Концерт Патриции Каас. 9. В космосе и ниже

Но только седина приходит

На смену золотым кудрям …

Как нам с тобой не забывать,

Как нам с тобой не сожалеть,

Что нота звонкая пропета,

Что столь хорошим было лето,

Что мы не думаем об этом,

И были счастливы при этом

Как нам с тобой не сожалеть …

Шквал аплодисментов, плач скрипки …

– И при этом это не конкретное посвящение, а некоторые размышления автора на тему о любви и молодости … А под конец короткие строки, которые Витя посвятил мне, и которые мне очень нравятся:

Если все стежки знать наперед –

Не было б в жизни стольких забот.

Все нам известно.

Все суждено.

Было бы скучно.

Пусто.

Темно.

– И я кончаю – я совсем вас замучил …

Из зала понеслось «Нет, продолжайте! Мы не устали!»

Пусть будет так,

Как я скажу:

Пусть

ярко

Солнце светит,

Пусть

юно

Яблони цветут,

Пускай

Смеются дети.

Пусть небо

льется синевой,

Ласкает ветерок,

Пусть

сердце

Компасом ведет

Сквозь

серпантин

дорог.

Пуская листва

Поет любовь

Над каждою тропой,

Пусть чайка

будет

запятой

Над синею волной.

Пусть слово будет

Мысли след.

А ночь –

Преддверьем дня.

Пускай цветы

цветут

везде,

Как будто нету

На земле

Ни грязи, ни огня.

Пусть осень

жадною рукой

Захолодит леса,

Пускай

ложится под косой

Трава, когда роса.

Пусть вьюга

спорит,

Как всегда,

С румяною весной –

Была бы ты

Сейчас.

Везде.

И навсегда

со мной.

И под аплодисменты зала Свиридов подошел к краю не полностью открытого занавеса и потянул его, открывая …

Виктор Скворцов сидел на низеньком табурете, рядом с ним с обеих сторон на корточках сидели Лена и Виолетта, обнимая его и прижимаясь к нему лицами, на коленях Виктора сидели две маленькие девочки – Анечка и Риточка, и матери их придерживали свободными руками …

Виктор склонялся к обеим женщинам и целовал их, а за спиной Виктора, положив руки ему на плечи, стояла Тоня Свиридова, и склоняясь, целовала его в голову …

Направляясь к этой группе, аплодируя, и как бы про себя Свиридов сказал:

– И за что Витьку так бабы любят … – что вызвало новый шквал аплодисментов.

Отзывы Жени об этом поэтическом вечере были восторженны, и она, испросив разрешение Скворцова, впоследствии привела несколько его стихотворений на страницах газеты.

Среди заявок, подаваемых в ящичек в холле Дворца культуры, появились записка с просьбой к Свиридову почитать еще что-нибудь.

И Свиридов, прислушавшись к советам друзей, откликнулся на эти запросы, и на щите Дома культуры появилась афиша с абрисом профиля Свиридова (производства Гриши) и надписью «Константин Симонов», «скоро» …

ЗА ОБУВЬЮ

Свиридову позвонила Любовь Валерьевна и многословно извиняясь попросила помочь с приобретением обуви для ребятишек.

– Любовь Валерьевна, а мы с Улей как раз собирались ехать за обувью!

– Анатолий Иванович, можно поехать с вами Гене … то есть Геннадию Владимировичу? Он очень хочет заняться этим …

– Сегодня у нас вторник, если я не ошибаюсь … Давайте в четверг, прямо с утра. Пусть приезжает и поедем.

Решив не затруднять Улю мужчины решили ехать одни, но сперва они летели на вертолете, а уже потом поехали в магазин на фургоне.

В магазине Свиридова хорошо знали, и за Свиридовым и Костиным сразу стали везти большую тележку с коробками.

У Костина был список, но Свиридов пользовался только своей памятью – и она его не подводила.

Часть магазина отгородили от общего зала, и тележки одна за другой заполнялись коробками и их перегружали в фургон, стоящий во дворе.

