Лайкни и подпишись

Мама спросила было, откуда деньги:

– Неужто, ирод наконец прислал? Совесть видать совсем замучила!

Но ирод ничего не присылал, Андрей молчит, Оля давно уже не звонит – потеряла надежду.

– Премию на работе дали, новогоднюю, – говорит Оля и не врет, действительно дали, но на нее Оля накроет стол и позволит себе наконец-то отдохнуть по-человечески.

Перед самым праздником Оля покупает продукты – мандарины, само собой, стандартный набор на салаты, но в этот раз Оля расщедривается и гордо, с чувством достоинства, кладет на ленту на кассе ананас и баночку икры. Кирюшка никогда не пробовал икру – этот год будет у него первым.

Уже под вечер вдруг звонит Дашка:

– Оль, – говорит Дашка осторожно и печально, – Оль, у меня поездка к родственникам сорвалась, и встречать мне не с кем, одной не охота, можно я к вам приду?

Оля оглядывает свой в этом году богатый стол и радостно соглашается:

– Конечно можно, приезжай скорее.

Самые лучшие праздники у Оли были с Андреем. Он каждый год шел на рынок, выбирал пушистую, большую – Оле такую не дотащить – елку, пахнущую смолой, снегом и ночным лесом. Оля украшала ее игрушками, антикварными, еще из СССР, вешала гирлянду, Андрей декорировал гардины мишурой. Под самый праздник всегда приносил несколько бутылок шампанского, икру, конечно, разные фрукты – экзотичные, Оля таких до Андрее не ела, и что бы Оля весь день не готовила заказывал заранее доставку. Оле оставалось сидеть и радоваться.

Ничего, думает Оля, открывая дверь Дашке, мы и сами справимся, без елки, но зато веточки есть и икра.

Дашка приносит шампанское – розовое, замороженную клубнику, пакет мандаринов с листиками и тортик. Кладет все это на пол и своими морозными губами целует Олю в щеки. Меховой воротничок Дашкиной дубленки пахнет непередаваемо по-зимнему: инеем, снегом, мускусом, застывшими, закристаллизовавшимися духами.

– Ой, Оль, спасибо тебе, вот ты выручила, сидела бы я сейчас одна перед телеком, с Путиным чокалась.

– Да ты брось, могла бы и без звонка, а почему поездка-то сорвалась?

– Да там, – хихикает Дашка, – представляешь, автобус встал, из-за мороза видимо, а праздник, сама понимаешь, в каком состоянии механики, – Дашка щелкает себя по шее и смеется, тут же достает из пакета шампанское, – ну ничего, мы с тобой скоро тоже такие будем.

На Дашке короткое, блестящее платье, ярко красное, как помада. В вечернем желтоватом свете ламп Дашка сама искриться как снег, как лед, как все новогоднее и счастливое.

Оля зачаровано глядит на нее, сама Оля в обычной одежде, и не подумала нарядиться. Дашка с удовольствием замечает Олин взгляд.

– Вот, видишь, эффект произведен, а теперь давай, Оль, я салатами займусь, а ты иди переодевайся. Новый год нужно встречать красивой, это ведь психология – понимаешь, мы новую страницу в жизни открываем, ты какой хочешь на этой странице быть, красивой завитушкой, или кляксой от протекшей ручки?

– Да мы же тут все свои, семьей, перед кем мне…

Но Дашка Олю не слушает.

– Да мало ли перед кем, передо мной, да хоть перед собой, себя, Оля, любить надо!

И пока Оля грустно вспоминает, что у нее в гардеробе есть красивого, нет, даже не красивого, праздничного, Дашка уже вовсю целует в щеки маму и гугукает с Кирюшей.

– Ой, Дашенька, сладу с ним нет, он видишь какой большой стал? Дерется! – заводит мама свою песню. – Вы нам, Дашенька, подскажите может чего-то по воспитанию, вы ведь тоже детками особенными занимаетесь?

