было никаких бед кроме скуки и праздности, сейчас как подачку швыряет ей свою постель и деньги и говорит про гордость!

Оля закрывает глаза, пальцы впиваются в пластик трубки. Оля умает о сигналах, бегущих сейчас по проводу в стену и там дальше по линиям прямо к Лениному уху. Вот бы самой по этим кабелям до него дотянуться, посмотреть на него, задушить его этим проводом, рассказать все Ирочке – показать, с кем она делит жизнь, кто воспитывает ее девочек! А так, как Леня поступает со своими детьми, разве можно? Как Оля ненавидит Леню, и всех вообще ненавидит за их лицемерие, за глупость, за привычку судить тех, кто внизу, со своих высоких, поближе к солнцу мест.

– Ты как его вообще нашел, это видео? – спрашивает Оля, и голос ее неожиданно спокоен, собран.

– Как нашел? А ты давно вообще в интернет заходила? Оно вирусное, Оль, твое лицо теперь каждая собака знает, спасибо, ума хватило тебя особо не показывать, но Кирюшка! Его теперь попробуй не узнать. Он мне снится, Оль, будет, ты это понимаешь?

Оля крутит провод на палец и думает не о том. Думает она почему-то о Вите, и о том узнают ли Витю на улице. Никита как-то сказа, что да – что Витя звезда, и к нему даже подходят на улице.

Подходят на улице – теперь и Олю это ждет? И что говорят Вите его «фанаты»?

А что скажут ей? Оле никогда, наверное, не объяснить уже, что она не сделала ничего плохого. Навсегда на ней теперь повиснет клеймо, на всю жизнь. Какая теперь работа? Кто допустит ее к детям?

«Господи!» – думает Оля и с размаху швыряет трубку на рычаг, а затем снова и снова, телефон жалобно тоненько тренькает, крошится в Олиных пальцах, отчаянно режет ее осколками в последней своей попытке спастись. Оля отрывает круглый дисковод, выкорчевывает пеньки цифр, долбит трубкой о стену, о стол, затем уже просто ладонями колотит все подряд, не разбирая: тут и книги, и рамки с их с Кирюшкой фотографиями, и Олины дипломы на стенах, и рабочие методички – все уничтожить, все сжечь, в яростном последнем Олином пламени на Олиной полыхающей жизни.

Надо звонить Никите, писать Никите, надо удалить это видео!

Оля шарит среди обломков в поисках мобильника, может и его она тоже в стену, и даже не заметила? Нет, нет, он в сумке, цел, ни царапины. Дрожащими пальцами Оля скользит по буквам, ошибается и не видит – все расплывается.

«Удали видео, я верну тебе деньги! Это была ошибка, ошибка! Удали, Никита, прошу тебя!»

Глава 62 Оля

Леня еще звонит ей, пишет, теперь уже на мобильный – не важно. Оля ничего не читает, не берет трубку. Сообщения приходят часто, не только от Лени, Оля мельком замечает имя Андрея, но вряд ли он впервые за месяцы звонит ее чем-то порадовать. Оля сидит и ждет одну единственную смс – от Никиты, но он то как раз Оле не пишет ни слова.

Оля обновляет страницу, каждый раз надеясь не увидеть там ни себя, ни Кирюшку, но чертово видео каждый раз там.

Мама возвращается с Кирюшкой с прогулки и видит разбитый телефон, осколки стекол из фоторамок, клочки и обрывки книг – вдребезги уничтоженную Олю. Оля сидит, поджав к груди ноги, укутавшись в плед, опустив голову. Сидит не мигая, а рядом разрывается мобильник.

Мама говорит что-то, даже кричит, наверное, но Оля словно не слышит. Кирюшка ножками хрустит по осколочкам, и мать торопливо уносит его – хорошо был еще в ботиночках. Через полчаса мать бросает попытки добиться от Оли хоть чего-нибудь, молча убирает осколки, выбрасывает искореженный телефон, рамки, книги, бережно достает фотографии, гладит их, как раненых птичек с подбитыми крыльями, жалеет их, стопочкой кладет в ящик – поглубже, чтобы Оля не добралась.

Надолго уходит на кухню: кормит себя и Кирюшку, затем Оле выносит стакан – пахнет противно – с лекарствами.

– На вот, пей.

Оля пьет машинально, одним большим глоткой, не ощущая вкуса.

– Расскажешь теперь?

Оля молчит.

– Может скорую?

Ни слова.

Мама машет рукой, уходит с Кирюшкой в кухню читать сказки и светить на стены радугами.

Оля сидит в тишине, в темноте, пока за окном медленно садиться солнце. В окне напротив что-то мигает, но Оля и не замечает как будто. Мать пару раз подходит, трогает Олин лоб – не горячий.