А Свиридов расплачивался своей кредитной карточкой, а Костин записывал в свою тетрадку оплаченную сумму.

Покупки заняли несколько часов, затем Свиридов настоял на приобретении всяких сопутствующих предметов, вроде запасных шнурков, щеточек, тюбиков, коробочек с сапожной ваксой и прочими мелочами.

И в лесную школу они приехали уже под вечер, но откладывать раздачу подарков не стали.

В спортивном зале вывалили большущую кучу коробок с обувью, и стали раздавать ребятишкам. Коробки были именные, с надписями, и Костин вылавливал коробку, передавал Свиридову, и тот громко называл – кому.

Младшим ребятам сразу помогали старшие, но не было ни одного, получившего обновку, и не поблагодарившего за нее.

Екатерина Викентьевна в кресле сидела рядом и радовалась вместе с ребятишками, получавшими сразу несколько коробок – со спортивной обувью, с домашней обувью, с уличной обувью на лето и на зиму. Ребята с трудом утаскивая коробки в сторону, примеряли обновки, относили и размещали их в своих шкафчиках.

И рядом с ребятишками во всем этом активно участвовали и радовались воспитатели.

Свиридов отвел Любовь Валерьевну в сторону:

– Надо будет устроить экскурсию в магазин для воспитателей и остального персонала. И не возражайте!

Рассказывая затем обо всем дома Свиридов особенно подчеркивал радость ребятишек и их организованность – ни сутолоки, ни свалки, радость за соседа, помощь младшим …

КОНСТАНТИН СИМОНОВ

Открывая вечер Свиридов сразу предупредил слушателей:

– Я прочитаю сегодня вам стихи Кирилла Симонова …

Непонятный шум в зале.

– Настоящее имя поэта, известного как Константин Симонов – Кирилл. Но у автора были проблемы с произнесением некоторых букв и он сменил имя на Константин, которое он мог произнести вполне явственно.

– Стихи – по моему выбору, и читать я их буду совершенно не так, как читал автор. Все вы помните знаменитые стихи «Жди меня и я вернусь», это всенародно известные стихи, которые переписывали, носили в карманах гимнастерок, у сердца. Но было и другое стихотворение, менее известное.

Мне хочется назвать тебя женой

За то, что так другие не назвали,

Что в старый дом мой,

Сломанный войной,

Ты снова гостьей явишься едва ли.

За то, что я желал тебе и зла,

За то, что редко ты меня жалела,

За то, что, просьб не ждя моих,

Пришла

Ко мне в ту ночь,

когда сама хотела.

Мне хочется назвать тебя женой

Не для того,

Чтоб всем сказать об этом,

Не потому, что ты давно со мной,

По всем досужим

сплетням и приметам.

Твоей я не тщеславлюсь красотой,

Ни громким именем,

Что ты носила,

С меня довольно нежной,

Тайной, той,

Что в дом ко мне

неслышно приходила.

Сравнятся в славе

смертью имена,

И красота,

как станция,

минует,

И, постарев,

Владелица одна

Себя к своим портретам приревнует.

Мне хочется назвать тебя женой

За то,

что бесконечны дни разлуки,

Что слишком многим,

Кто сейчас со мной,

Должны глаза

закрыть чужие руки.

За то, что ты правдивою была,

Любить

Мне не давала обещанья

И в первый раз, что любишь,—

Солгала

В последний час

солдатского прощанья.

Кем стала ты?

Моей или чужой?

Отсюда сердцем мне

не дотянуться…

Прости,

Что я зову тебя женой

По праву тех,

Кто может не вернуться.

Свиридов читал не спеша, с расстановкой, каждое его слово звучало с четким смыслом и отдельно от других, за каждой фразой была слышна боль и скрытое волнение.

Зал слушал напряженно, но дослушав, стал аплодировать.

– Это написано в том же 1941 году, и почти названа женщина, которой он писал – это Валентина Серова. Среди стихов Симонова много стихов ранних лет, даже времен Халкин-Гола, где он уже столкнулся с войной. И эти стихи плавно перетекают в стихи времен Великой отечественной войны. Вот стихи, названные автором «Хозяйка дома»:

Подписан будет мир,

И вдруг к тебе домой,

К двенадцати часам,

шумя,

смеясь,

пророча,

Как в дни войны,

Придут

слуга

покорный твой

И все его друзья,

Кто будет жив к той ночи.

