Лайкни и подпишись

– Это важная бумага была, – говорит он, как бы между делом.

– Я не хочу, чтобы вы снова поговорили, вы же видите, Валерий Ренатович, разговорами Ольгу Дмитриевну на верный путь не наставить. Надо решать вопрос кардинально, – отрезает Никита.

Валерий Ренатович вздрагивает.

– Уж как-то это не по-человечески. Я припугнул ее конечно, но что б и вправду… Это ты Никита пока молодой тебе это все весело, а взрослым все это знаешь как страшно?

– А то, что она не унимается, вам не страшно? Эти последствия взрослым ни по чем? Сами же говорили, нам скандал не нужен! Раз уже началось все это, так пусть продолжается, главное тихо. А с Ольгой Дмитриевной тихо как-то не получается.

Валерий Ренатович тяжело наклоняется и достает из кадки самолетик. Края бумаги оплыли черными пятнами.

– Эх, заново печати проставлять.

– Ну, Валерий Ренатович! Ну что, будем что-то решать с вами?

Никита нетерпеливо ерзает на стуле

Валерий Ренатович не глядя машет на него рукой. Его красное потное лицо кривится в гримасе ни то боли, ни то злобы.

– Ладно, прав ты, но после праздников! Вот как четверть новая начнется, тогда и…

Никита сияет широкой веселой улыбкой.

– Вот это правильно, Валерий Ренатович, вот это спасибо!

Никита вскакивает и тут же жмет Валерию Ренатовичу руку, не замечая даже мокрой земляной кашицы, стекающей по толстым его пальцам.

– А за бумагу вы уж простите, я нечаянно.

Глава 48 Витя

– Ну что, Какаша, падают твои охваты, что делать будем?

Услышав это, Витя испытывает облегчение, ведь если просмотры падают, значит он больше никому не интересен, и значит Никита отстанет от него наконец, и скоро все это закончится.

– Надо срочно поднимать, значит нужно добавить настоящей жести, – рассуждает Никита, – о! А может ты обосрешься?

– Я н-не буд-ду, – отказывается Витя.

– Да на него разок замахнуться – он таких кирпичей наложит… – ржет Колька Длинный и отправляет в рот очередную семечку. Шелушки он плюет прямо на пол, и Вите от этого хочется блевать.

– Я н-не буд-ду этого д-делать, – упрямо бормочет Витя.

– Н-не буду – передразнивает его Никита, – это ты мамочке своей скажи когда денежки капать перестанут, что думаешь, пожалеет она тебя? Ой, сыночка стал скучным – хрена лысого! Она уже прикормленная, от денег просто так не откажется, отправит тебя батрачить куда-нибудь на рынок – рыб потрошить.

«Да и пусть отправит, хоть кого потрошить лучше, чем это», – думает Витя.

– Даже и не знаю… – Никита крутится на стуле вправо-влево. От этого его челка взлетает, обнажая лоб и шрам у виска, туда, по слухам, отец зарядил ему пряжкой от ремня в раннем детстве. – Может дать от тебя отдохнуть, нового персонажа ввести… А где я его возьму такого же калеку?

– О! – продолжает Никита. – А давай хайп устроим, скажем, что тебя машина сбила, или там, не знаю, пьяный бомж избил, короче, что ты при смерти в реанимации к утке прирастаешь, а? Прикинь как народ подкинется! Правда ненадолго, это все конечно волну даст, но она и схлынет так же, а нам надо что-то на долгую перспективу.

– Может тебе к старому формату вернуться? – аккуратно спрашивает Юлечка.

– Да кому он уже нахрен нужен, все, забыли, прошла мода! – кричит Никита, и Витьку становится страшно и вместе с тем обидно и зло за Юлечку. Она ведь ничего плохого не сказала, что б на нее орать. Она вообще здесь быть не должна, с ним не должна! Ну что она тут делает?

– Извини, – шепчет Юлька, потупив глаза.

