Лайкни и подпишись

Андрей решился – сам не верит, и все же решился! Андрей берет телефон и набирает номер. Ватными пальцами, промахиваясь по цифрам, стирая и вновь набирая, выводит он номер опеки.

Глава 67 Оля

– Оля, Оль, там ирод твой приперся! В дверь долбится, не уходит!

Оля протирает глаза – они открываются с трудом, Оля опять всю ночь плакала и уснула только под утро.

– Ирод? Андрей, что ли? Что ему надо?

– Да почем ж я знаю, я его пустить что ли должна? Время-то видел? Приперся как к себе домой, еще и швабру свою притащил, у, ирод!

– Швабру? – Оля совсем ничего не понимает, встает с кровати усилием воли, накидывает на ночнушку халат, мельком поправляет волосы перед зеркалом в прихожей. Звонок разрывается трелью, а дверь потряхивает от стука то ли кулаком, то ли мыском ботинка. Кирюшка нервно гукает в кухне – мать кормила его кашей, пока Оля спала.

Оля открывает дверь, и Андрей тут же напором распахивает ее настежь, входит не разуваясь, не глядя на Олю, просто отодвигает ее с прохода локтем. Следом за Андреем, потупив глаза, семенит Марина.

– Здравствуйте, Ольга, – шепчет она и тут же мелкими шажками, как покорная жена за хозяином, бежит за Андреем. Щеки ее красные то ли от холода, то ли от стыда.

– Где он? – рявкает Андрей. Мать уже крутится возле него безостановочно причитая: «Ирод, хоть бы разулся, ребенка перепугаешь, полицию вызову!»

– Где он? – повторяет Андрей и впервые глядит на Олю. Таким Андрея она еще не видела. Это совсем чужой Андрей, незнакомый и … Страшный. Он смотрит на нее без жалости, как не бывало еще раньше, смотрит, как на постороннего человека, с которым никогда не делил жизнь, быт, постель.

– Кто? – выдыхает Оля.

– Сын мой, где?

– Ишь, вспомнил, что сын есть, постыдился бы!

– Кирюшка в кухне, ест, случилось что-то?

Не отвечая, широким размашистым шагом Андрей входит в кухню и видит Кирюшку – испуганного, уже вот-вот готового закричать и швырнуть что-нибудь может в стену, а может Андрею в голову. Личико его измазано кашей, а большие глаза зажмурены.

– Бери его, – командует Андрей Марине, и та безропотно направляется к Кирюшке и вынимает его из детского стульчика. Кирюшка кричит и молотит кулачками, прячет лицо в Маринной груди, Марина качает его, шепча на ушко ласку.

– Вещи его где?

– Андрей, что ты делаешь? – спрашивает Оля тихо, и так ей страшно, что она не смеет двинуться, так и стоит в дверях вся онемевшая – то ли выхватить Кирюшку у Марины, то ли звонить кому-то, то ли загородить собой входную дверь. «Он ведь уносит его!» – вдруг понимает Оля, и слезы катятся из-под еще опухших век.

– Что делаю? Сына своего спасаю, ясно? Думала будешь издеваться над ним на всю страну, и никто слова не скажет?

Оля дрожит под Андреевым взглядом: чужим, пустым, холодным. Это страшный взгляд, взгляд человека которого ей, Оле, нечем брать, нечем уговаривать.

– Что ты говоришь такое, я бы никогда, это же мой мальчик, это же Кирюшка! – у Оли дрожат губы, и говорить трудно, а перед глазами слезная пелена размывает мир в хаотичные пятна. Оля ничего не понимает, не видит, не думает, только страх – животный какой-то страх, вот и вся Оля.

Андрей отпихивает суетящуюся мать и рывком выдергивает шкафчики, наугад гребет Кирюшкины вещи, пока тот с воем колотит Марину по груди и лицу.

– Я полицию вызову! – мать мечется по квартире в поисках телефона, в панике забыв, что тот в дребезги сломан.