Андрей снова присылает смс – Оля не читает.

Когда в комнате повисают совсем уже густые ночные сумерки, экран Олиного телефона озаряется белым светом – смс от него! От Никиты!

Оля дрожащими пальцами открывает, телефон трясется, буквы прыгают:

«Ольга Дмитриевна, добрый вечер. У нас с вами был договор, я свои условия выполнил, все честно. Жаль, что вы передумали, но это не деловой подход, согласитесь. Мы же с вами все заранее обсуждали, вы убеждали, что уверенны. Что сделано то сделано! Хорошего вечера, Никита.»

Глава 63 Витя

Витя медленно раздевается, медленно не потому, что не может быстрее, а потому, что не хочет. Впереди унизительная процедура и скорее всего тяжелый разговор. Мать уже ждет его в комнате, смиренно сидит на кровати. То, что Витя вообще может ходить и даже держать мелкие предметы, и ходит самостоятельно в школу, и может быть даже поступит в институт – это все заслуга матери, о чем она никогда не забывает ему напомнить… А Витя, ну а Витя сейчас скажет ей то, что хочет сказать.

Витя зажмуривается и, не глядя, заходит в комнату. Сейчас, почти без одежды, он чувствует себя совсем уязвимым и беспомощным. Мать машинально, отточенными временем движениями растирает Вите ноги и руки. Ее сильные гибкие пальцы все делают быстро и точно. Витя глядит в стену, затем в потолок, утекает мыслями из комнаты в свои далекие миры в которых ничего этого нет, в которых он не Витя, а мать не мать, а другой человек, а иногда ее вообще нет, и за это Вите потом очень стыдно.

– Мама, – неуверенно и тихо зовет ее Витя.

– М? – отзывается мать, все такая же сосредоточенная, автоматизированная – будто и не человек, а робот. Ей все это тоже конечно не нравится, но что поделать, этим они с ней навсегда связаны, она и Витя. Ведь если не она, то кто будет помогать Вите? Кто станет поддерживать его состояние, благодаря кому он будет ходить и держать ручку что бы писать? Только мать во всем мире и может проложить этот соединительный мостик между Витей и внешним миром: через труд, через боль, через нежелание. Конечно, есть врачи, есть физиологи, но им нужно платить и платить не мало, а матери платить не надо. Без матери Витя не выживет.

Нет, он решительно не готов еще с ней говорить. Не сейчас.

– Н-ничего, заб-будь – говорит Витя и отворачивает голову, снова смотрит в стену, пока с его телом занимаются, укрепляют, разминают, делают все, чтобы завтра Витя, как и вчера, встал с кровати и пошел, худо-бедно, но сам, и ел свою кашу – тоже сам, и одевался, и учился, и смог жить и существовать как все остальные. Какие простые вещи, как много для них нужно времени сил и упорства.

Витя закрывает глаза, отключается, не думает даже о Юлечке, в этот раз она почему-то не идет к нему в мысли – не хочется. Витя представляет баскетбол и как играет лучше всех в команде. Один за другим перехватывает мячи, закидывает их в корзину, и как благодаря ему выигрывает команда, одноклассники кричат: «Ура!», и его имя, и затем поднимают его всей толпой на плечи и выносят из спортзала. Да, вот о чем Вите никогда не надоест думать!

– Ну все, подымайся, давай руки, – мать хватает Витю за запястья и медленно поднимает с кровати. Это необязательно, Витя давно может подняться сам.

Сам это вообще главное слово Витиной жизни. Но мать поднимает его по привычке, хоть он давно уже ей не по силам. Витя усаживается на кровати и неловко горбится – теперь его тело снова принадлежит ему, чувство беспомощности наконец проходит, и он спешит скорее одеться, отгородиться от мира, защититься.

Витя ненавидит быть без одежды, пусть даже частично и только в кругу семьи, и все же. Витя давно решил, что его тело принадлежит только ему – никто другой не должен видеть его и касаться. Только когда его тело принадлежит только самому Вите, только когда ни у кого на свете нет над ним власти ни визуальной, ни тактильной – только тогда Витя чувствует себя свободным и в безопасности. В глубине души Витя мечтает однажды увидеть кого-то другого – например Юлечку – обнаженным, но в этих мечтах Витя всегда кто-то другой, никогда не он сам. Так он смотрит на Юлечку чужими глазами, трогает чужими руками. Только так и никогда иначе.

Пока Витя торопливо одевается мать бережно упаковывает и убирает все нужные для Витиной реабилитации приспособления. Они всегда лежат по коробкам, аккуратной стопочкой выставленные в шкафу на самой верхней полке. Вите нельзя их брать самому, ведь если он что-то сломает – кто купит новое? Быть больным очень дорого.