– Не можешь ничего умного сказать, так лучше заткнись вовсе!

– А эта, как ее, Хтонь ваша, она че, обломалась? – спрашивает Длинный и Никита грустно кивает.

– Такой вариант был, но нет, она пока ни в какую. Посмотрим конечно, что дальше будет, есть у меня мысль.

– Какая? – спрашивает Длинный расщелкивая очередную семечку. Шелушки, как дохлые тараканы, сгрудились у его ног.

– Да уволят ее походу. Я там Валерию Ренатовичу рассказал, что она нос не в свое дело сует, и ему это сильно не понравилось. Он ее предупреждал уже, что б отстала.

– Нифигасе, – присвистывает Длинный, – она ж вроде ниче, училка хорошая.

– Да хорошая-то хорошая, ну и что теперь? Жалко, конечно, я и сам не ожидал, что так случится, но что поделать, бизнес есть бизнес.

Семечковая вонь заполнила подвал, и Вите кажется некуда уже от нее деться. От вони, а может и от новости у Вити кружится голова. Ольга Дмитриевна ведь единственная за него вступилась, даже с матерью говорила, и к директору ходила! Ей одной во всем мире было не смешно смотреть на Витю, нет, она-то понимает, что это не он, что это все не настоящее, и что у Вити просто нет других вариантов, нет выход…

– И че ты придумал на счет Хтони? – спрашивает Длинный.

– Я ей бабок за видео предложил. Пока отказалась, но, если уволят, всяко может повернуться.

Длинный хмыкает:

– Ништяк…

– А ты не думаешь, – робко подает голос Юлечка, – не думаешь, что это все неправильно? Ты ведь ей жизнь сломать можешь, ну что она тебе сделает? Она же училка просто, ну лезет она, ну и что? Это же безобидно, а у нее сын маленький…

– Я не понял, – говорит Никита тихо, но от этого голоса Вите становится страшно, – ты ее сейчас защищаешь? Ты че вообще тут делаешь? Че ты сюда ходишь? Таскаешься за мной вечно как собака, иди отсюда! Я тебя вообще сюда не звал, нахрена ты нужна-то, только тупость всякую болтаешь, иди я сказал! – уже орет Никита и Юля, сначала державшаяся, срывается с места и выбегает из подвальчика, и только и слышно, как прыгают ее шаги по ступенькам.

У Вити кружится голова, Вите плохо.

Он медленно встает, пошатываясь и шаркая идет к двери – к воздуху, подальше от вони семечек, от Никиты, и от тупого смеха Длинного. Подальше из всего этого на волю.

– Мне н-не хорошо, – бросает он мимоходом, но никто, конечно, не бежит его поддержать, открыть дверь. Витя повисает на ручке всем весом, с трудом открывает тяжелую стальную дверь. Свет бьет ему в глаза, и он слепнет на первые мгновения.

Юлечка сидит на крыльце, прямо на голом холодном бетоне и ревет в ладошки. Витя садится с ней рядом, гладит ее плечи. Не его она ждала.

– Ты не плачь, не плачь, – приговаривает Витя тихо, – Никита он, он просто мразь! Вырывается у Вити, и Юля тут же вскидывает голову. Ее зареванное лицо – розовое и мокрое, ни чуточку не стало хуже. Большие влажные глаза только еще больше блестят от слез.

– Не смей так говорить о Никите! – шипит Юля и рывком скидывает Витину руку.

– Н-не сметь? Д-да он же н-на тебя орал, он т-тебя выгнал! – Витя не верит своим ушам. – Т-ты плачешь из-за н-него!

– Да плачу, и что? Это мое дело, ясно?!

– Д-да как т-ты можешь его защищать он же, он…

– А я люблю его! – кричит Юля с каким-то категоричным отчаяньем, вызовом, криком раненой умирающей птицы, которая , не взирая на боль и смерть, все равно грудью кидается на острые камни.