Дашка, наученная многогодичным общением с родителями, автоматически кивает и обещает:

– Подскажу-подскажу, обязательно!

А сама садится напротив Кирюши, в глаза не смотрит, отворачивается: дает рассмотреть себя хорошенько, услышать запах. Дашка терпеливо ждет пока Кирюша с ней смириться, а тот зачарованно смотрит, как переливается Дашкино платье.

– Ну что, Кирюша, ты меня не помнишь уже? – говорит Дашка тихо-тихо и ласково, – я тебя еще совсем маленьким на руках держала.

Дашка достает из сумки шарик, – хрустальный, тяжеленький, такой, чтобы и не разбить и в рот не поместился, подносит к лампочке и вертит, от шарика по стенам и полу расцветают радуги, Кирюшка радостно мычит и тянет ручки.

– На, держи, тебе подарок.

Кирюша очень рад, таким счастливым Оля его дано не видела – радуги скользят по его смеющемуся лицу.

Оля выходит в комнату в синем платье с шифоновыми рукавами и юбкой – красивое платье, Оля лет сто как его не надевала, уже и забыла о нем. Оля глядит на свое отражение в зеркале, Дашка прижимает ладони ко рту, сладостно и восхищенно вздыхает:

– Ну, Оля, такую красоту прятала, и это я не про платье.

– Прям уж, красота, перед кем красоваться-то? – машет рукой мама, но ни Оля, ни Даша не отвечают ей.

Оля и сама не знает, почему не носила это платье? Хоть бы раз на школьный кооператив, да хоть куда-нибудь… Нет, Оля и не ходит никуда. Но сегодня! Сегодня Оле есть кому показаться.

– Оль, вот это правильное начало года, чувствуешь? Во-от, с такой уверенностью и надо начинать.

– Ну давайте уже за стол, сейчас куранты будут, – торопит мама.

– А вы чего, Вера Степановна, не нарядились?

– Ой, – смеется мама, – куда мне.

– Женщине всегда есть куда, – важно замечает Дашка, философски прикрыв глаза.

Ухает пробка от шампанского, пузыри шипящей лавиной ползут по горлышку и Олиным пальцам, Дашка с писком подставляет бокалы. Клубничка плюхается в шампанское – ш-ш, вздымается рой пузырьков. Кирюшка смотрит, открыв рот на все это розовое бриллиантовое великолепие. Оле хорошо – как никогда еще не было.

Владимир Владимирович начинает речь про сложный минувший год, и Оля встает с бокалом.

– Чего это ты? – хихикает Дашка с набитым ртом.

– Неудобно как-то сидеть перед президентом, – краснеет Оля. Ей и правда невмоготу сидеть – так ее переполняет торжество.

– И правильно, – Даша тоже встает, за ней и мама с кряхтением поднимает свой бокал, Кирюша вертит радужный шарик, и все сверкает и светится как Олина душа.

Бьют куранты и Оля, закрыв глаза, впервые загадывает не здоровье Кирюше, не хороший учебный год и даже не мир во всем мире – а счастье. Что бы был рядом Леня, и было весело, и много смеха – и это все, чего Оле хочется.

– Ура! – звенят бокалы. – До дна, а то не сбудется! – командует Дашка.

Пузырьки щекочут горло, вкус икры жутко соленый, непривычный и, тем не менее, для Оли самый сладостный.

А дальше танцы, Дашка берет на руки Кирюшку, и тот даже не плачет и не вырывается, Дашка кружится с ним, и Оля вслед за ними, а мама затягивает какую-то старую пеню.

Когда взвывают салюты, Дашка несет Кирюшку к окну, везде выключают свет, и все они вчетвером молча глядят на вспыхивающее, раскалывающееся искрами небе. Кирюша корчит гримасу, так это красиво и жутко одновременно. Оля глядит в окна, напротив, точно в зеркале четыре, человека тоже стоят и смотрят на небо. Трое смотрят на небо, а один – на нее. Оля робко машет ему рукой, слегка, едва заметно, и Леня кивает ей и, кажется, улыбается.

