Тени в раю

– Вы так считаете?

– По крайней мере, не скучные. А все остальное… – Она пренебрежительно повела рукой. – Большие отели – те все какие-то безликие. Там люди ведут себя скованно, эмоции стараются припрятать. От этого в воздухе как будто напряжение, но ничего чрезвычайного толком никогда не увидишь.

– А здесь увидишь?

– Да, здесь все более открыто. Люди позволяют себе не сдерживаться. И я тоже. – Она усмехнулась. – Кроме того, мне так симпатичен Владимир Иванович. Он почти как русский.

– Да разве он не русский?

– Он чех. Хотя кем он только не был. Прежде деревня, откуда он родом, находилась в России, но с девятнадцатого года она стала чешской. Потом немецкой, когда гитлеровцы туда вошли. Теперь, похоже, снова скоро станет русской – или чешской. А может, американской? – Она снова усмехнулась, вставая. – Мне пора. – И, на секунду замешкавшись, вдруг спросила: – А почему бы вам не пойти со мной? Или у вас что-то намечено?

– Ничего. А фотограф ваш меня не выставит?

– Ники? Вот еще новости! Там же всегда тьма народу. Одним больше, одним меньше, какая разница. И из русских тоже кое-кто будет. Обстановка, конечно, слегка богемная…

Смутно я догадывался, почему она меня приглашает. Хочет загладить впечатление от нашего первого знакомства. Особого желания отправляться с ней у меня, пожалуй, нет: что я там потерял и кому нужен? Но сегодняшним вечером я готов ухватиться за любую соломинку, лишь бы не оставаться одному у себя в номере. В отличие от Наташи Петровой, ничего чрезвычайного я испытать не желал. А уж нынешней ночью и подавно.

– Будем брать такси? – спросил я в дверях.

Наташа рассмеялась.

– В гостинице «Рубен» такси брать не принято. Это я еще помню. Нам тут недалеко. Да и вечер какой дивный! Ах, эти нью-йоркские ночи! Нет, что хотите, но я не рождена для сельской жизни. А вы?

– Вот уж чего не знаю, того не знаю.

– Неужели никогда даже не думали об этом?

– Никогда, – честно признался я. Да и где, когда мне было предаваться подобным праздным умствованиям? Тут только одному успеваешь порадоваться – что ты вообще еще жив.

– Что ж, тогда у вас еще кое-что впереди, – рассудила Наташа. Она шагала быстро, рассекая поток встречных прохожих, точно летящий по волнам бриг, а ее гордый профиль, увенчанный фиолетовым тюрбаном, напоминал резную фигуру на носу корабля, надменно и неколебимо устремленную вперед сквозь кипень брызг и грохот штормовых валов. Она шла таким стремительным и широким шагом, что казалось, юбка ей узка. И даже не думала семенить, не стеснялась дышать глубоко, полной грудью. Только тут мне пришло в голову, что здесь, в Америке, это мой первый выход с женщиной и сама эта мысль меня приятно волнует!

* * *

Ее все ждали и встретили радостно, как запропастившееся дитя, о котором уже начали беспокоиться. В огромном зале среди голых стен расхаживали какие-то люди, были расставлены ширмы и сияли софиты. Фотограф и двое ассистентов кинулись к ней с объятиями и поцелуями, среди радостных возгласов и обрывков разговоров был представлен и я. Всем предлагались водка, виски, сигареты, и в оживленной этой суете я, уже вскоре благополучно всеми забытый, устроился в сторонке в кресле.

Зато мне представилась возможность без помех наблюдать зрелище, какого я еще не видывал. Из огромных картонных коробок извлекались наряды, их уносили за ширму, распаковывали там и снова выносили. Уже вовсю разгорелись дебаты о том, что надо снимать в первую очередь. Кроме Наташи Петровой были здесь и еще две манекенщицы, блондинка и брюнетка, обе очень красивые в своих серебристых туфельках на высоченных каблуках.

– Сначала пальто, – решительно заявила некая весьма энергичная дама.

– Нет, сперва вечерние платья, – возражал фотограф, худощавый светловолосый щеголь с золотой цепочкой на запястье. – Иначе помнутся.

– С чего вдруг? Мы же их под пальто надевать не собираемся? А пальто первым делом возвращать надо. Особенно меха. Фирма уже ждет.

– Ну ладно! Тогда давайте вон ту шубку!