Хочу, чтоб ты и в эту ночь была

Опять той женщиной,

Вокруг которой

Мы изредка сходились у стола

Перед окном

с бумажной

синей шторой.

Басы зениток за окном слышны,

А радиола старый вальс играет,

И все в тебя

Немножко влюблены,

И половина завтра уезжает.

Уже шинель в руках,

Уж третий час,

И вдруг опять стихи тебе читают,

И одного из бывших

В прошлый раз

С мужской

ворчливой

скорбью вспоминают.

Нет, я не ревновал в те вечера,

Лишь ты могла

Разгладить их морщины.

Так краток вечер, и – пора!

Пора! -

Трубят внизу военные машины.

С тобой наш молчаливый уговор -

Я выходил,

как равный,

в непогоду,

Пересекал со всеми зимний двор

И возвращался

После их ухода.

И даже пусть догадливы друзья -

Так было лучше,

Это б нам мешало.

Ты в эти вечера была ничья.

Как ты права –

Что прав меня лишала!

Не мне судить,

Плоха ли, хороша,

Но в эти дни лишений и разлуки

В тебе жила та женская душа,

Тот нежный голос,

Те девичьи руки,

Которых так недоставало им,

Когда они под утро уезжали

Под Ржев,

Под Харьков,

Под Калугу,

В Крым.

Им девушки платками не махали,

И трубы им не пели,

И жена

Далеко где-то

ничего не знала.

А утром неотступная война

Их вновь в свои объятья принимала.

В последний час

Перед отъездом ты

Для них

Вдруг становилась всем на свете,

Ты и не знала

страшной высоты,

Куда взлетала ты в минуты эти.

Быть может,

Не любимая совсем,

Лишь для меня красавица и чудо,

Перед отъездом

Ты была им тем,

За что мужчины

примут смерть повсюду,-

Сияньем женским,

Девочкой,

Женой,

Невестой –

Всем, что уступить не в силах,

Мы умираем, заслонив собой

Вас, женщин,

Вас,

беспомощных и милых.

Знакомый с детства простенький мотив,

Улыбка женщины –

Как много и как мало…

Как ты была права, что,

Проводив,

При всех мне только руку пожимала.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но вот наступит мир,

И вдруг к тебе домой,

К двенадцати часам,

шумя,

смеясь,

пророча,

Как в дни войны,

Придут слуга покорный твой

И все его друзья,

Кто будет жив к той ночи.

Они придут еще в шинелях и ремнях

И долго будут их снимать в передней -

Еще вчера война,

Еще всего на днях

Был ими похоронен тот, последний,

О ком ты спросишь,-

Что ж он не пришел?-

И сразу оборвутся разговоры,

И все заметят,

Как широк им стол,

И станут про себя считать приборы.

А ты,

С тоской

перехватив их взгляд,

За лишние приборы в оправданье,

Шепнешь:

"Я думала, что кто-то из ребят

Издалека приедет с опозданьем…"

Но мы не станем спорить,

Мы смолчим,

Что все, кто жив, пришли,

А те, что опоздали,

Так далеко уехали, что им

На эту землю

уж поспеть едва ли.

Ну что же, сядем.

Сколько нас всего?

Два, три, четыре…

Стулья ближе сдвинем,

За тех, кто опоздал на торжество,

С хозяйкой дома

Первый тост поднимем.

Но если опоздать случится мне

И ты,

меня коря за опозданье,

Услышишь вдруг,

Как кто-то в тишине

Шепнет,

что бесполезно ожиданье,-

Не отменяй с друзьями торжество.

Что из того,

Что я тебе всех ближе,

Что из того,

Что я любил,

Что из того,

Что глаз твоих

я больше не увижу?