Глава 44 Витя

Витя не любит праздники. Так хоть в школу можно уйти, или сказать, что в школу, а самому на чердак, или еще куда-нибудь спрятаться.

А в каникулы некуда Вите идти, с ним никто не гуляет, и мать, конечно, знает про это, а потому предлогов сбежать от нее у Вити практически нет.

А на сам праздник Витю ждет еще один, дополнительный кошмар.

Со всего города съедутся к ним родственники, и будут тыкать Витю пальцами, вертеть и рассматривать, как новогоднюю игрушку на елке, и конечно комментировать, притворно ласково, как он вырос, и что невесту пора, и чем Витя увлекается, и куда думает поступать и кем работать. Ничего нет мучительней и сложнее чем сидеть и улыбаться в ответ, и отвечать вежливо, и краснеть, краснеть, потому что всем и без того понятно, что нет у Вити никакой невесты, и никогда не будет. И кем он может работать? Витя хотел бы быть баскетболистом, играть в команде. А если не баскетболистом, то может пилотом. Да, вот эта профессия – один на один с небом много часов подряд, и никто не донимает, тишина и бескрайний простор вокруг, свобода!

Каникулы тянутся бесконечной серой чередой ватных снежных дней. Витя жмется носом к окну и глядит на беспросветную серую хмарь мельтешащих снежинок. Даже Никита не звонит и не пишет ему, не зовет в студию – слава Богу не зовет!

Витя думает, как там Юля. Будут ли они в новогоднюю ночь вместе с Никитой? Что она загадает под бой курант?

Витя ничего не загадывает. То, что он хочет неисполнимо, а в чудеса и сказки Витя с детства не верит, с тех пор как понял, что никакие его желания не сбываются.

В день Нового года мать подряжает Витю резать салаты – еще одна персональная Витина пытка. Он берет в руки нож и режет медленно, так медленно, что и не режет практически вовсе. Нож идет плохо в слабых негнущихся Витиных пальцах, вязнет в колбасе и огурцах, Витя боится порезаться и оттого не придерживает продукты во время резки, и ломти выходят кривыми и слишком крупными. Мать, конечно, это злит и бесит, и она покрикивает на Витю, тесно топчась с ним на кухонном пяточке все долгие невыносимые часы готовки.

Артур заканчивает с елкой и украшениями, и тогда освобождает Вию из его плена, тихо пихнув того локтем в бок: «Иди, иди, я займусь». Витя уходит в спасительное одиночество комнаты, что б просидеть там последние часы до приезда гостей.

А когда дом набивается тетушками, дядьками, племянниками, сестрами и братьями Витя стоит посреди комнаты, точно это он новогодняя елка, и мыслями утекает, ускользает из дома, представляет себе Юлечку и баскетбол, и стоит молча, улыбаясь заученной улыбкой, и кивает периодически – а сам он далеко.

Пьяный смех, крики, танцы потных тучных тел – все это проходит мимо Вити. Один из дядек настойчиво сует Вите под нос рюмку водки: «Вон какой большой, пора уже, давай, как мужик!». Витя отнекивается, лепечет про таблетки, и дядька отстает, разочарованно махнув рукой. Вите хочется уйти, но нельзя, мать заметит, что его нет и придет выпрашивать, почему это он сбегает. И Витя сидит притиснутый к толстому боку тетки, насквозь провонявший резкими забористыми духами и алкоголем.

И подарков ему не надо, понятно и так, что ему подарят – очередные новые аппараты для реабилитации – другого Вите не дарят никогда. Это ведь нужнее, на важные вещи деньги тратить надо.

Витя ждет только одного момента – боя курантов и салюта, вот тогда-то и можно будет наконец вздохнуть – все они оденутся, Вию, конечно, забудут в спешке, родственники гудящей толпой вывалят во двор жечь бенгальские огни и бахать хлопушками, а Витя встанет у окна и будет молча наблюдать как расцветает огнями небо.