Немедленно вспыхнула новая дискуссия – как снимать. Я слушал внимательно, хотя и не особо вникая в смысл. Веселое возбуждение и горячность, с которой каждый отстаивал свою точку зрения, со стороны напоминали театральную постановку. С таким темпераментом можно было бы разыгрывать «Сон в летнюю ночь» или некую вещицу в стиле рококо, допустим, «Кавалера роз», а то и фарс Нестроя, – с той лишь разницей, что самим участникам все происходящее казалось невероятно важным. И чем больше они кипятились, тем неправдоподобнее становилось само это зрелище, смахивая скорее на какой-то безумный, а вдобавок еще и крикливый балет. Казалось, еще секунда, и под звуки рога сюда вбежит Оберон. Тут вдруг лучи софитов пучком сошлись на белой ширме, к которой уже успели подтащить огромную вазу с искусственными люпинами. Сюда же на своих серебристых шпильках вышла и манекенщица в бежевой меховой накидке. Строгая директриса еще что-то подправляла и разглаживала, когда два софита, те, что ниже остальных, разом вспыхнули и красавица застыла, словно под дулом пистолета.

– Отлично! – в азарте воскликнул Ники. – Еще разок, дарлинг!

Я откинулся в кресле. Хорошо, что я согласился сюда пойти. Ничего лучше и придумать нельзя.

– Теперь Наташа! – распорядился кто-то. – Манто из каракульчи.

Она появилась внезапно, словно ниоткуда, стройная, ладная, в черном, переливчатом манто и чем-то вроде берета из того же дымчато-мерцающего меха.

– Шикарно! – похвалил Ники. – Так и стой!

Он шуганул директрису, которой опять понадобилось что-то поправить. – Это потом! Сейчас пока что без позы.

Боковые софиты вперились в миниатюрный овал ее лица. Глаза сверкнули электрической голубизной и засияли как звезды.

– Снимаю! – объявил Ники.

В отличие от двух других манекенщиц, Наташа и не подумала застывать в позе. Она просто продолжала спокойно стоять, как будто и раньше вообще не двигалась.

– Хорошо! – одобрил Ники. – Теперь распахни!

Наташа развела полы пальто, словно бабочка крылья. Манто, только что выглядевшее облегающим коконом, раскрылось чуть ли не веером, сверкнув элегантной белой подкладкой в крупную серую клетку.

– Так и стой! – воскликнул Ники. – Во всю ширь, во всю ширь распахни! Ну прямо ночной павлиний глаз! Вот так хорошо!

– И как вам все это? – раздался вдруг очень близко чей-то голос.

В кресле рядом сидел мужчина, бледный, черноволосый, со странным блеском темных, словно крупные вишни, глаз.

– Замечательно! – совершенно искренне ответил я.

– У нас, конечно, нет сейчас возможности показывать модели от Баленсиаги и великих французских кутюрье. Это, увы, одно из последствий войны, – добавил он с тихим вздохом. – Однако Майнбохер и Валентино тоже ведь смотрятся неплохо, верно?

– Безусловно, – поддакнул я, понятия не имея, о ком речь.

– Что ж, будем надеяться, все это скоро кончится и мы снова сможем получать первоклассные ткани. Ах, эти лионские шелка, – опять вздохнул незнакомец, уже вставая: его кто-то позвал.

У этого человека своя причина проклинать войну, и здесь, в этом зале, она вовсе не показалась мне смехотворной – напротив, пожалуй, одной из самых резонных.

Тем временем началась съемка вечерних нарядов. И тут вдруг откуда ни возьмись передо мной очутилась Наташа Петрова. На ней было длинное, в пол, белое платье, туго облегающее всю фигуру, оставляя открытыми плечи.

– Ну что, очень скучаете? – спросила она.

– Ничуть, совсем напротив, – пробормотал я, слегка смешавшись и не сводя с нее глаз. – Кажется, у меня даже начинаются галлюцинации, причем весьма приятные. Вот эту диадему, к примеру, я, по-моему, всего пару часов назад видел в витрине «Ван Клиф и Арпельс». Ведь это же невозможно?

Наташа рассмеялась.

– Вам, однако, в наблюдательности не откажешь.

– Как? Неужели это та же самая?

– Да. Журнал, для которого мы делаем съемку, взял ее напрокат. Уж не думаете ли вы, что я ее купила?

– Бог его знает! В такую ночь, сдается мне, все возможно. Столько платьев и мехов сразу я в жизни не видел.

– И что же вам больше всего понравилось?

– Да многое. Но больше всего, пожалуй, накидка черного бархата, длинная, широкая, та, что вы показывали. Такая вполне могла бы быть и от Баленсиаги.