– Вызывай, тебя они и увезут, ведьма старая! Я опеке вчера звонил, они придут с проверкой, а потом, может, и суд будет. Я своего сына тебе не оставлю, ясно? Сходишь с ума – сходи в одиночку, а мою семью не впутывай!

– Андрей! – Оля с воем кидается Андрею на руки, виснет на нем, как на спасательном круге посреди шторма. – Андрей ну прости меня, я же не знала, я думала, и не узнает никто, мне Кирюшку кормить было не на что, остановись, Андрей!

Андрей только презрительно дергает руку и сгребает одним размашистым движением в сумку игрушки.

– Таблетки его сама дашь, или без них ребенка пустишь?

– Не пущу, никуда не пущу! – шепчет Оля, забывшая как дышать. – Это мой сын! Мой! Тебе он и не нужен, ты его бросил! Бросил! А теперь отнимаешь у меня последнее, моего ребенка, моего мальчика, слышишь, моего! Не пущу! Хочешь, убей меня, но Кирюшку не отдам! – Оля бессильная сползает на пол и рыдает, знает, что может только кричать. Силой Андрея не удержишь, состраданием теперь тоже. Все кончено.

Андрей будто и не слышит ничего, сам находит аптечку: она там же, где и была еще при нем, там же, где и он когда-то хранил таблетки.

– Все собрали?

Марина молча кивает, не поднимает взгляд, уже не шепчет ничего Кирюшке, а только терпит безропотно его удары и только крепче сжимает, чтобы удержать.

– Пошли, – командует Андрей, и Оля в последней отчаянной попытке кидается к нему, тянет Кирюшке руки, но Андрей не дает достать, и Марина стыдливой теньку выскальзывает в коридор.

– Опеку жди, они разберутся, – бросает Андрей напоследок.

Хлопает входная дверь в опустевшей квартире. Без Кирюшки так тихо… Только мать причитает что-то побелевшими губами, держась за сердце.

– Как же это, надо полицию, скорую, надо звонить…

Оля сидит на полу посреди комнаты и не видит, не слышит ничего вокруг. Ничего больше нет, все кончено, мир рухнул, рассыпался, уничтожен. Оля, кажется, даже не дыши,т да и зачем ей это теперь? В голове глупая какая-то, одинокая мысль: «Забыли радугу» – стеклянный шарик, подарок Дашки, так и остался лежать на столе. «Как же Кирюшка без радуги…» Думает Оля, а за этой мыслью лишь пустота.

Глава 68 Витя

Витя глядит вниз на белую, без единого цветного пятнышка, ледяную корку. Из-за этой белизны и не понять далеко ли до нее. Кажется бесконечность, а вдруг всего пара метров? Если пара, то лучше вообще ничего не делать, с такой высоты не умирают. Станет только хуже – будет лежать овощем, ходить под себя до старости и видеть лицо матери, и слышать ее крики – и никуда уже будет не сбежать.

Вокруг ни души: ни с лева, ни справа никто не приближается к мосту, даже машин не видно, только ветер свистит в голых кронах деревьев, так здесь спокойно.

Летом на реке утки и Витя кормит их хлебом, куда они улетают на зиму? Остаются ли в городе, или и впрямь улетают клином на юг? Витя читал, что городские утки никуда не деваются, так и остаются зимовать в городе, но куда же тогда они все уходят?

Белый плен, сковавший реку, простирается до самого горизонта. Толстый лед, или тонкий? А под ним река, бурливая, быстрая, под мостом она успокаивается, затихает, но дальше, вниз по течению, точно набирает злости и швыряет с силой о камни щепки и сучья.

Вот бы не было этого льда, тогда бы можно было понять далеко ли до воды.

