Лайкни и подпишись

Витя качает головой и, не поднимая глаз, бормочет:

– Нет пока, сказал этот ролик выложит и обналичит выручку с прошлого. Наверное, через пару дней.

Черты матери заостряются, улыбка исчезает мгновенно, но она почему-то молчит. Не кричит, не причитает, как обычно бывало – просто затихает и как будто черствеет.

Не зная, что еще сказать или сделать в затянувшейся паузе, Витя обещает:

–Я у него сп3рошу, скажу пусть поторопится.

Глава 52 Оля

Оля сидит в ступоре, в оцепенении и не может двинуть ни одним мускулом. Горячая вода жжет спину уже нестерпимо, от пара и влажности нечем дышать, но Оля не в силах себя заставить подняться. Как сказать маме? У нее сердце… А Кирюшка? Что с Кирюшкой?

Оля глядит, не моргая, на влажную, всю в мелкой мороси плитку ванной, на желтоватые и серые разводы на старой эмали, которые ничем уже не вывести. Легче всего – остаться здесь навсегда. Просто не выходить из ванной, жар в итоге ее убьет, Оля не выдержит в этой парной долго. Тогда и объяснять ничего никому не придется. Вот он – выход. На секунду Оле даже кажется, что это реально. То же самое чувство Оля испытала, когда молодая секретарша Валерия Ренатовича сообщила Оле, что в ее услугах школа более не нуждается. Как будто это шутка такая, розыгрыш.

Всего секунда.

Говорила с Олей, конечно, секретарша, не сам Валерий Ренатович, под началом которого Оля работала так долго. Сам он, якобы, уехал по срочным делам, но Оля знала, что это был побег и предательство.

У него тоже с сердцем плохо, совсем сдал в последнее время, куда ему такие удары вынести – оправдывает его Оля и ей сразу становится легче.

Права была Дашка, он же меня просил, предупреждал… А я все не верила, что он это всерьез. Сама я во всем виновата!

И вот после этой мысли, после спасительно найденного виновника, устраненной несправедливости мира, Оля наконец разрешает себе плакать: сначала молча затем всхлипывая и наконец навзрыд.

В дверь стучит мать:

– Оль, ты чего там воешь? Упала? Оль?

Оля молчит, только рыдает все громче, все яростнее, до головной боли, до хрипоты.

– Ты дверь открыть можешь, Оль? – мать уже трясет хлипкую дверцу, выдирая из дряблой фанерной мякоти щеколду.

– Оля, Оленька, что с тобой? Ну что с тобой? Оль?

Один шуруп, не выдержав, выскакивает из своего гнезда, щепочками крошится на пол дерево, и щеколда повисает вниз, выскочив из затвора.

Мать врывается в ванну, падает рядом с Олей на колени, ощупывает ее, неловко елозит ладонями по голой Олиной спине, Оля стыдливо сворачивается калачиком, прячет красное зарёванное лицо в колени.

– Ну скажи, скажи, Оль, не молчи, плохо тебе? – и тут мать прижимает ладони к щекам и в жуткой догадке вздыхает: – Изнасиловали?

– Нет, нет, – сквозь всхлипы давит Оля, – меня уволили, мам, уволили! Как же мы теперь, как Кирюшка?

И новая волна рыданий душит Олю всхлипами, так ей себя жаль и, в то же время, Оля себя ненавидит, всем сердцем и душой, а потом ненавидит Никиту, и Валерия Ренатовича, затем Витю, будь он неладен, и, наконец, Кирюшку. Это страшные мысли, но Оля их не прерывает, впервые в жизни позволяет себе ненавидеть сына, своего ребенка, Кирюшку, за то, что он такой, за развод с Андреем, за свою жизнь, за просто так. Оля ненавидит и воет, кричит, плачет, а мать молча гладит ее голую спину и волосы.