– Л-любишь? – шепотом переспрашивает Витя и не понимает, как Никиту можно любить, особенно Юлечке, после всего…

– Да, люблю! И пусть он меня выгнал, и что? Да и пусть он меня уже не любит теперь, мне все равно! Любовь – она такая, в ней нет эгоизма. И пусть он даже с другой будет счастлив – если он счастлив, то и я буду счастлива, ясно тебе?

Витя совсем уже не знает, что говорить, что думать, что чувствовать, он только сидит молча и глядит на Юлечку такую красивую в ее гневе, такую святую в своей жертвенной, совершенно ненужной неуместной любви…

– Д-дура ты, Юля, – наконец заключает Витя.

– Да пошел ты, – отвечает ему Юля и, развернувшись, быстро шагает прочь. Витя только молча глядит как ее толстые тугие косички хлещут ее по тонкой спине. Как хлысты.

Глава 49 Оля

У Оли трясутся руки. Мелко-мелко дрожат без остановки, так, что можно расплескать чай. Дашка смотрит на нее молча, выражение лица такое странное, непонятное. Гримаса жалости, боли, но совсем нет удивления. Она смотрит на Олю и как будто немного сквозь, словно не в первый раз все это видит, а уже много, много раз поверялась эта сцена – Оля напротив, чай, трясущиеся руки, Дашкин взгляд.

– Я не понимаю, – шепчет Оля, глядя на отпечаток помады на фарфоровом краешке.

– Я не понимаю, – твердит она уперто, – почему?

Оля смотрит на Дашку, и ждет ответа. Дашка вздрагивает, приходит в себя, но ответа никакого не дает. У Оли на лице боль и недоумение, дезориентированность, и Дашка ненароком думает, что она и так всегда была дезориентирована, а тут у Оли просо выбили из-под ног почву.

– Я что-то плохое сделала? – требует ответ Оля, как ребенок.

Дашка знает, что нужно уже сказать что-то, пытается собраться с мыслями, а мыслей нет.

Все так внезапно случилось, Дашка конечно ожидала этого, но все равно ее застали врасплох. Вот только пролетел новогодний праздник, яркой чередой промелькнули каникулы, и вот, новая четверть, самое начало, и такой удар под дых. Что же ей сказать?

– Даш, ну скажи что-нибудь, ну это же ошибка, я же ничего не сделала? – Оля говорит с отчаяньем, ее глаза – сплошная рана.

Дашка отводит взгляд.

– Он думает, ты опасна, Оль. Поэтому вот так.

– Но середина года же, где они найдут замену? А я? А я? – Оля, кажется, впервые понимает ужасную истину. – А я куда? Середина года? Кому я нужна сейчас? Он что, до лета не мог подождать?

– Сколько тебе должны выплатить? – прерывает Олю Дашка.

– Там немного получается, я больничные часто брала из-за Кирюшки… – Олин голос стирается в шёпот.

– На сколько хватит?

– Не знаю, на месяц, может два.

– А накопления есть какие-то?

Оля смотрит на Дашу испуганно.

– Нет конечно, какие накопления, Даш, ты же знаешь!

И снова пауза и снова этот вопрос:

– Я все не могу понять, ну почему? За что он так? Это Валерий Ренатович, он же меня с школьной доски, вот такой маленькой знает! Да я ж с ним с первых дней работала, единственная работа моя в жизни! Ну как так можно, Даш?

Дашке хочет крикнуть, наорать на Олю: «Да за то Оль, я тебе говорила не лезь куда не просят! Предупреждали тебя, угрожали открыто, прямым текстом сказано было – уволят! Ты все как дура наивная не веришь ничему, за правду радеешь, вот она твоя правда, Оль!»

Но Дашка только качает головой. Кошмар, какой кошмар.

Оля смотрит на отпечаток помады и думает, что скажет маме, как сообщит новость? Оле очень хочется поговорить с Леней, но с ним нельзя, уже не получится. Черное болото сомкнулось над Олиной головой, давно ли она в нем вязнет? А ведь каких-то пару недель назад Оля была по-настоящему счастлива.