Витя смотрит вниз и никак не может решиться. Да и решать тут, собственно, нечего. Выход из ситуации там же где и вход. В свою «ситуацию» Витя попал при рождении, значит только перестав жить он и может наконец из нее выйти. Не видеть больше мать, Никиту, там, за этой чертой никто уже не будет над ним смеяться и тыкать пальцем, и звать Какашей, и просить повторить то смешное из видео, и орать: «Так он и в жизни такой!». Никто. Никто не заставит там Витю делать то, что не хочется, никто его не унизит, никто…

Там он будет свободен, в вечном черном ничто, разве это не счастье? И даже если нет рая и ада – все равно, ничто лучше чем то, что есть сейчас в жизни Вити. А если он попадет в ад, то и пускай, ничего хуже с ним уже не сделают. Витя закрывает глаза. Онемевшие на холоде пальцы примерзли к железной опоре моста.

Как это будет? Наверное, он умрет во время паления.

А если нет? Долетит до льда и умрет в ту же секунду, или будет еще лежать искореженный, истекать кровью и стыть на холоде?

А может он проломит лед и уйдет под воду – тогда все будет быстро. Река измолотит его о камни, он и не почувствует. А может еще раньше все закончится из-за термического шока.

Знать бы только высоту…

Витя никак, никак не может допустить даже возможность, даже процентный шанс выжить.

Тогда это будет значить, нет, о таком Витя и думать не хочет.

Полная беспомощность, ничего нет хуже. Мать и тогда, наверное, найдет способ заставить его сниматься. Приведет Никиту к нему, поставят камеры и свет и будут транслировать его 24 часа в сутки, как он писает и ест через трубочку.

Витя сжимает опру до боли в пальцах. Далеко ли до льда? А сколько нужно чтобы точно, наверняка?

Вите страшно, и, наверное, один он в целом мире боится совсем не смерти. Смерть – это легко, это просто, это почти не больно.

Витя закрывает глаза, прижимается лбом к ледяной опоре. Так холодно, что аж больно.

– Эй, парень! Ты чего?

Какой-то мужик с собакой на поводках ковыляет к нему из пролеска. Витя тут же отлепляется от опоры, придумывает, что сказать.

– З-здрасьте.

– Здрасьте, – вторит ему мужик, оглядывая его недоверчиво, – ты чего тут делаешь один?

– Г-гуляю, – врет Витя и чувствует, как предательские пятна ползут вверх по груди и шеи к его щекам.

– Гуляешь, значит? Здесь? На мосту?

– Н-ну да.

– Ага, а давай ка я твоим родителям позвоню, тебе лет-то сколько?

– В-восемнацать, – тут же лжет Витя, и мужик хмыкает.

– Ну да, ты просто сохранился хорошо, видать. Ну ка давай говори телефон мамки. Гуляет он, видишь ли.

– Н-не надо звонить, я уже ухожу.

Лабрадор с шерстью цвета топленого масла доверчиво обнюхивает Витину руку и вдруг касается своим теплым шершавым языком.

– Ну ка фу, не приставай, – одергивает мужик поводок.

– М-мне п-приятно, п-пусть п-пристает.

Мужик улыбается и ослабляет хватку давая псу снова подойти к Вите. Витя робко и неуверенно треплет пса за ухом. Какие же холодные у него руки – он почти не чувствует шерсть и тепло собачьего тела.

– Знаешь, что, давай как мы с тобой прогуляемся. Мой разбойники все равно еще не набегались, и тебя заодно провожу до куда-нибудь, тебе в какую сторону?

Витя робко кивает в право, и мужик медленно вповалочку двигается вперед. Витя идет за ним, стараясь не подволакивать ноги, но мужик как будто и не замечает.

– Это вот Рикки, он уже старый совсем, ходит медленно, толстый, потому что и лапы больные, но ничего, все равно каждый день ждет у двери на прогулку. Вот, что значит характер и жизнелюбие. Мне вот в дождь или в метель никуда идти не хочется, мне б в постели понежится, по телику че посмотреть, а Рикки хоть бы что, он в любую погоду готов…

Беззаботная пустячная болтовня мужика действует как снотворное. Пыхтящий Рикки бодро идет рядом, и Витя с улыбкой глядит, как на его высунутый красный язык падают белые снежинки и сразу тают.