Мы собирались здесь,

Как равные, потом

вдвоем —

Ты только мне

была дана судьбою,

Но здесь,

за этим дружеским столом,

Мы были все равны перед тобою.

Потом

Ты можешь помнить обо мне,

Потом

Ты можешь плакать, если надо,

И, встав к окну в холодной простыне,

Просить у одиночества пощады.

Но здесь

Не смей слезами и тоской

По мне по одному

Лишать последней чести

Всех тех,

кто вместе уезжал со мной

И кто со мною

не вернулся вместе.

Голос Свиридова удивительно менялся по ходу чтения. Но он звучал удивительно бережно к произносимому – вернее, к тем событиям, что скрывались за словами.

Поставь же нам стаканы заодно

Со всеми!

Мы еще придем нежданно.

Пусть кто-нибудь живой нальет вино

Нам в наши молчаливые стаканы.

Еще вы трезвы.

Не пришла пора

Нам приходить,

но мы уже в дороге,

Уж била полночь…

Пейте ж до утра!

Мы будем

ждать

рассвета на пороге,

Кто лгал,

Что я на праздник

не пришел?

Мы здесь уже.

Когда все будут пьяны,

Бесшумно

к вам

подсядем мы за стол

И сдвинем за живых

Бесшумные стаканы.

Из зала доносились всхлипывания …

Катя, стоя за спиной Олега, плакала молча, и он чувствовал ее слезы, и ласково гладил ее руки …

Зал долго молчал, и лишь потом аплодисменты начались с разных мест зала.

– Это уже сорок второй год, посвящено все той же женщине. Многие видели фильм, поставленный почти по этому стихотворению с Валентиной Серовой в главной роли – фильм «Жди меня» режиссера Столпера.

– Военные стихи Симонова отражают многие тяжелые факты военной поры. Вот знаменитое на весь мир стихотворение начала войны:

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,

Как шли бесконечные, злые дожди,

Как кринки несли нам усталые женщины,

Прижав, как детей, от дождя их к груди,

Как слезы они вытирали украдкою,

Как вслед нам шептали:– Господь вас спаси!-

И снова себя называли солдатками,

Как встарь повелось на великой Руси.

Слезами измеренный чаще, чем верстами,

Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:

Деревни, деревни, деревни с погостами,

Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,

Крестом своих рук ограждая живых,

Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся

За в бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, все-таки Родина -

Не дом городской, где я празднично жил,

А эти проселки, что дедами пройдены,

С простыми крестами их русских могил.

Не знаю, как ты, а меня с деревенскою

Дорожной тоской от села до села,

Со вдовьей слезою и с песнею женскою

Впервые война на проселках свела.

Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,

По мертвому плачущий девичий крик,

Седая старуха в салопчике плисовом,

Весь в белом, как на смерть одетый, старик.

Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?

Но, горе поняв своим бабьим чутьем,

Ты помнишь, старуха сказала:– Родимые,

Покуда идите, мы вас подождем.

"Мы вас подождем!"– говорили нам пажити.

"Мы вас подождем!"– говорили леса.

Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,

Что следом за мной их идут голоса.

По русским обычаям, только пожарища

На русской земле раскидав позади,

На наших глазах умирали товарищи,

По-русски рубаху рванув на груди.

Нас пули с тобою пока еще милуют.

Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,

Я все-таки горд был за самую милую,

За горькую землю, где я родился,

За то, что на ней умереть мне завещано,

Что русская мать нас на свет родила,

Что, в бой провожая нас, русская женщина

По-русски три раза меня обняла.

Почему-то это стихотворение звучало совершенно не так, как предыдущее – и голос у Свиридова стал другим, как будто он читал прозу, письмо или вспоминал что-то дорогое.

Переждав аплодисменты он продолжил.

– Это из более ранних довоенных стихов, и называется «Кукла»:

Мы сняли куклу со штабной машины.

Спасая жизнь, ссылаясь на войну,

Три офицера –

Храбрые мужчины -

Ее в машине бросили одну.

Привязанная ниточкой за шею,

Она, бежать отчаявшись давно,

Смотрела на разбитые траншеи,

Дрожа в своем холодном кимоно.