– Мне надо маме сказать. И работу найти как-то надо…

– Репетиторство, – подсказывает Даша, – будешь к ЕГЭ готовить.

– Я не готовлю к ЕГЭ, Даш.

– Ну, научишься.

Дашку бесит Олина мнительность, жертвенность и неспособность понимать и видеть причинно-следственны связи в поступках других людей и вообще в мире. Дашка любит Олю за ее доброту, ранимость, искренность, но иногда до зубного скрежета Дашу бесит эта житейская Олина тупость, упертость и праведность.

«Ну что, помогла?» – хочет зло крикнуть Дашка, но, конечно, опять молчит. Достает таблетки валерьянки и дает Оле еще две штучки. Руки ее понемногу успокаиваются, замирают, и на смену Олиному отчаянью, детской обиде приходит заскорузлая стылость, как у памятника – выболело, понимает Дашка. Все внутри разорвалось и наконец-то выболело.

В это день Оля покидает школу в последний раз.

Глава 50 Никита

Хтони больше нет. Никита радуется, как ребенок, получивший на день рождения долгожданный подарок. Ох и досаждала она ему – эта Хтонь. И надо было ей так упорно, так настойчиво лезть не в свое дело? И зачем, спрашивается? Ну что она получила по итогу? Знает Никита этих неравнодушных, они каждый день взрывают ему личку и комментарии своими дурацкими, совершенно тупыми и бессмысленными, слезливыми обвинениями Бог знает в чем.

Никита устал от этого. Устал доказывать, что он прав априори, раз то, что он делает – работает и приносит ему деньги. Это просто работа, такая же как у всех. Как у Хтони, в конце концов. Только она выбрала быть учителем и горбатиться за копейки, а он – Никита, свободный человек. Каждому свое.

Ну, теперь-то можно и вздохнуть спокойно. Никите даже по-своему жалко Хтонь, она хоть тетка и унылая, но предмет свой вела хорошо, все по делу. Не отвлекалась, на контрольных не валила, когда надо давала списать по-человечески, да и вообще, по-человечески это то, как бы Никита описал все, что Хтонь делала. Ну кто ж ее просил лезть?

Никита на Хтонь не злился, а чего злиться на таракана за-то, что он твой хлеб жрет? Это ж таракан, у него в природе так заложено, он и не знает, что за это его однажды тапочком размажут по кафелю. Так и Хтонь не знала, что над ней неминуемо занесут тапочек, ран или поздно.

Никита радостно хмыкает и делает картинный хук справа – как он ее. Раз и нет тетки, потому что нечего с ним, с Парфеновым, связываться, он чего-то в этом мире да стоит, не пальцем деланный, он и не таких обломать может.

И все же – жалко ее, эту Хтонь. Надо бы ей повторно протянуть руку помощи, все-таки какой он добрый – никакие деньги Никиту не портят, благороднейшая душа. И Юльку он не бросает, не смотря на все ее загоны, а мог бы – ему вон сколько моделей Директ надрывают каждый день – еби, не хочу.

Но Никита не такой, он правильный, он себя уважает и низко падать не собирается. Все это продажное, временное, алчное и падкое, грязное и мимолетное. Никите такого не надо. Сегодня же Никита позвонит Хтони и предложит ей снова снять для него сюжет – Хтонь не откажется, не в этот раз. Пусть она сама поймет, что ничего такого Никита не делает – это же кино, все понарошку, никто никого не обижает! Никита только создает иллюзию – мастерски – то, что зрителю и нужно.

Никита давно понял, что чем скандальнее ролик, чем больше людей он затронет – хоть в каком смысле – тем больше резонанса вызовет, а значит и денег принесет. Кто сейчас гнушается черного пиара? Чем больше смотрят, тем лучше, и пусть там хоть коз сношают, лишь бы товар продать. А это Никита умеет.