– Д-дядь, я дальше с-сам д-дойду, с-спасибо, – говорит Витя, когда они уже почти доходят до его дома.

Мужик понимающе кивает.

– Ты это, знаешь чего, что б там ни случилось, ты не думай, что это конец света. Жизнь, она знаешь, длинная. Все еще двести раз поменяется, ты и не поверишь.

Витя молча глядит вниз на следы собачьих лап у своих ног.

Тяжелая мясистая рука мужика пару раз хлопает по тощему Витиному плечу, и он и Рикки уходят.

Витя глядит, как Рики, виляя хвостом, удаляется. Когда их фигуры совсем скрываются из виду и теряются за белым снежным мельтешением, Витя вздыхает и идет домой.

Глава 69 Оля

– Оль, помоги встать мне, Оль, – голос матери пробивается к Оле как сквозь вату. Оля слышит, но не встает. Мать тянет к ней свои тонкие слабые руки, безуспешно пытается подняться с дивана, ей явно плохо, но Оли здесь нет.

– Оль, Оленька, мне встать надо, мне, мне…– мать задыхается, держится за сердце дрожащей рукой.

Сколько уже времени? Оля точно просыпается ото сна, выходит из комы: не понимает, какой день, какой час, как давно забрали Кирюшку. Может вчера уже, может год прошел, а может и пяти минут нет, и машина Андрея еще стоит под Олиным окном.

– Оль, Оль, ой, Господи, помру!

Оля встает, в ванной шарит в опустошённой аптечке – ничего. Вспоминает, что материно лекарство хранится в холодильнике рядом с грохоткой яиц. Наливает воды в стакан, достает таблетки, отдает все не глядя матери. Только слышит, как та пьет жадными прерывистыми глотками, как в трясущихся пальцах шелестит фольга от упаковки.

Оля, точно в сумраке, точно солнце уже давно село, не видит ничего дальше своей руки. Поле зрения сузилось в две мутные точки, а в голове только мысль, что нужно срочно найти Никиту, нужно срочно удалить это видео, и тогда все наладится, тогда Кирюшка вернется.

Как была в халате, Оля идет в коридор, накидывает пуховик, на босые ноги натягивает сапоги. Шапка на свалявшиеся со сна волосы, сумка на плечо.

Будто спящая еще, Оля выходит из дома, садится в трамвай и едет в толчее до работы – бывшей своей. Кондуктор подходит к Оле с протянутой рукой, но Оля и не думает доставать деньги, есть ли они вообще у нее – деньги? Оля не видит и не замечает ничего, ни толкающих локтей, ни детского плача, ни просьб «пропустите, пожалуйста», ни руки кондуктора, протиснутой в щель между тучными телами. Оли здесь нет.

– Проезд оплачиваем! – настойчиво просит кондуктор и наконец замечает голые Олины ноги, торчащие из-под пуховика, клочья нечёсаных волос из-под шапки, неумытое лицо, невпопад застегнутые пуговицы и длинный язык пояса халата, втоптанный Олей и пассажирами в черные натаявшие снеговые лужи.

– Ты блаженная что ли, эй, слышишь меня?

Оля не слышит, Оли здесь нет.

Пассажиры все прибывают, и огромная силла плотно сжатой телесной массы качает и уносит кондуктора против воли. Устав бороться, кондуктор наконец машет на Олю рукой: стоит и стоит себе, молчит, под себя не мочится, ну и пускай.

Оля выходит на остановке, тут же ее окружает и подхватывает поток кричащих, смеющихся детей. Так уже бывало раньше – много раз. Оля идет, не чувствуя ни мороза, ни скользкого подталого льда под ногами.

В школе суетно, потоком детских пружинящих тел вносит Олю в холл. Охранник, видя знакомое лицо, и не думает останавливать. Оля поднимается на второй этаж, и только теперь замирает, растерянно вглядывается, где ж Никита? Где?

Дети кричат, бросают друг другу самолетики, пинают неподъёмные ранцы, что-то судорожно переписывают на подоконниках. Где же Никита?