Как бы хотел он быть там, высоко-высоко, вместе с салютами загореться, сгореть и погаснуть.

Витя глядит, как оседает на землю пепел, как рыжие языки лижут его в небе, вспыхивают точно маленькие звезды и тут же тонут в черноте.

Вот и закончился год. И начался следующий. И ничего не изменилось.

Глава 45 Оля

Оля лежит, растопленная негой. Белый потолок висит над ней как облако, и сама она как на облаке – в Лениной постели. Хорошо невероятно! Леня приносит Оле кофе с мягкой пенкой, ложечкой рисует в этой пенке сердечко. Оля никогда, наверное, не была так счастлива, так любима. Ведь если вспомнить Андрея, в его любви никогда не было нежности, близости душевной, все только тело, быт, жизнь. А Оле так хотелось, что б ее любили, ее именно, а не грудь ее, не ноги, не лицо, а внутреннее что-то, щемящее, рвущееся наружу из Олиного сердца.

Так мало любви в Олиной жизни…

А тут Леня – Леня, который пылинки с Оли сдувает, как с самого драгоценного, Леня, который ее слушает, которой в глаза ей глядит и искреннее интересуется, как дела, как она чувствует, чего хочет. Никогда такого не бывало в Олиной жизни, ни разочка!

Оля лежит, сбивая пальцами простыни, чужой постели, главное, не думать, что постель это Ирина, и простыни Ирины. Вот если не думать, тогда все легко, главное претвориться, что ничего неправильного Оля не делает. Ну в конечном-то счете, что, Леня мальчик, что ли? Он так решил, он ее выбрал, сердцу же не прикажешь. Так бывает: прошло, разлюбил, а девчонки уже есть, куда деваться, помереть теперь что ли с тоски, удавить в себе все-все чувства? Разве это жизнь?

Нет, они с Леней решительно ничего плохого не делают, просто такая любовь у них – запоздалая. Как бутоны цветов, распускающиеся перед первым снегом. А Ира и не узнает, Леня ведь не уйдет от нее, не бросит…

Да, не уйдет… И никогда не будет по-настоящему, взаправду Олиным. Никогда не приведет его Оля домой знакомить с мамой, не расскажет Дашке. Никогда не заснет с ним и не проснется, и на своих простынях тоже никогда с ним не будет.

Оля нехотя вылезает из постели, идет в ванную. Там на полочке стоят четыре зубных щетки – и ни одной ее. На крючке висят полотенца, которые повесила не Оля, мыло, которое Оля не выбирала, ароматизаторы, которые Оле не приятны. Все в этой ванной к Оле враждебно: пушистый халат ждет не дождется, как бы укутать не ее, не Олины, плечи. Тапочки ей велики, корзиночки, баночки, тюбики ершатся неприветливо при виде Оли: нельзя их трогать, Ира заметит, Ира поймет, что не так стоят, Оля по себе знает – поймет обязательно.

Оля моется аккуратно, стараясь не касаться лишний раз стен, мочалок, раковины. Тщательно проверяет, нет ли на полу ее упавших волос, хочет было расчесаться, но Ириной щеткой чесать волосы словно грех – кощунство. Оля выходит из ванной, и приветливая уютная квартира превращается вдруг в холодный грот: со стен на Олю смотрит Ирино лицо, на фотографиях Оле улыбаются Ирины дети. В прихожей пахнет Ириными духами – это ее шарфики и пальто. Оля нюхает свой шарф, лежащий рядом с Ириными, не почувствует ли Ира чужой запах? На всякий случай отодвигает свой шарфик в сторонку, решает не душиться больше перед приходом к Лене.

Оле хочется пить, но она не знает какую взять кружку – какая из них Ирина любимая, личная ее?