Витек ковыляет последним, позади всей толпы, только он, Никита, с ним и общается. Никита воровато оглядывается, точно боясь, что их кто-то увидит, и аккуратно пристраивается к Витьку.

Витек напрягутся всем телом, как пружина, но Никита этого не замечает. Он кладет свою руку Витьку на плечи, притягивает его щуплое изломанное тело к себе и в ухо шепчет:

– Сегодня, как всегда, на нашем месте. Сюжет есть, будем снимать.

Глава 51 Витя

«Я н-не б-буду этого д-делать, я б-больше не б-буду это д-делать!»

Витя рывком просыпается в свое постели, мокрой, неприятно липнущей к телу – Витя с ужасом отдирает от себя простыни, облепившие его как кокон, водит по матрасу руками – сухо ли? Вроде сухо, Витя без сил валится н голый матрас, переводит дыхание, моргая в серый, как кракелюром покрытый трещинами потолок – вспотел, просто вспотел. Ничего больше.

Ему опять снился этот сон – как он стоит на сцене и не помнит ни слов ни что вообще тут делает. Софиты светят нестерпимо жарко, он слепнет от белого безжалостного электрического солнца прямо над его головой. Он не помнит, ничего н помнит – а зал полон ждущих, жаждущих начала действий людей. Он мнется и блеет у микрофона, и тут слышатся первые смешки. Сначала единичные, затем к ним присоединяются новые и новые – женские голоса, мужские, даже дети, особенно дети, смеются громче всех:

– Смотрите, да он обмочился!

И уже хохот пронзает зал острой надрывной иглой, прокалывает Витино бешено стучащее сердце. Витя хочет убежать, но не знает куда – его слепит этот дурацкий софит – между ног мокро, тяжёлые джинсы повисают вниз на его худых ногах. Стыдно – Витя хочет умереть от стыда, так ему плохо – лучше смерть, смерть лучше всего!

Витя просыпается всегда на этом моменте, и пробуждение встречает его лавиной чувств: страх, стыд и разочарование – Витя не умер, и долго еще не умрет, а значит этот кошмар повторится снова и снова.

Витя мрачно плетется в ванную, в кране снова ржавая вод, она отдает вкусом крови во рту. Витя не смотрит в зеркало: иногда да, но не сегодня, сегодня ему уже досталась порция разочарования в себе.

Мать уже сидит на кухне – в махровом халате на голое тело. Витя ненавидит этот замазанный розовый халат, который помнит еще, наверное, с рождения, и то, что мать всегда – всегда – надевает его поверх своей наготы. Витя чувствует приступ тошноты и потому, схватив с тарелки успевший подсохнуть бутерброд, приготовленный для него сильно заранее, поспешно скрывается в коридоре.

– Куда пошел? Ешь нормально, я зря что ли тут горбачусь у плиты с утра до ночи?

– Я ем, мне идти н-надо, Н-никита ждет.

После этой волшебной фразы вопросы и упреки прекращаются – способ действует безотказно и в любой ситуации. Никакой Никита Витю не ждет, но стоит упомянуть его имя, мать готова отпустить Витю хоть среди ночи, не уточняя куда и зачем. Зажав в зубах бутерброд, Витя засовывает шнурки в кроссовки, себе под пятки, и вырывается из квартиры в прохладный, пахнущий сыростью и пустотой подъезд.

Витя вдыхает этот неприветливый бодрящий запах полной грудью и впервые за утро расслабляется. В несвязанных кроссовках не очень то удобно, но завязывает Витя плохо, и потому так поступать проще и быстрее. Он делает несколько шагов вниз по ступеням, слышит пролетевшее в спину материно: «Ты давай старайся там», и щелчок запираемой двери. Выждав пару минут, Витя вынимает бутерброд и идет наверх.