Сумка, непривычно тяжелая, давит Оле на плечо. «Наверное, тетради», – думает Оля и спускает сумку вниз – ручки в ладонь. Давно тетради не носила, вот и отвыкла, но откуда же у Оли тетради? Странные вопросы, на которые не придумать ответа.

Оля вдруг замечает Юлечку, ее красивая ухоженная головка понуро сидит на тоненькой шейке, две тугие косички бьют ее по спине, как хлысты. Оля радуется, увидев знакомое лицо.

– Юля, Юля! – зовет ее Оля через колокольчиком бьющий детских смех, – Юлечка, погоди!

Оля проталкивается к Юле и хватает ее за запястье. Юля оборачивается и испуганно, странно глядит на Олю, но Оля не замечет гримасы брезгливости и паники на Юлином лице.

– Ольга Дмитриевна? Вы что здесь делаете? – спрашивает Юля, но Оля только сильнее сжимает Юле руку – до синяков.

– Где Никита? Мне очень нужен Никита, Юля, вы же вместе всегда, где он?

– Да не знаю я, отпустите, отпустите!

Вокруг Оли уже собирается небольшая толпа. Затихает детский смех и визги, только взволнованный ропот колышется как волны вокруг Оли. Незаметно ее окружают плотным кольцом ребята – того, кто помладше, оттесняют назад. Оля в растерянности выпускает Юлину руку, и та тут же вливается в общие ряды, и не найти ее уже в море тел. Оля оглядывает лица и не может разобрать черт, все плывет перед газами.

– Никита? – зовет она отчаянно, и наконец из толпы отлепляется одно единственное тело.

– Ольга Дмитриевна, вам к врачу надо, слышите мня?

«Это он! Господи, это он! Нашла! Ну теперь-то все будет в порядке, теперь все наладится!»

– Никита, – дрожащими губами шепчет Оля, словно боится одним своим голосом его спугнуть, все разрушить. Боится, что он растает как морок, – Никита, удали видео, я тебя прошу, я умоляю, Никита, удали!

– Ольга Дмитриевна, вам к врачу надо, – повторяет Никита, – пойдемте, я вас отведу.

– Нет, нет, какой врач, зачем, я здорова совсем! Мне нужно только, что бы ты видео удалил, тогда Кирюшку вернут, понимаешь?

Никита ничего не понимает, а Оля улыбается ему ласково, заискивающе, и есть в этой улыбке что-то такое… Точно вот-вот она треснет, разойдется по швам, и оттуда хлынет горе, слезы, вопли, отчаянье.

Никита медленно вытягивает перед собой руки, точно к хищнику подступает к Оле, не близко – близко нельзя, от него до Оли метра два, и Никита по полшага медленно преодолевает пространство.

Оля видит протянутые Никитины руки, точно взять что-то хочет, и вдруг понимает: деньги! Ну конечно же деньги! Оля тут же кидается к сумке, роется в поисках кошелька:

– Сейчас-сейчас, я принесла, конечно, Никита, сейчас.

Пальцы ее вместо кошелька натыкаются на нечто холодное, ледяное почти, и твердое. Оно занимает собой все дно сумки и не подлезть под него, не подобраться. «Где же деньги?» Оля достает нечто из сумки, что б наконец протиснуть под него руку за кошельком, глядит на предмет, и сама не понимает, что перед ней: в руке так удобно и так полновесно лежит дедов пистолет.

Ну конечно же, пистолет, его-то Оля так и не вынула, так и носила его с собой по городу столько времени, Господи!

– Пистолет! – вспарывает повисшую тишину страшный визг, и дети, как по команде, бросаются в стороны.

Оля ничего не понимает, глядит на белое, точно снег, лицо Никиты. Черное дуло тоже глядит на него.

– Никита, я все отдам, – обещает Оля в панике, боясь, что денег не взяла, и теперь Никита ничего удалять не станет, и Кирюшка к ней не вернется, – я все отдам, ты же знаешь, да?