За стенкой от Олиных воплей заходится криком Кирюшка, но никто не спешит его успокоить. Олины рыдания стихают мягко, как откатившая от берега волна – оставляют за собой оголившиеся обломки Олиной души.

– Прости меня, – шепчет придушенным от рыданий голосом Оля, боясь обернуться и взглянуть на мать, – мама, прости меня, слышишь?

Мать отвечает не сразу – рука ее мягко путается в Олиных мокрых, слипшихся волосах, распутывает их, перебирает, как делала в Олином детстве.

– Ничего Оль, мы справимся. Ирода твоего пережили, Кирюшку, тьфу-тьфу, на ноги поставили и с этим справимся. И не такое видали.

Глава 53 Андрей

Марина уходит, чтобы оставить Андрея и Аллу одних. Конечно, Марина уходит не из-за этого, а по делам, но Андрею иногда кажется, что Марина как может пытается оставлять его с Аллой как можно чаще. Тем более теперь, когда он потерял работу – временно, ненадолго, и все же, так много дома Андрей не находился никогда.

Дома Андрею очень некомфортно. Особенно с Аллой – плачущим немым младенцем, который ни словом, ни жестом не намекнет, что не так, и что ему вообще нужно. Андрей битый час качает кроватку, а Алка все не успокоится, орет, красная, как перезрелый помидор, вот-вот лопнет. Хорошо Марина не видит – она бы расстроилась от того, что Андрей не берет Аллу в руки и не успокаивает так, как положено. Так бы Алла, конечно, быстрее уснула, но Андрей не может, ну никак не может заставить себя ее взять. Если хорошенько вспомнить, с момента ее рождения Андрей брал Аллу от силы раз десять, а может и того меньше. Марине он всегда говорит, что боится – она ведь такая хрупкая, маленькая, а вдруг он сожмет ее слишком сильно, или, не дай Бог, уронит. Как он себя простит после этого? Марина всегда смеется и каждый раз уверяет: «Да ничего сложного, вот смотрит, берешь вот так – под головку и поднимаешь, вот и все, очень просто», – Марина берет Аллу на руки, качает, гукает, вертит ее как куклу, а Алка только смеется. А Андрей смотрит на все это со стороны.

– Хочешь попробовать? На!

Но Андрей тут же трясет головой и поспешно пятится к двери:

– Я опаздываю уже Марин, но я все понял, попробую потом, как вернусь.

Но не пробует.

Андрею действительно страшно – очень страшно, но вовсе не брать дочь и держать ее, этого у него в жизни было предостаточно: сначала с младшим братом, потом с Кирюшкой… Как много он возился с Кирюшкой – больше Оли. И держал его, и качал, и кормил, и памперсы менял, и по ночам просыпался, и купал даже – все он. Кирюшка по началу тоже был… нормальный. Совсем как Алла.

Это слово «нормальный» даже в собственных мыслях Андрей произносит с опаской, осторожно, хорошо подумав и подготовившись. Нормальный – такое обычное слово, а столько пугающих смыслов. Пока Кирюшка был нормальный, Андрей души в нем не чаял, любил больше жизни, да и сейчас любит, но… боится.

Чего боится? Андрей и сам не знает, но боится сына как огня. Столько раз порывался вот приду сейчас к Оле, с Кирюшкой повожусь, посмотрю, как вырос, и каждый раз Андрей трусил. Сколько он Кирюшку уже не видел? Не стоит даже думать.

И вот Алка, маленькая, красная, – нормальная. Но трогать ее Андрей не смеет. Как будто это сказка такая, и Алла заколдована страшным проклятием, и если он к ней прикоснется – она тут же станет такой же как Кирюшка.