Оля возвращается в спальню, к ждущему ее Лене, и ложится в постель, вновь на чужие простыни. На которых затем Ира и Леня тоже будут заниматься любовью – законной своей. И на этих же простынях, возможно, будут однажды скакать и играть девчонки, или дремать вместе с родителями после кошмарного сна, и никто не узнает, не подумает даже, что на этих же простынях лежала Оля, любила Оля, кричала Оля…

Оля неуютно ежится, жмётся к горячему Лениному боку. Эйфория влюбленности схлынула с Оли, обнажив подлинные руины Олиной любви. А дальше будет больнее? Ведь дальше Оля только сильнее Леню полюбит, только больше к нему привяжется, только чаще станет кричать и любить на чужих простынях… Насколько ей будет больно потом, в самом конце? Ведь не могут такие истории длится вечно, или что же, десять лет Оле быть Лениной любовницей, пока девчонки не вырастут окончательно, а затем что? Оставит Иру, стареющую, жизнь отдавшую Лене, единственному своему мужу, одну? Доживать на осколках разбитого сердца? И после этого сможет Оля любить этого человека, поступившего с Ирой, ни в чем перед Олей и Леней невиновной, как с Олей однажды поступил Андрей? Сможет ли Оля любить после этого Леню? Смотреть на него каждый день, просыпаться с ним, готовить ему завтрак, гладить его рубашки, с щемящим сердцем отпускать его ведется с дочерями, и знать, каким ядом пропитаны их сердца, какой болью и ненавистью, какую рану она им нанесла вместе с Леней.

Оля лежит, свернувшись клубком, обхватив руками прижатые к груди колени, и даже Ленин жар не может ее согреть, так Оле холодно и зябко.

Одна история обязана закончится, что б продолжалась другая, и видимо это должна быть ее, Олина история, так было бы правильно. Оля соберет свои вещи, половые тряпки и швабры смоют Олины волосы, воздух выветрит Олин запах, вода смоет Олин пот с простыней, и не было будто Оли. Ира вернется в не попранное свое жилище и заживет по-старому. И Оля тоже.

Глава 46 Леня

Есть что-то в Оле, что Лене нравится. Что-то неуловимо женское, мягкое, слабое. Такое, что хочется оградить, спасти, помочь чем-то. И чувствуешь ведь, что осилишь. Вот с теми же деньгами – другой Леня может и не дал бы, пожадничал, хотя сумма там, честно сказать, смешная, Ира и не заметила бы, а вот Оля – взяла, да чуть не плакала от радости, а как благодарила – ах как благодарила, сразу чувствуется, когда женщина по любви и ласке изголодалась. Лене только в радость – ему в своей жизни еще не удавалось быть героем. Единственное его семейное достижение – 2 дочери, и то рожал не он, считай, не участвовал.

Нет, с Олей все решительно по-другому, не так как с Ирой. Иру он, по праве сказать, давно не любит. Может и вовсе он ее не любил?

«О-о, ну понятно, девочка из богатой семьи», – такое он слышал каждый раз, рассказывая друзьям и родственникам о помолвке. Не из такой уж и богатой, но зарабатывает Ира прилично: квартиру она купила, моря отпуска – всегда ее деньги, девчонкам все новое, лучшее, дорогое, у каждой по мобильнику и планшету, и компьютер один на двоих есть – мечта, а не детство, и все это Ира. Леня такого никогда не видел – что бы все было. Ленино детство было другим – как и Олино. В ней он чувствовал что-то щемяще родное: бедное пришибленное жизнью, сплюснутое, раздавленное, даже жалкое что ли…

Да, Оля была жалкой для него – и от того еще более желанной, ведь именно на ее фоне Леня чувствует себя великаном. Такую-то женщину ему и нужно было выбрать, а не все способную осилить Иру, которой Леня нужен в качестве аксессуара, что б на встречах выпускников гордо говорить: да, я замужем, да, счастливый брак.