– Ничего не надо отдавать, Ольга Дмитриевна, только не стреляйте! Я удалю, сейчас все удалю, вот, видите? Достаю телефон! – шепчет Никита. – Я удалю, я все удалю, вы только опустите!

Какая-то возня, происходит за Олиной спиной – но Оле нет ела. Оле вдруг становится весело: она внезапно догадывается – Никита боится ее, пистолета боится, как будто она бы выстрелила в него, вот глупости! Оля смеется и кладет пистолет на пол.

– Ты чего? Это же деда моего пистолет, я его продать хотела, и забыла о нем, представляешь? – улыбается Оля, и закончить еще не успев фразу вдруг получает удар в спину: воздух вышибает из легких, и что-то наваливается сзади, не дает дышать, руки Олины тянут за спину, скручивают до боли.

Оля сгибается пополам, чьи-то огромные мясистые обручи рук выдавливают из нее весь воздух.

Оля видит только как чужая нога в грязном старом ботинке отпихивает далеко к стене пистолет.

«Да что ж это!» – только и успевает подумать Оля, а ее уже толкают к двери, прочь от Никиты, прочь от спасения, прочь от Кирюшки!

–Ну, пошла! Я полицию вызвал, они то с тобой разберутся!

Никита глядит на нее большими, полными ужаса глазами – такой молодой. Оля брыкается, ногами упирается в пол, и тогда ее несут уже к выходу, а она в воздухе бьет ногами:

– Стойте! Никита! Никита, Кирюшку надо вернуть, Никита!

Бах!

Тонет все в глухоте и гуле.

Бах!

И Никита дергается, точно его толкнули невидимой рукой в грудь.

Бах!

Большие его глаза все так же смотрят на Олю, и не могут никак понять – что же это? Отчего вдруг так больно? Больно ли?

Никита оседает вниз, веки его дрожат, он открывает рот, точно Оле что-то сказать хочет, силится сказать – но ни звука. Сквозь звон в ушах до Оли долетают крики: «Пистолет, у кого пистолет?»

Дети визжат и плачут.

Никита лежит, дрожат ресницы, синяя рубашка – побагровевшая и тяжелая, облепляет мальчишескую впалую грудь.

Оля с трудом отрывает взгляд и смотрит туда, где на пол она минуту назад положила дедов пистолет. На том самом месте, бледный и дрожащий, стоит Витя Сорокин.

Глава 70 Даша

Дашка сама не знает, от чего так сжимает сердце, предчувствие беды, так долго преследовавшее Дашку в каждом дне, в каждом Дашкинмом пустяковом действии, в каждой ее мысли, словно разбухло, нависло над Дашей, готовое вот-вот прорваться. Дети, гогоча и перешептываясь, веселой рекой текут со всех этажей на второй – поглазеть на представление. Дашка распихивает детей локтями, пробивается, как ледокол по реке, напором вспарывая себе путь – скорей, к Оле!

Но на нужный такой второй этаж не пройти – стройные, как ивовые прутки, спины перегораживают путь штыками. Дашка материться шепотом, что б не услышали, и пускается вниз по лестнице, чтобы там пробежать длинный школьный коридор насквозь и вновь подняться наверх с противоположного края. Дашка бежит на одном дыхании, так ей маетно, что-то плохое происходит с Олей, то самое дурное из Дашкиных томящих предчувствий, и от этого страха все в Дашке сжимается, мобилизуется – кто б знал, что она еще способна так бегать, как коза молодая.

Охранник Федор одиноко ерзает на своем стульчике около дверей.

–Это вы куда это все, чего это там? – кричит он Дашке, но Дашка только мимоходом отмахивается: нет у нее сейчас времени.

Но Федор, то ли из житейского стыдного любопытства, то ли от волнения за свой служебный долг, вскакивает со стульчика и пускается вслед за Дашкой. Его круглый живот как барабан распирает замызганную рубашку. Бегает Федор не часто, и потому хрипит загнанной лошадью прямо Дашке в спину. Густое смрадной облако окружает их двоих: запах пота, давно не стиранной одежды и сигарет, тяжелых, горьких, без фильтра.