Андрей дотошно выискивает в Алле признаки болезни. Он наблюдает за ней исподтишка, украдкой, пытливо изучает ее движения, реакции, как она познает мир и как к нему приспосабливается, и стоит ему заметить, хоть на секунду усомниться, его сердце падает и разбивается на части. Но потом видение пропадает, и Алла снова обычный ребенок без каких-либо отклонений или признаков таковых…

Андрею от себя тошно. Тошно, что он такой трус, что он подлец, что он боится собственного сына, а теперь и дочь. Марина его не поймет, не примет. А если и Алла тоже? Он и от Марины сбежит? И будет так бежать до конца своей жизни, оставляя за собой след из младенцев, которые… Которые… «Которые что?» – спрашивает себя Андрей и не находит ответа. Которые не такие, как он надеялся и мечтал.

И самое главное-то – самое страшное, ведь если и Алла тоже, то получается это все он? Андрей, получается, во всем виноват, ведь это уравнение с одной неизвестной… Это получается он, а не Оля, не слепая случайность, ни рок, ни судьба, ни карма, а Андрей – он, получается, сделал таким Кирюшку? И Аллу, кто знает, может и Аллу тоже.

Андрей глядит на дочь, как на бомбу с часовым механизмом. Когда она взорвется? Взорвется ли вообще? Андрей не знает, а потому не трогает, надеясь этим оттянуть, а может и вовсе предотвратить страшное мгновение, разрушение мира – его мира так точно.

Глава 54 Оля

Первые дни без школы даются очень тяжело. Оля по привычке встает в шесть утра, и еще час лежит пытаясь снова уснуть, но больше, конечно, просто смотрит в потолок или на занимающуюся зарю за неплотными шторами, на возню Кирюшки в беспокойном сне. Что ему снится? Радуги и солнечные зайчики? Или что-то Оле совсем неведомое?

В семь Оля сдается и встает, идет на кухню, заторможенно готовит утренний кофе и завтрак на всю семью. Мама тоже не спит, Оля знает – она вообще перестала спать с Олиного увольнения, только тихо лежит ночь напролет, думает о своем. Но мама не приходит раньше половины восьмого, может ей нужно время додумать свои мысли, может не хочет волновать Олю своей бессонницей. Позже всех встает Кирюшка, он может проспать и до девяти, и до десяти, как будто не голодает, и свет из окна тоже не способен ему помешать. Так вместе завтракают – Оля кормит Кирюшку, если он просыпается вовремя, или едят с мамой вдвоем – молча. А о чем говорить?

После Оля ищет работу: звонит по объявлениям, просматривает свое предложение поработать репетитором – никто не откликается. Уже поздно, все, кто хотел, занимаются с начала года, и в штат в начале четвертой четвери никто конечно же не требуется.

– Приходите летом, Ольга Дмитриевна, мы вас тогда с удовольствием возьмем, а сейчас сами знаете – в середине года кого-то встраивать…

Оля знает, но методично и упорно каждый день звонит, пишет, приходит лично.

Бестолку.

–– Пойду я, мам, хоть кассиром в магазин, – говорит Оля, и мама молча кивает, глядя в одну точку. Никогда она, конечно, не думала, что у нее, женщины, отдавшей жизнь работе с книгами, образованию людей, повышению уровня грамотности в стране, дочь будет работать кассиром в супермаркете. Но ведь все лучше, чем ничего.

Все пережили, и это переживем.

Но в магазин Оля так и не устраивается, Оля и туда не подходит – опыта нет, а желающих много, Олю еще научить нужно, а тут вот тебе, пожалуйста, молодые девки, быстрые, шустрые, уже всему наученные – готовый сотрудник, садись да работай.

И снова ночь, а затем утро, Оля встает в шесть, ждет до семи, заря, мутная и блеклая, занимается над домами, рассветает в полную силу только к девяти. Оля готовит завтрак, ест молча, и садится искать работу. День за днем, круг за кругом.

Олю выбросили. Выбросили из жизни, стерли ее место, удалили клеточку. Оле некуда приткнуться, Олю не ждут, не ищут.

Оля не знает, что делать.