Едва отгремели праздничные салюты, Ира схватила детей в охапку и собралась на море, а Леня очень быстро претворился смертельно больным и, клятвенно заверяя, что справится сам, остался дома – один. Свободный.

Чудесные каникулы! Оля, как молодая козочка, прискакивала к нему по первому зову – всегда горячая, на все готовая, невозможно благодарная – мечта!

И вот, под конец этих чудесных каникул, когда до Ириного возвращения считанные дни, и настроение и так неумолимо портится, Оля выдает ему такое:

– Лень, я очень долго думала и все же решила, что не могу больше продолжать нашу с тобой… связь.

– Что значит не можешь? Тебе врач что ли запретил? – смеется Леня, но Оля краснеет, тупит взгляд, уворачивается от Лениных пытливых глаз.

– Подожди ты это сейчас серьезно, что ли?

Оля кивает, и из горячечных алых ее щеки становятся совсем белыми. Наверное, Оля думает о деньгах, и что он, Леня, потребует их вернуть.

Леня садится на кровать, ногой отпихивая смятые простыни.

– Тебе может не нравится что-то, или беспокоит? Ты скажи, я же открыт к диалогу, ты знаешь.

– Нет, нет, – смущенно качает головой Оля, – все нравится, очень!

– Тогда в чем дело? Ты переезжаешь куда-то? Муж вернулся? А-а… с Кирюшкой, наверное, беда, и тебе неловко просить помощи?

– Нет, нет, – машет Оля руками, – нет! Это все не при чем, дело вообще не в этом, я просто так не могу!

– Как так?

– Как любовница, – стыдливо шепчет Оля, как будто боится, что ее кто-то кроме Лени услышит.

– Ну не можешь как любовница, давай иначе, как женщина моей жизни, как истинная любовь, которую я по молодой глупости не дождался. Ну не могу же я сейчас развестись, и девчонок бросить, ты что, хочешь, чтобы как с Кирюшкой было?

– Нет, в том и дело, что н хочу. Я была женщиной, которой изменяют, я так ее ненавидела, Марину, больше, чем Андрея, а теперь я сама… Понимаешь? Делая зло, мы только его множим, причиняя боль, умножаем боль.

– Оля, – Леня садится напротив, близко придвигает лицо, берет Олины руки в свои большие и горячие, – Оля, послушай меня, Ира ничего не узнает. Никакой боли ты не умножаешь, наоборот, – Леня чмокает Олю в лоб и шепчет, – ты спасаешь. Ты спасаешь меня от зла и несправедливости мира. Ты несешь добро и счастье, понимаешь? Ты делаешь меня счастливым, неужели ты не видишь?

Оля замирает, задумывается, беспокойно вертит руки в больших Лениных ладонях – так ей в них хорошо. И все же… И все же…

– Одно счастье против троих получается, – заключает Оля печально и тихо.

«И что, и все? Просто уйдешь вот так, и все на этом?» – спрашивает Лёня, стоя в не завязанном халате, наблюдая, как Оля натягивает разбросанные вокруг кровати вещи. Особенно неловко надевать лифчик, и Оля просто кладет его в сумку.

– Я никогда ни от кого вот так не уходила, поэтому не знаю. Наверное да, все.

– И что, вот это вот все, – Леня неопределенно разводит руками, – ничего для тебя не значило?

– Значило. Очень много значило, – отвечает Оля. Волосы ее встрепаны и в лучах солнца золотой короной лежат на голове. Леню это очень влечет, и хочется опять Олю уложить в кровать и забыть все эти ее глупости, ну куда она уйдет? Ну к кому?

– Наверное если бы так много не значило, я бы и смогла дальше… А может и нет. Не знаю.

Оля оглядывается – ничего не забыла? Идет к выходу, теребя потертые ручки сумки. Долго еще будет болеть этот день у Оли в груди.