–Я тут эта, Хтонову видел, я ж ее впустил, а потом-то вспомнил, что уволили ее, это она там, да, устроила? – гудит отдышливо за Дашкиной спиной.

–У, Шайтан, Валерий Ренатович голову мне отвертит! – горестно добавляет Федор.

Дашка прибавляет шаг, что б отвязаться наконец от Федора, и его тяжелые шаги вскоре остаются позади.

Дашка влетает на второй этаж, ищет глазами, жаждет скорее увидеть Олю, схватить Олю, увести ее в кабинет, или еще лучше, на улицу сразу, домой, но нет Оли: детская толпа вновь встречает ее волнующимся мрем спин. Туго заплетённые косами и хвостами макушки так и качаются, точно рогоз на ветру.

От отчаянья у Дашки опускаются руки, как, ну как ей пробиться вперед?

–Дарья Санна, Валерий Ренатович велел всем детей по классам разводить, сами они не расходятся, вот берите 8Б, проконтролируйте, что б все-все в класс вернулись – Викуля Сергеевна вцепляется в Дашкину руку клещами. Пальцы ее жмут о боли, а молодое, добродушное глупое лицо все издергано нервной гримасой.

Глаза ее, молодые и дикие, пьяные от волнения и возложенной на Викулю ответственности, ждут от Дашки какого-то ответа, а Дашка понятия не имеет, что ей сказать. Нет у Даки времени с детьми возиться, не тем сейчас Дашка должна заниматься, да только не дают ей никак пройти, найти наконец Олю, и вывести ее, привести в чувство, пока что-нибудь не случилось. А ведь случится, случится обязательно, Дашка сердцем чувствует, много месяцев уже чувствует, но все никак объяснить не может, что это за чувство такое!

Большая белая рука Анастасии Павловны внезапно находит Дашкину руку. Она притягивает Дашку, оттаскивает от тисков Викули Сергеевны и жестким своим менторским тоном велит:

–Отстань ты от Дарьи Санны, сама классами займись, давай-давай, а ты Дарья Санна, шла бы к Оле нашей, поговорила бы, – круглое красное лицо Анастасии Павловны сминается в гримасу жалости, доброты, нежности материнской – жалко ее, не в себе она, что ли, вон какой концерт устроила, иди, Валерий Ренатович, чего доброго, еще полицию вызовет…

И тут же пальцами размыкает детские ряды: «Разойдись, кому велено в класс всем быстро, дайте учителям дорогу, Дарья, чего стоишь?».

И детская толпа смыкается за ее Дашкиной спиной. Рослые старшеклассники выше Дашки на несколько голов, их острые локти как пики больно жалят Дашку в живот и ребра, дети раздраженно оборачиваются к ней, но увидев Дашку расступаются, в почтенном смирении, Дашка уперто таранит себе дорожку среди сотен своих подопечных, где ж там Оля?

–Дарь Санна, там Ольга Дмитриевна с ума сошла! – весело сообщают Дашке младшеклассники.

Дашке нечем дышать, вокруг нее рты и рты – улыбающиеся, смеющиеся, выкачивающие кислород, – удушливое море, которое Дашке, кажется, уже не переплыть. И вот наконец, слышит Дашка Олин голос, еще неясным эхом пробивающийся через ропот толпы: он молит, и визжит, и стонет, такой родной, такой знакомый каждой ноткой, и при том чужой вовсе, не Олин больше, Оля так не говор, Оля не кричит так…

– Удали видео! – стонет почти Оля, и Дашка видит, наконец, ее сквозь толпу, в зазоре меж каньоном смыкающиеся плеч старшеклассников.

–Оля! – кричит Дашка, но ее не слышно. Вокруг смех и шуршание.

–Пропустите, ну пропустите же! – сует Дашка ладони меж твердых каменных подростковых плеч.