Когда становится окончательно ясно, что поиск работы затянется надолго, а деньги подходят к концу – от Андрея по-прежнему никаких вестей – и нужно что-то решительно делать, мама подходит к Оле со свёртком в слабых дрожащих руках.

– На вот. Отец в войну все продал и на еду выменял, чтобы нас, детей своих прокормить. От только и осталось от его имущества. Дети дороже, нам есть надо, а память и так сохраниться.

Оля берет из материных рук сверток и мать уходит, не дожидаясь, когда Оля развернет подарок.

Под тканью, бережно укутанный, свежевычищенный, черный и блестящий, лежит дедов военный пистолет.

Глава 55 Юлечка

– Ты куда так вырядилась? На улице зима скоро, а ты с голыми коленками, хочешь без детей остаться?

Юля молча вздыхает, тупит взгляд, упрямо оправляет юбочку, едва прикрывающую худые коленки в капроновой сетке колготок.

– Мне не холодно.

Мама качает головой, и украдкой улыбается. Юля успевает заметить изгиб губ до того, как мама отворачивается.

– Все для Никиты своего стараешься? – Юля не отвечает, но ей и не требуется, мама машет рукой: – Молодость, ничего, и не такое подростковые годы вынести могут, иди, но отец что бы не видел! Замерзнешь – сама будешь виновата.

Юля поправляет тугие косички, придирчиво смотрит в зеркало – все ли в порядке? Юля никогда не бывает собой довольна, особенно теперь, когда Никита…

Юля упрямо трясет головой и косички – черные, масляно блестящие на свету, бьют ее по спине как хлысты. «Не думай об этом», – строго приказывает она себе.

Никита уже ждет ее на лавочке. Смотрит в телефон и смеется: очередной «ржачный видосик». Юля подходит тихо, и он ее еще какое-то время не замечает.

– Привет, – говорит Юля, и Никита, не отрываясь от экрана, бормочет в ответ:

– О, Юльчик, привет-привет, погнали?

Они идут на вечеринку к одному из Никитиных друзей. Вечеринкой эти междусобойчики можно назвать с большой натяжкой, но Юля покорно вторит Никите и его многочисленным приятелям. На «вечеринке» будут много курить, пить вонючее, дешевое пиво и энергетики, слушать странную музыку с матами и обсуждать «телок» и «тачки». Юля ненавидит «вечеринки», но очень любит Никиту, а он каждый раз хвастается ею, точно купил в магазине – последнюю модель, самую лучшую. Юле надо только молчать и изредка улыбаться, а можно даже и не улыбаться, достаточно одного ее присутствия, факта существования для того, чтобы Никита прослыл крутым пацаном и кобелем. В этом и заключается функция Юли – она украшение «вечеринки» в самом буквальном смысле.

Никита идет молча, глядит в экран, изредка прыская и хмыкая.

– Видала этого придурка? Он на камеру ест всякую гадость. Я б никогда так не смог.

Юля молча кивает.

– Прикинь, он жука навозного ел, вот это кринж.

Юля снова кивает – ей не нужно отвечать, ей нужно просто идти рядом.

Юля искоса глядит на телефон – тот самый, который она купила и собственноручно вручила Никите. Не так она представляла эффект от подарка…

Юля оправляет юбочку на заиндевевших коленках, столько стараний, а Никита даже не взглянул. С тех пор как он узнал, что есть и другие девушки – красивее Юли, худее, те, что смеются громче, с кем тусовки веселее – Юля как будто утратила свою ценность. Исчезла. Поблекла в глазах Никиты. Они это не обсуждали, но Юля чувствовала: он ее больше не видит, не гордится, не восхищается. Из Юлечки – бриллианта, одной единственной на всю школу, район, город, она превратилась в Юлю, одну из сотен если не тысяч. С кем он общается по ночам? Юля видит, когда Никита бывает онлайн. С кем ему интересней чем с ней? Почему он не пишет ей, ведь она тоже в сети, не спит, специально ради него, ждет, что он напишет… Но нет.