– Ну что ж, раз ты все решила, – вздыхает Леня, все еще не особо веря, что Оля это всерьез и навсегда. Все они бабы такие – любят громкие слова и точки, а потом сами первые трескаются, не выдерживают и приходят обратно, как ничего и не было. Драмы может им не хватает? Не могут, когда все хорошо, нужно обязательно что б было плохо и гаденько.

– Раз ты все решила – иди.

Леня размашисто даже театрально распахивает перед Олей дверь. В зимней шапке и пуховике она очень смешная. Даже трудно смотреть на нее печальную и серьезную и так по-дурацки выглядящую.

– Леня… – Начинает Оля и замолкает. Так и стоит в дверях смотрит в пол.

– Чего?

– Спасибо за все, – говорит наконец Оля и выходит за дверь, тихо и нежно прикрывает ее за собой, как будто гладит в последний раз, но Леня перехватывает ручку и запирает дверь с громким хлопком.

– Пожалуйста, обращайтесь! – орет он уже закрытой двери.

Затем еще минуту стоит, не понимая, что дальше делать, ему даже кажется, что Оля вот-вот вернется, но Оля е возвращается.

– Пф, вот же бабы дуры, – усмехается Леня, машет рукой и идет приводить квартиру в порядок перед Ириным возвращением.

Глава 47 Никита

Никита качает ногой в новеньком кожаном кроссовке, белая кожа без единого пятнышка – где уж ему замараться, он и не ходит в них почти по улице, в машине все. В школе пусто и без детского гвалта, без рвущих перепонки звонков, в пустых сонных коридорах как-то не уютно. Никогда раньше Никита не бывал в стенах альма-матер во время каникул.

Никита складывает самолетик из какой-то бумажки. На ней что-то написано – может важное, а может нет, Никите, по большому счету, наплевать – новую напишут. Сложив самолетик, Никита запускает его в воздух, и тот по кривой дуге пикирует в кадку с растением. Трехочковый!

Валерий Ренатович входит в кабинет, пыхтя и отдуваясь – по лестнице поднимался, значит. Никита про себя хмыкает, но тут же широко и радостно улыбается, подает директору руку. Смешно все это – вот сидит он в кабинете как дома, с директором за руку здоровается, а Валерий Ренатович и слова ему не скажет.

– А, Никита, что тебя привело, случилось что-то?

Никита кивает, пятерней зачерпывает густые волосы, убирает назад.

– Да, один вопросик обсудить хочу, Валерий Ренатович. На счет Ольги Дмитриевны нашей.

Валерий Ренатович разом краснеет, наливается, как помидор.

– Что там опять с ней? – спрашивает он раздраженно и немного сконфужено.

– К Витьку она ходила, это вы уже знаете?

Валерий Ренатович кивает, толстые его пальцы перебирают на столе бумажки, не находят одной, и тут же начинают шарить по столу, по ящикам.

– Знаю, как же не знать. Мне уж и звонили, и спрашивали, чего это мои учителя по домам расхаивают и не в свое дело лезут.

– Вот и мне, Валерий Ренатович, интересно – почему? Вы же, вроде, поговорили уже с ней. А она все не уймется, а если она в полицию пойдет?

– Не пойдет, – тут же отрезает Валерий Ренатович, – Оля, конечно, настырная, но она не пойдет, не такой человек, она скромная, людей просто так беспокоить не станет.

– Ну, Витькину мать же побеспокоила! И мою тоже, – смеется Никита.

Валерий Ренатович тяжело вздыхает.

– Ну даже если и пойдет, ну и что? Пусть себе ходит, развлекается, одинокая женщина – чем ей еще заняться?

– А машина моя? Я и дальше кататься хочу, да и вам не надо, что б кому-то стало интересно, как это вы несовершеннолетнего ученика за рулем не заметили. Да еще и про ролики вопрос могут поднять…

– Ну и чего ты хочешь, я не пойму? Я еще раз поговорю с ней, так сказать, популярно.

Валерий Ренатович наконец замечает самолетик в цветочной кадке, вздыхает, промакивает салфеткой лоб.