Она резко повернулась и стрельнула в меня глазами.

– Она и есть от Баленсиаги. Вы что, шпион?

– Шпион? Вот уж в чем меня еще никто не подозревал. И на какую же страну я, по-вашему, должен работать?

– На конкурентов. На другой модельный дом. Вы тоже из модельного бизнеса? Откуда иначе вам знать, что накидка от Баленсиаги?

– Уважаемая Наташа Петрова, – заявил я как можно торжественнее. – Клянусь, что еще десять минут назад фамилии Баленсиага я знать не знал. А даже если б услышал, решил бы, что это марка автомобиля. Но только что вон тот господин, бледный такой, мне эту фамилию назвал. Упомянув при этом, что модели от Баленсиаги они больше не получают. Вот я и решил щегольнуть шутки ради.

– И попали в самую точку! Накидка в самом деле от Баленсиаги. Доставлена на бомбардировщике, их еще «летающая крепость» называют. Контрабандой.

– Какой замечательный способ использовать бомбардировщики. Если он войдет в обыкновение, можно считать, для человечества наступит золотой век.

– Вы, значит, никакой не шпион. Вообще-то жаль. Но за вами глаз да глаз нужен. Быстро соображаете. Выпивки вам хватает?

– Вполне, благодарю.

Ее уже звали.

– После мы все на часок кое-куда сходим. В «Эль Марокко». Так уж у нас заведено. Вы пойдете? – бросила она, уже уходя.

Я не успел ей ответить. Разумеется, не могу я с ней пойти. У меня на это денег нет. Придется так ей и сказать. Неприятно, конечно. Но хорошо, хоть не сейчас. А пока что я дал всему идти своим ходом. О том, что будет через час, а тем более завтра, думать совсем не хотелось. Манекенщица-брюнетка, когда ее закончили снимать в длинном, цвета морской волны пальто, одним движением его с себя скинула, чтобы надеть следующую вещь. Как оказалось, под пальто, кроме весьма скудного нижнего бельишка, на ней ничего нет. Но никто и бровью не повел. Очевидно, здесь такое в порядке вещей. Не говоря уж о том, что некоторые из мужчин явно женским полом не интересуются. Черноволосая была на диво хороша, в ней чувствовалась неспешная, самоуверенная грация красавицы, которая привыкла к победам и не слишком дорожит ими. Видел я и Наташу Петрову, когда та меняла наряды. Высокая, гибкая, она тоже ничуть не стеснялась своей наготы, в мерцании которой было что-то перламутрово-лунное. Она, впрочем, все-таки не совсем в моем вкусе, в отличие от брюнетки, которую звали Соней. Впрочем, все это довольно смутно проплывало в моем сознании, да я и не хотел сейчас ни четкости сравнений, ни ясности желаний. Я просто был безмерно рад, что избавлен от одиночества у себя в номере. Одно лишь немного странно: этих женщин, которых я едва знаю, мне дозволено наблюдать в таких видах, будто мы чуть ли не близки или когда-то были близки. Это было завораживающее зрелище, интимное и в то же время почти нереальное – словно многоцветный узор на однотонном, но теплом и как бы мерцающем фоне.

Только когда наряды были снова уложены в картонные коробки, я сказал Наташе Петровой, что в «Эль Марокко» с ней пойти не смогу. (Мне уже доводилось слышать, что это один из самых дорогих ночных клубов Нью-Йорка.)

– Это почему же? – поинтересовалась она.

– Я сегодня не при деньгах.

– Какой же вы дурачок! Мы все приглашены! Неужели вы думаете, я бы позволила вам платить?

Она рассмеялась своим чуть надтреснутым, сипловатым смехом. И хотя гортанный этот смешок слегка отдавал повадками жиголо, я друг ощутил приятный азарт: меня словно приняли в компанию сообщников.

– А драгоценности – разве вам не надо их сдать?

– Завтра. Это уж забота журнала. А наше дело сейчас – шампанское пить.