Земли и бревен взорванные глыбы;

Кто не был мертв,

Тот был у нас в плену.

В тот день они

И женщину могли бы,

Как эту куклу,

бросить

здесь

одну…

Когда я вспоминаю пораженье,

Всю горечь их отчаянья и страх,

Я вижу не воронки

в три сажени,

Не трупы

на дымящихся кострах,-

Я вижу

Глаз ее косые щелки,

Пучок волос, затянутый узлом,

Я вижу куклу,

На крученом шелке

Висящую

за выбитым

стеклом.

– Это тридцать девятый год, разбитая японская машина, и фарфоровая кукла в ярком кимоно – я как будто вижу ее тонкое лицо и испуганные глаза … А это уже наша Велика война и ее приметы:

Майор привез мальчишку на лафете.

Погибла мать. Сын не простился с ней.

За десять лет на том и этом свете

Ему зачтутся эти десять дней.

Его везли из крепости, из Бреста.

Был исцарапан пулями лафет.

Отцу казалось, что надежней места

Отныне в мире для ребенка нет.

Отец был ранен, и разбита пушка.

Привязанный к щиту, чтоб не упал,

Прижав к груди заснувшую игрушку,

Седой мальчишка на лафете спал.

Мы шли ему навстречу из России.

Проснувшись, он махал войскам рукой…

Ты говоришь, что есть еще другие,

Что я там был и мне пора домой…

Свиридов помолчал, и продолжал другим, своим особым голосом, от которого бросало в дрожь хорошо знающих его:

Ты это горе знаешь понаслышке,

А нам оно оборвало сердца.

Кто раз увидел этого мальчишку,

Домой прийти не сможет до конца.

Я должен видеть теми же глазами,

Которыми я плакал там, в пыли,

Как тот мальчишка возвратится с нами

И поцелует горсть своей земли.

За все, чем мы с тобою дорожили,

Призвал нас к бою воинский закон.

Теперь мой дом не там, где прежде жили,

А там, где отнят у мальчишки он.

Молчание зала было продолжительным, слушатели думали о чем-то о своем, личном, почти интимном.

А Свиридов продолжал, не дожидаясь аплодисментов

Пожар стихал.

Закат был сух.

Всю ночь,

как будто так и надо,

Уже не поражая слух,

К нам

долетала

канонада.

И между сабель и сапог,

До стремени не доставая,

Внизу,

Как тихий василек,

Бродила

девочка

чужая.

Где дом ее,

Что сталось с ней

В ту ночь пожара –

Мы не знали.

Перегибаясь

к ней

с коней,

К себе

На седла поднимали.

Я говорил ей:

"Что с тобой?" -

И вместе с ней

в седле

качался.

Пожара отсвет голубой

Навек в глазах ее остался.

Она,

Как маленький зверек,

К косматой бурке

прижималась,

И глаза синий уголек

Все догореть не мог,

Казалось.

. . . . . . . . . . . . . . .

Когда-нибудь

В тиши ночной

С черемухой и майской дремой,

У женщины

совсем

чужой

И всем нам

Вовсе незнакомой,

Заметив грусть и забытье

Без всякой

видимой

причины,

Что с нею,

Спросит у нее

Чужой,

Не знавший нас,

мужчина.

А у нее сверкнет слеза,

И, вздрогнув,

Словно от удара,

Она поднимет вдруг глаза

С далеким отблеском пожара:

– Не знаю, милый.

А в глазах

Вновь полетят

в дорожной

пыли

Кавалеристы на конях,

Какими мы

Когда-то были.

Деревни будут догорать,

И кто-то

Под ночные трубы

Девчонку

будет

поднимать

В седло,

накрывши

буркой грубой.

– Это стихотворение называется «Через двадцать лет», хотя написано в 1942 году – предупреждая аплодисменты проговорил Свиридов …

– Это так перекликается с другими стихотворениями Симонова, что подчас трудно отличить время, о котором идет речь. А вот пронзительные стихи о любви:

В детстве

быль

мне бабка рассказала

Об ожившей девушке в гробу,

Как она

металась и рыдала,

Проклиная страшную судьбу,

Как, услышав неземные звуки,

Сняв с усопшей

тяжкий

гнет

земли,

Выраженье

Небывалой муки

Люди

на лице ее

прочли.