Подъем это долгий, но Витя упрямо перетаскивает ногу за ногой, ступень за ступенью. Лестница на чердак шатается и хрипит, и Витя лезет аккуратно и не спеша, что есть сил цепляясь непослушными пальцами за перилки: страшно, главное вниз не смотреть. Витя чувствует себя скалолазом, покоряющим гору. Люк Витя много раз смазывал маслом, и тот поддается легко и без скрипа. На чердаке пыльно, все уляпано голубиным пометом, но это ничего. Залитые тусклым зимнем светом, заиндевевшие половицы сверкают волшебным бриллиантовым блеском. Утробное урчание голубей успокаивает Витю как ничто в мире.

Он стаскивает с бутерброда масляную тонкую, как пергамент, колбасу и крошит хлеб на мелкие кусочки. Голуби обступают Витю волнующимся серым морем, точно почувствовав что-то в узкое окошечко чердака влетают все новые и новые птицы. Витя кладет в руку пару крошек и притягивает ладонь перед собой, и море тут же взмывает вверх и, толкаясь, пробивается к его руке – источнику жизни. Витя смеется и морщит нос, вот оно – его счастье. Здесь никто его не ищет, никто не трогает, не донимает. Здесь никто не знает его, и никто не смеется. Здесь все от него зависят, ждут и любят – по-своему, по-птичьи, как могут. Здесь он Бог, свет и сама жизнь. Здесь он корм. Здесь он хочет быть.

После школы – нестерпимо долгих уроков, которые все же кончаются, а Витя бы все отдал что бы они длились и вовсе вечность – Витю уже ждут. Никита неторопливо крутится вокруг крыльца с другими ребятами. Там и Колька длинный – их оператор, и Денис кувалда – зачем он нужен, Витя не знает, но он лебезит перед Никитой, и тому видимо это очень нравится. Вокруг Никиты толкутся и другие ребята – многих Витя не знает, но на сьемки всегда приходит много ребят, они ржут за кадром, а Никита считает, что это добавляет живого контента и хорошо для роликов. Чуть в стороне от всех скромно и молча стоит Юлечка.

– Ну, явился не запылился, ты че там делал так долго?

Кто-то ржет и предполагает:

– Ботинки шнуровал, да Витек, – и тут уже все смеются, все кроме Юли.

– М-меня зад-держали.

– Пф, какой ты важный Витек, всем-то ты нужен.

Никита приобнимет его за плечи – по-свойски, по-дружески, по-хозяйски. Витя ненавидит это.

– Что сегод-дня?

– О-о, мой друг, сегодня мы снимаем нечто грандиозное!

Никита ведет Витю за собой, как теленка, не ослабляя хватку – вся веселая компания шумно идет сзади. Последней, отрешенно и молчаливо, идет Юлечка.

Витя думает о ней – старается не слышать Никиту, смех за спиной, гогот и галдёж толпы массовки. Витя думает, какая Юля все такие красивая – длинные тонкие ноги робко месят хрусткий снег. Коленки краснеют на морозе, но Юля все равно ходит в юбке и колготках. Ее тугие толстые косички мерно раскачиваются в такт шагам, а карие, как будто чуть влажные, глаза полны печали. Зачем она здесь? Зачем она каждый раз с ним? Выбирает его день за днем, зачем? Что ей в этом? Она ведь всего этого выше, чище, лучше!

Витя думает о Юлином молчаливом присутствии во время его экзекуции. Как она глядит на него своими влажными – всегда влажными – большими глазами без тени улыбки и упрека. Просто смотрит, а он смотрит на нее в ответ, и как будто выскальзывает из своего тела, из вего происходящего в тихий сумрак ее темных радужек, в прохладу ее спокойных, четких и стройных мыслей. Вот где бы он хотел быть – на чердаке, а еще в мыслях Юлечки. О чем она думает в этот момент?

Никита уже устанавливает свет и камеру, предметы готовы, реквизит на местах – Витя не вникает в происходящее, ему все равно. Все равно, что говорить, что делать, что о нем подумают, он проходил это столько раз, что уже смерился и понял – лучше всего отрешиться, как будто его и нет. Как будто это все не он, а кто-то другой вместо него говорит и делает. Никита ставит задачу, объясняет слова, Витя кивает, как китайский болванчик, не вникая в суть.