Я больше не пытался протестовать. Этот день вопреки ожиданиям закончился для меня переменчивой игрой настроений – от всевозможных оттенков иронии до неподдельной благодарности. Так что когда уже под конец гулянки в одном из кабинетов «Эль Марокко» мы слушали немецкие песни в исполнении некоего венского кабаретиста, я уже ничему не удивлялся, хотя Америка, как известно, с Германией воюет. Одно я знал точно: в Германии нечто подобное совершенно исключено. Здесь же за столиками даже оказалось довольно много офицеров. Было такое чувство, будто после долгих блужданий по пустыне я очутился в оазисе. И хотя время от времени я украдкой пересчитывал в кармане все свое состояние – жалкие пятьдесят долларов – и был готов, если потребуется, немедля выложить их за такой вечер, однако никто и не думал ничего от меня требовать. Вот же он, долгожданный мир, размышлял я, мир, который мне, увы, неведом, и та беззаботность, которой мне так и не суждено насладиться, – но я думал об этом без тени зависти. Достаточно знать, что такое еще существует на свете. Я сижу среди незнакомых людей, которые мне сейчас ближе и приятнее многих из тех, кого я знаю куда лучше, сижу рядом с красивой женщиной, в волосах которой посверкивает в отблесках свечей взятая напрокат диадема, сижу рядом с ней, жалкий прихлебатель перед бокалом выставленного кем-то шампанского, – и почему-то мне кажется, будто на этот вечер и мне самому выдана взаймы совсем другая жизнь, которую, правда, завтра, хочешь не хочешь, придется возвращать.

VII

– Вообще-то вас вполне можно пристроить в какую-нибудь частную галерею, – рассуждал Леви-старший. – В этом смысле война вам очень даже на руку. Толковые работники сейчас всюду нужны.

– Сдается мне, на барышах от этой войны я уже чуть ли не воротилой становлюсь, – буркнул я. – Только и слышу, сколько мне от войны выгод.

– А разве нет? – Леви почесал лысую макушку мечом литого Михаила Архангела – подделки, разумеется. – Если бы не война, вы бы не оказались здесь.

– Ваша правда. Как и то, что, если бы не война, немцы не оказались бы во Франции.

– Но разве вам здесь не лучше, чем во Франции?

– Господин Леви, это все праздные вопросы. Что во Франции, что здесь я чувствую себя паразитом на теле общества.

Лицо Леви внезапно озарилось какой-то мыслью.

– Паразит, вот именно! Как раз об этом я и хотел с вами потолковать. При вашем нынешнем статусе вас нигде официально на работу не примут. Вам нужно подыскать примерно то же, что и здесь. Иными словами, нелегальный заработок. По-черному. Я тут переговорил кое с кем, у кого такая работенка, может, для вас и найдется. Вот он паразит. Но паразит богатый. Тоже торгует искусством. Живописью. И при этом паразит, самый настоящий!

– Он что, торгует подделками?

– Боже упаси! – Отставив в сторонку поддельного архангела, Леви уселся на изрядно подлатанный складной стул «савонарола», верхняя часть которого даже была подлинной. – Торговля искусством – это ремесло нечистой совести, – наставительно изрек он. – Ты зарабатываешь то, что по сути принадлежит художнику. И выручаешь от продажи во много раз больше, чем получил художник, когда сам впервые продавал свое произведение. С антиквариатом, с предметами искусства все это еще не так скверно. По-настоящему худо дело обстоит именно с живописью в чистом виде. Взять хотя бы Ван Гога. Он же ни одной своей картины сам продать не смог и жил впроголодь, а сегодня торговцы на его картинах миллионы зарабатывают. И так было всегда. Художник голодает – торговец картинами роскошествует в замках.

– Полагаете, торговцы льют слезы от угрызений совести?

Леви подмигнул.

– Разве что в качестве приправы к жирным барышам. Они вообще странный народ – эти торговцы искусством. Только обогатиться за счет художника им мало – зачастую им охота вдобавок почувствовать себя с художником наравне, встать с ним на одну доску, а то и повыше, – и все лишь потому, что художник, продающий свое творение, чаще всего гол как сокол и не знает, на что бы сегодня поужинать. Превосходство человека, имеющего деньги, чтобы ему этот ужин оплатить, вам, полагаю, понятно?

– Очень даже. Хоть я и не художник. Но по этой части все равно, считайте, эксперт.

– О чем и речь. На художнике всегда наживаются. Но торговцы искусством ради создания видимости своей любви к искусству, за счет которого они жируют, а заодно и любви к художнику, которого облапошивают, – ради создания этой видимости они держат частные галереи. Проще говоря, время от времени устраивают выставки. Устраивают, разумеется, главным образом для того, чтобы зашибить на художнике, которого они предварительно связали договором, побольше денег, но и ради того, чтобы обеспечить тому дополнительную известность. Это, так сказать, их весьма жиденькое алиби: мы тоже, мол, кое-что делаем для искусства.