И в жару,

Подняв глаза сухие,

Мать свою

я трепетно просил,

Чтоб меня,

Спася от летаргии,

Двадцать дней

никто не хоронил.

. . . . . . . . . . . . . . . .

Мы любовь свою

сгубили

сами,

При смерти она,

Из ночи в ночь

Просит

пересохшими

губами

Ей помочь.

А чем нам ей помочь?

Завтра

отлетит от губ

дыханье,

А потом,

Осенним мокрым днем,

Горсть земли

Ей бросив на прощанье,

Крест на ней

поставим

и уйдем.

Ну, а вдруг она,

Не как другие,

Нас навеки

бросить

не смогла,

Вдруг ее не смерть,

А летаргия

В мертвый мир

обманом

увела?

Мы уже готовим

оправданья,

Суетные круглые слова,

А она

Еще в жару страданья

Что-то шепчет нам,

Полужива.

Слушай же ее,

пока не поздно,

Слышишь ты,

как хочет она

жить,

Как нас молит –

Трепетно и грозно -

Двадцать дней

ее

не хоронить!

Зал снова долго молчал, завороженный – то ли словами Свиридова, то ли стихами Симонова, но это все равно …

– Это написано в сорок пятом году и называется «Летаргия», хотя я бы вспомнил о беспамятстве некоторых так называемых «старых» друзей … но это уже воля автора.

Предчувствие любви страшнее

Самой любви.

Любовь – как бой,

Глаз на глаз

ты сошелся с нею.

Ждать нечего,

она с тобой.

Предчувствие любви

– как шторм,

Уже чуть-чуть

влажнеют руки,

Но тишина еще,

И звуки

Рояля слышны

из-за штор.

А на барометре

к чертям

Все вниз летит,

Летит давленье,

И в страхе

светопреставленья

Уж поздно

жаться к берегам.

Нет, хуже.

Это как окоп,

Ты, сидя,

ждешь свистка в атаку,

А там, за полверсты, там знака

Тот тоже ждет,

чтоб пулю в лоб…

– Я не знаю, с чем связано это стихотворение – но это Симонов. А вот целая баллада под названием «Сын», и опять на военную тему, на тему воспитания человека, на тему долга и чести …

Был он немолодой, но бравый;

Шел под пули без долгих сборов,

Наводил мосты, переправы,

Ни на шаг от своих саперов;

И погиб под самым Берлином,

На последнем на поле минном,

Не простясь со своей подругой,

Не узнав, что родит ему сына.

И осталась жена в Тамбове.

И осталась в полку саперном

Та, что стала его любовью

В сорок первом, от горя черном;

Та, что думала без загада:

Как там, в будущем, с ней решится?

Но войну всю прошла с ним рядом,

Не пугаясь жизни лишиться…

Ничего от него не хотела,

Ни о чем для себя не просила,

Но, от пуль закрыв своим телом,

Из огня его выносила

И выхаживала ночами,

Не беря с него обещаний

Ни жениться, ни разводиться,

Ни писать для нее завещаний.

И не так уж была красива,

Не приметна женскою статью.

Ну, да, видно, не в этом сила,

Он ее и не видел в платьях,

Больше все в сапогах кирзовых,

С санитарной сумкой, в пилотке,

На дорогах войны грозовых,

Где орудья бьют во всю глотку.

В чем ее красоту увидел?

В том ли, как вела себя смело?

Или в том, как людей жалела?

Или в том, как любить умела?

А что очень его любила,

Жизнь ему отдав без возврата,-

Это так. Что было, то было…

Хотя он не скрыл, что женатый.

Свиридов снова сделал короткую передышку.

Получает жена полковника

Свою пенсию за покойника;

Старший сын работает сам уже,

Даже дочь уже год как замужем…

Но живет еще где-то женщина,

Что звалась фронтовой женой.