Юлечка злится и при этом ей больно. Больно, как будто ранили, больно почти физически. Каждый день она выискивает в зеркале недостатке – что с ней не так? Что Никите не нравится? Слишком толстая? Нос широкий? Ноги кривые? Если бы всю ее взять и стереть, как ластиком, и нарисовать заново: маленький носик, большие глаза, талию тоньше, тогда-то бы он посмотрел наконец на нее снова?

Почему он ее не бросит наконец? Зачем она ему? Безмолвная декорация.

Почему она его не бросит?

Нет, это немыслимо, Юлечка скорее заморит себя голодом, чтобы стать как те модели из телефона, чем бросит Никиту, он – единственный. Нет второго такого, она за ним навсегда, что бы не случилось, и даже если он однажды попадет в аварию и ему отрежут ногу, и все равно Юля останется, будет любить его еще сильнее. И даже почку ему отдаст, да, несомненно. Юля любит. Самой сильной, самой сладкой первой любовью. Той, которая не повториться. Юля читала – второго такого чувства уже не бывает, в сердце что-то перегорает после такой любви – потеряешь ее и никогда уже такого не почувствуешь.

А как без этого жить? Как жить, если не разрывается сердце? Если не хочется кричать и плакать от боли и радости? Если сердце не бьется, как бешенное, и не потеют ладошки от одного взгляда… Как без этого жить?

И Юля идет молча, и дышит одним с Никитой воздухом, и касается его своим запястьем, а затем ее рука змеей заползает в его карман, в тёплое гнездо его ладони, и Никита сжимает ее холодные пальцы.

Такая жизнь выносима. Такую жизнь Юля может принять.

Глава 56 Оля

Идти с оружием в сумке Оле очень странно. Тяжелый пистолет оттягивает ручки вниз свинцовой тяжестью. На душе у Оли еще тяжелее. Оля идет медленно, то и дело озираясь по сторонам. Оле кажется, что у нее на лбу ярмом написано, что идет она с оружием, и идет совершать преступление… Преступление против памяти и семьи.

За прилавком антикварной лавки все тот же престарелый мужчина, они с Олей мгновенно узнают друг друга.

– О, это вы, вернулись все-таки. Что у вас там было? – антикварщик щурится, припоминая их с Олей первую встречу. – Помнится оружие времен Великой отечественной?

Оля молча кивает и робко выуживает из сумки дедов пистолет. Он пахнет смазкой и холодным металлом – какой-то чужеродной стылостью, пороховой горечью, чьей-то старой смертью.

Оля кладет его на прилавок и молча смотрит на его посверкивающий под лампами корпус. Антикварщик надевает на нос смешные очечки с выпуклыми, толстыми линзами и включает фонарик.

– Посмотрим, пули есть?

Оля кивает, достает из сумки и пули.

– Мы его чистили каждый месяц, но никогда не заряжали, – признается она, – комплект пуль тоже еще с войны.

Антикварщик кивает, задумчиво вертя пистолет, препарируя его взглядом. В его руках, покрытых сеткой морщин, увитых толстыми венами, но по-прежнему сильных и крепких, без дрожи в пальцах, пистолет смотрится на своем месте. Его холодный тяжелый корпус кажется легким и неопасным, как игрушечный пистолет в руках мальчишки. Ловко щелкает курок, пустое тело барабана отправляет в смертельный полет несуществующую пулю. Антикварщик поднимает пистолет и целится в старые часы с золоченым циферблатом безмятежно отсчитывающие мгновения на стене. Затем достает из коробочки одну пулю, и загоняет внутрь – все работает гладко.

– Что ж, механизм рабочий, идет немного туговато, но это легко исправить. Думаю, за него можно смело предложить хорошие деньги. Тысяч 50 будет ценой честной, модель довольно распространенная. За комплект пуль могу добавить еще тысячи 3. Как вам?