– Вот они-то, значит, и есть паразиты от искусства? – спросил я, потешаясь в глубине души.

– А вот и нет! – торжествующе заявил Леви, раскуривая сигару. – Эти хотя бы что-то предпринимают ради искусства. Настоящие паразиты – это спекулянты, которые приторговывают живописью, не заводя ни салона, ни галереи. Они нагло пользуются интересом, который своими выставками пробудили другие, сами же никаких затрат не несут. И торгуют у себя на дому. Все их расходы – разве что на секретаршу. Даже плату за квартиру они из налогов списывают по графе деловых расходов, потому что в этой квартире, видите ли, у них картины висят. И все семейство в этой квартире припеваючи живет задаром. Покуда наш брат гнет спину у конторки, тратит деньги и нервы на бестолковый персонал, такой вот паразит преспокойно может дрыхнуть до девяти, потом продиктует секретарше пару писем и, как паук в паутине, ждет очередного покупателя.

– А вы разве покупателя не ждете?

– Не с таким комфортом, не как паук в паутине! Как наемный работник, хоть и работающий на самого себя. Но не как такой вот пират!

– Так почему бы вам самому не стать таким паразитом, господин Леви?

Леви глянул на меня исподлобья, сразу заметно помрачнев.

Я понял, что допустил промашку.

– Наверно, порядочность не позволяет? – подсказал я, пытаясь спасти положение.

– Хуже. По финансовым соображениям. Такое пиратское житье-бытье можно себе позволить, только когда у тебя денег много. И товар хороший. Иначе это мартышкин труд. Товар нужен первостатейный.

– Выходит, у такого пирата можно купить дешевле? Ведь у него расходов меньше.

Леви пригасил сигару, ткнув ее в ступку эпохи Ренессанса, но тут же вытащил, разгладил и раскурил снова.

– Дороже! – крякнул он. – В том-то и весь фокус! А невежи толстосумы позволяют водить себя за нос, да еще думают, будто покупают дешевле! Отдают свои кровно заработанные миллионы, попадаясь на такую вот дешевую приманку. Только затронь струнки их тщеславия, пощекочи слегка их самолюбие, и они, увы, падки на этот соблазн, как мухи на мед! – Сигара Леви стреляла искрами не хуже фейерверка. – Продать – это прежде всего умело подать! – поучал он, распаляясь все больше. – Предложите такому вот новоиспеченному миллионеру, ничего не объясняя, купить Ренуара, и он поднимет вас на смех, решив, что это марка велосипеда. Но втолкуйте ему, что приобретение Ренуара прибавит ему веса в обществе, и он мигом купит сразу двух! Понимаете?

Я слушал его, как завороженный. Время от времени Леви давал мне такие вот бесплатные уроки практической жизни, обычно уже после обеда, когда дел поменьше, а то и ближе к вечеру, под конец моей подвальной смены. Сегодня он спустился ко мне около трех.

– Вы хоть знаете, с какой стати я посвящаю вас в эти премудрости торговли шедеврами живописи? – спросил он.

– Чтобы подготовить меня к войне в деловом мире. С обычной-то войной я успел познакомиться.

– Ну да, вы понюхали пороха первой в истории по-настоящему всемирной войны и полагаете, будто это бог весть какая новость. А я вам скажу, что в деловой жизни от начала времен ничего другого, кроме всемирной войны, не было и нет. Тут вечный бой, всегда и повсюду. – Леви-старший вдруг как-то весь подобрался. – Как и в браке, – добавил он.

– Вы женаты? – спросил я. Не люблю, когда войну поминают почем зря, притягивая порой для самых пошлых сравнений. Слишком она, на мой взгляд, не поддается никаким сравнениям, даже не пошлым.

– Я – нет! – заявил Леви-старший с неожиданной резкостью, внезапно помрачнев. – Зато мой братец! Он, видите ли, жениться надумал. Представляете? Это же трагедия! Жениться на шиксе. Это конец всему!

– Шикса – это кто?

– Не иудейка. Христианка… Глаза, как у селедки, космы вытравлены перекисью, а пасть всеми сорока восемью зубами уже разинута на наши кровью и потом заработанные гроши. Ну, не совсем гроши, доллары. Короче, просто гиена в обличье крашеной блондинки, обе ноги правые, и обе кривые.

Я на секунду опешил, пытаясь вообразить себе эту картину.

– Бедная моя мама, – продолжал Леви, – доживи она до такого, она бы в гробу перевернулась, хорошо хоть ее восемь лет назад сожгли.