– Ты меня вообще слушаешь?

– С-слушаю, – отвечает Витя, и собственный голос звучит откуда-то из далека.

– Ну тогда погнали, все готовы?

Никита в последний раз проверяет свет и включил ли Длинный камеру – бывало, что он забывал, идиот.

– Давай Витек – мотор!

И Витек дает. Читает свой текст, заикается и блеет, краснеет и бледнеет, спотыкается и подворачивает ноги – Витя хорошо знает свою роль, она всегда одна и та же.

Заканчивают быстро, уже через пару часов Никита командует стоп камерам и хлопает в ладоши.

– Все молодцы, мы закончили, Колян, заснял? Молодец, вырубай камеру, я посмотрю, что вышло. Витек, если что, доснимем завтра.

Витя не возражает, не глядит на ребят – в ушах все еще звонкими раскатами стоит их смех. Раньше он смеялся вместе со всеми, когда все кончалось, притворялся, что ему весело, но никто не смеялся с ним, всегда над. Он хорошо помнит недоумение и брезгливость в их глазах. Только Юлечка смотрит без сякого выражения пустыми как у куклы глазами.

Витя выходит из судии первым и как можно быстрее захлопывает дверь, оставляя за ней смех, унижение и стыд. Он идет домой дворами и тайными тропами, чтобы не повстречать знакомых – он давно выучил лазы уличных кошек и, точно одна из них, невидимый пробирается между гаражей и вдоль заборов.

В подъезде долго мнется у собственной двери, не решаясь надавить кнопку звонка. За дверью тихо шуршит жизнь его домашних: мать в своем халате, Артур на работе, но, когда он придет, Витя все равно не заметит. Он тихий и бледный, как тень, какой-то выцветший, как будто его много раз стирали прямо вместе с материным розовым халатом.

Был ли Артур когда-то другим Витя не знает, может до его рождения, до встречи с мамой. Иногда по праздникам, когда родители выпьют, у матери начинают блестеть глаза и она вспоминает какие-то далекие счастливые истории в которых они еще с Витиным отцом веселы и молоды, и все впереди, у них столько планов, мир так и ждет их с распростертыми объятьями. Что случилось с этими людьми? Мама никогда не уточняет, только до и после.

Витя вздыхает, облачко пара размывается по черному неживому дверному глазку. Витя звонит в звонок – резкое и пронзительное щебетание птиц возвещает о его возвращении. Мать распахивает дверь немедленно, как будто все это время стояла за ней в ожидании. В лице ее пластиковая радость и нетерпение. Видя это, Витя вжимает голову в плечи и тупит взгляд, молча разувается, носком стягивая кроссовки с пяток, кладет на пол портфель, неуклюже и долго снимает куртку. Мать смотрит на него с неживой, как будто пришитой улыбкой, еле дождавшись пока Витя справится с одеждой начинает подталкивать его к кухне. Пахнет супом.

– Давай, садись, уже вон темно совсем, ты весь день голодный, чего так долго сегодня?

– Так снимали, Никита правил прямо в процессе, – отвечает Витя.

– Вот как, ну, он мальчик умный, знает, что делать, раз правил, значит надо, – в святости Никиты в этом доме не сомневаются.

Витя молча кивает, прихлебывая из ложки суп. Часть конечно же проливается, и Витя знает, как это бесит мать, но она не подает виду – улыбается все так же. Когда Витя наконец почти все съедает, мать аккуратно и вкрадчиво спрашивает:

– Ну, что там наш Никита, деньги заплатил?

Вот оно, то самое ради чего весь этот любезный концерт. Витя холодеет, утыкается в тарелку. Ему каждый раз страшно сказать матери нет, еще не заплатил, как будто он сам лично виноват в этом, как будто плохо старался, плохо работал.