Оля стоит, ошеломленная. На эти деньги они с Кирюшкой и мамой худо-бедно протянут несколько месяцев, сейчас эта сумма в прямом смысле может спасти Кирюшкину жизнь, и все же…

И все же Оля не спешит согласиться. Черное отверстие дула глядит Оле с прилавка прямо в сердце – Олино сердце и без пуль разрывается, но этот пистолет… Мать пронесла его, сохранила через все годы перестройки, голодные девяностые, через все беды и кризисы, нищету и дефолты – всегда эта память для нее была дороже еды и денег, дороже и превыше всего на свете, и вот, Оля отдаст ее, попрет и изничтожит за один миг, из-за своей же собственной глупости продаст реликвию их семьи.

Оля аккуратно берет пистолет с прилавка и кладет обратно в сумку.

– Вы знаете, я подумаю, хорошо? Все-таки память… – бормочет Оля и пятится к выходу.

– Смотрите, больше никто не даст, цена честная, хоть весь город обойдите. И еще, вы аккуратней, у этой модели нет предохранителя, а там у вас пулька сидит, бережнее с ним, бережнее., и пульку выньте, не забудьте

Оля кивает и выходит из магазина, хватает ртом свежий бодрящий февральский воздух. Пистолет приятно оттягивает Олину сумку, и Оля крепче прижимает ее к своему боку.

Пока Оля еще может что-то сделать, пока у Оли есть силы бороться и барахтаться – пистолет останется здесь. Оля будет сильной, и со всем справится – так она решает. И с тяжелым сердцем, но чистой совестью Оля достает из сумки телефон.

Глава 57 Оля

– Никита? – Оля говорит в трубку тихо, сама не зная, кого боится на улице. – Это Ольга Дмитриевна Хтонова, Никита, ты извини, что я тебя беспокою, я на счет твоего предложения о видео, помнишь, ты предлагал снять для твоего канала?

Никита секунду молчит в трубку – то ли не узнает Олю, то ли не помнит о предложении. При мысли, что Никита пошутил или забыл уже о сказанном, Олино сердце сжимается в страхе.

– Да, Ольга Дмитриевна, помню, если вы опять мне морали читать хотите, то я занят и мне иди надо…

– Нет, нет! – поспешно заверяет его Оля. – Я совсем не поэтому, я… Никита, в общем, я, пожалуй, согласна.

Никита снова молчит, и Оля мучительно ждет его слово – слово мальчишки, которое сейчас определит ее судьбу. И как бы ужасно это ни было, как бы мерзко и унизительно, но Оля отчаянно желает, что бы Никита сказал ей да.

– А вы уверены? – спрашивает Никита и что-то меняется в его тоне. Он как будто предлагает Оле не видео снять, а попробовать наркотики на школьной вечеринке. Такой это серьезный и вместе с тем настороженный голос, в котором Оля все же различает самодовольство и удовольствие.

Поймал ее, заманил в капкан, и вот она, трепыхающаяся в его руках – знает, что все кончено, и потому не дергается, не убегает. И Никита, и Оля знают, что Оля в отчаянье, и идти ей больше не к кому, иначе бы не звонила.

– Да, Никита, я все обдумала, мне бы только… объяснить, что конкретно от меня требуется?

Оля идет домой медленно, зыбкий мокрый снег как будто тяжестью налипает на Олины сапоги, не давая передвигать ноги. Пистолет оттягивает сумку вниз, и Оля вся чувствует себя какой-то тяжелой, сгорбленной, старой, налитой неподвижной отечностью. Ничего особенного снимать Оле не нужно, всего-то какую-нибудь сценку с Кирюшкой – посмешнее. Например, как он пугается телевизора, надевает на голову свою кастрюльку и воет, покачиваясь, как буек посреди штормового моря.

Посмешнее.