В этом рассуждении я уже не пытался связать концы с концами. Все затмило одно лишь слово – оно грянуло, как удар колокола.

– Сожгли?

– Ну да, в крематории. Хотя она-то правоверная иудейка была. Еще в Польше родилась. А умерла здесь. Вы же знаете…

– Знаю, – поспешил перебить я. – Ну, а ваш брат? Почему бы ему не жениться?

– Но не на шиксе же! – вскричал Леви. – В Нью-Йорке полным-полно порядочных еврейских девушек! Уж чтобы здесь-то и не найти? Да здесь в иных районах они толпами ходят, бери не хочу! Так нет же, вбил себе в голову! Это все равно, что в Иерусалиме какую-нибудь Брунхильду в невесты отыскать!

Эту гневную тираду я уже предпочел выслушать молча. И поостерегся намекнуть Леви, что это практически тот же антисемитизм, только наизнанку. На сей счет он не потерпел бы ни шуток, ни иронических сравнений, как, впрочем, и я насчет войны.

Мало-помалу он успокоился.

– Вы уж извините, – пробормотал он смущенно. – Иной раз так припечет, вот и раскипятишься. Но мы же с вами о другом говорили. О паразитах. Так вот, у меня вчера с одним таким паразитом разговор был – как раз о вас. Ему мог бы пригодиться помощник, знающий толк в живописи. Не ушлый знаток, который разведает все его секреты, чтобы потом продать их конкурентам. А человек вроде вас, который вынужден жить скрытно и, значит, лишнего болтать не будет. Вам надо сходить к нему, представиться. Сегодня вечером, к шести. Я уже ответил за вас согласием. Вы не против?

– Большое спасибо, – ошеломленно проговорил я. – Нет, правда, большое спасибо!

– Заработок у вас будет не очень большой. Но, как говаривал мой папа, лиха беда начало. А здесь, – Леви небрежно обвел рукой стеллажи, – здесь вам начинать уже нечего.

– Я вам очень признателен за работу здесь и вообще за все это время у вас. И за то, что вы и дальше мне помогли. Почему, собственно?

– Вот об этом лучше никогда не спрашивайте. – Леви глянул на меня как-то особенно пристально. – М-да, почему? Мы ведь вообще-то вовсе не такие уж альтруисты. Знаете, почему? Наверно, потому, что в вас чувствуешь какую-то трогательную беспомощность.

– Что? – переспросил я, изумленный до крайности.

– Да, наверно, в этом все дело, – подтвердил Леви, похоже, сам удивляясь. – Хотя вид у вас вовсе не такой. Но почему-то это в вас чувствуется. Мой брат первым это подметил, когда мы как-то о вас заговорили. Поэтому, считает он, вам всегда будет везти с женщинами.

– Вот как? – буркнул я, не зная толком, сердиться мне или смеяться.

– Не принимайте слишком всерьез. Я же вам объяснил: в подобных вопросах мой твердолобый братец разбирается не лучше носорога. Сходите лучше к пирату. Сильверс его фамилия. Нынче вечером.

* * *

На двери у Сильверса не было никакой таблички. Он жил в обычном доходном доме. Я ожидал встречи с прожженным дельцом, этакой двуногой акулой. Вместо этого передо мной стоял тихий, тщедушный и скорее робкий господин, превосходно одетый и крайне сдержанный. Он предложил мне виски с содовой и принялся осторожно расспрашивать. Немного погодя вынес из соседней комнаты две работы и поставил на мольберт.

– Какая вещь вам больше нравится?

Я указал на правую.

– Почему? – спросил Сильверс.

– Разве это обязательно объяснять?

– Меня это интересует. Вы знаете, чьи это вещи?

– Это два рисунка Дега. Но это же вам всякий скажет.

– Не всякий, – возразил Сильверс со странной, какой-то застенчивой усмешкой. – Некоторые из моих клиентов не скажут.

– Зачем же они тогда покупают?

– Чтобы у них дома висел Дега, – меланхолично проронил Сильверс.

Я вспомнил давешнюю лекцию Леви-старшего. Похоже, он говорил правду. Я-то привык верить его рассказам лишь отчасти, ведь он склонен преувеличивать, особенно когда пускался в рассуждения о посторонних, не слишком известных ему вопросах.

– Картины – это те же эмигранты вроде вас, – сказал Сильверс. – Судьба забрасывает их в самые неожиданные места. А хорошо ли им там живется, это уже другой вопрос.