Оле никогда не было смешно глядеть на Кирюшку, ни единого раза Оля не улыбалась, глядя как ее сын страдает ни за что – без провинности, без права на апелляцию, страдает пожизненно и беспочвенно. Оля видела в эти минуты только ребенка, которому хочет, всей душою хочет и никогда не может помочь. Все эти его ужимки, крики, кастрюльки, жесты, солнечные зайчики, которых он упорно пытается поймать, как живых – так же, как ловят кошки – что это, если не горе, не мучение, не агония ее и единственного, ее родного любимого сына. Кто же станет над этим смеяться? Кому это может быть смешно?

Оля не верит, что есть на свете люди, которые будут смеяться над ее мальчиком, которые смеются над Витей, которые смеются над болью и бедой. Но они есть. Никита живое тому доказательство – неопровержимое. Оля думает о Никите как о мальчике, и все больше понимает, что Никита стал для нее чем-то иным: не ребенком, играющимся со страшными игрушками, сам того не понимая, не запутавшимся неопытным человеком, не изнеженным возрастом мальчиком, которому еще не известны ни настоящая боль, ни горе, и потому он не может им сострадать и сочувствовать, нет… Никита стал чем-то иным для Оли, чем-то холодным и мерзким, чем-то страшным и опасным, вызывающем в Оле первобытный трепет, которому она не знает имени. Никита стал для Оли лицом всего молчаливого, безымянного зла, скрывающегося за аватарами, никами, дурацкими картинками, зла самого страшного, потому что у зла этого нет тела, семьи, любви, сердца – нет души.

И все же, и все же Оля должна. И Оля идет и знает, что, когда придет, она возьмет свой телефон и сделает все, что Никита сказал ей, и возьмет его деньги и будет рыдать и есть их, жить их, существовать на них. И Кирюшка тоже – Кирюшка, который никогда не узнает за какой страшный счет получает по утрам кашу и свои таблетки, и радуги на стенах, и солнечных зайчиков.

Нет. Все не так страшно. Все не может быть так страшно. Это Оля себе надумала, накрутила. Верно Дашка говорит – Оля морализатор, видит все в двух цветах – в черном да белом. Это Оля конечно зря разошлась, ничего на самом деле не происходит страшного. Это всего лишь видео, и Кирюшку – ее Кирюшку – они не знают. Они его не рожали, не вскармливали, не сидели с ним у врача, не узнавали диагноз. Их мир стоял ровно, пока Олин переворачивался. Для них вещи и события остались значимыми, в то время как для Оли все потеряло смысл.

Они не знают, им просто неоткуда знать, над чем они смеются – всего лишь милый карапуз с кастрюлькой на голове, боится телевизора, ну разве это не забавно? Ну разве не смешно? Это всего лишь одно мгновение из целой жизни безымянного малыша – набора пикселей.

Нет, решительно ничего в этом нет такого уж страшного.

Глава 58 Оля

Утром воскресенья Оля просыпается задолго до будильника. Открывает глаза и таращится в темноту, в ожидании звоночной трели, или пока кто-нибудь из домашних не подаст голос. Но все тихо. Кирюшка спит крепко, сон – это вообще единственное место, в котором Кирюшке хорошо. Оля давно заметила, как неохотно Кирюшка вылезает из сновидений, как не любит утро и как радуется наступлению ночи и тьме. Днем все в этом мире к нему враждебно, все несет угрозу или неприятности, а что там, в его снах, Оле неведомо. Какой он – идеальный Кирюшкин мир? Есть ли там она, в этом мире? Или там нет вообще ничего кроме радужного света и тишины? Оле никогда, наверное, не узнать, а может есть все же маленький шанс, ведь так говорят врачи, что Кирюшка подрастет и все же начнет говорить и даже выражать свои мысли. Оля знает, что Кирюшке не писать поэм и даже не складывать сложноподчиненные предложения, но хотя бы простые, дробленые на фрагменты мысли, он выражать сможет. Так говорят врачи. Так верит Оля.