Полная версия
Топографический кретин
Вспомнился специалист по костяным телам Вова Каретин. Его однажды спросили, знает ли он, почему некоторые кеды называют кроссовками, а некоторые нет.
– Чё вы меня за дурачка держите, что ли? – обиделся тогда Вова. – Которые красивые – те красовки, а если просто говнодавы, тогда – кеды.
Такого скопления дефицитных чешских кроссовок «Ботас» с замшевыми вставками, как на подходах к парковой сковороде в этот прощальный вечер, Фрэну до сих пор видеть не доводилось. И ещё велюровых пиджаков японской фирмы «Чори» и индийских джинсов «Милтон'с», на которые самые ушлые нашили лейблы «Леви'с», вырезанные из заграничных журналов и наклеенные поливинилацетатом на прямоугольники из кожи.
Со стороны танцплощадки призывно ухал басовый барабан и пока ещё нерешительно, разминаясь, порыкивала электрогитара. На асфальтированных парковых дорожках лениво шевелились толпы выпускников вперемешку с ментами и солдатами заречного гарнизона, надеющимися если не на романтическое знакомство с последующими сексуальными извращениями, то хотя бы на халявную сигарету.
Со стороны, во мглистом свете окутанных мошкарой фонарей, скопище туловищ и голов казалось совершенно непроходимым, так что компания, забив на дорожки, двинула напрямки. Звенели бутылки и смех, из густых мрачных зарослей регулярно высовывались малознакомые радостные рожи и бескорыстно предлагали совместно забухать. У Фрэна, Кита, Шуцыка, Кереша и Васа имелось, разумеется, и собственное карго, но часто ли такое бывает, что праздник случается сразу у всех? И они угощали своим и пили чужое – из горла, конечно, потому что пластиковых стаканчиков ещё не придумали, а стеклянную тяжесть в карманах таскать – ищи дурака за пять сольдо!
Они пили на тёмных опушках жгучую водку, зеленоватый маслянистый портвейн, резко пахнущий азербайджанский коньяк и отдающий виноградным соком молдавский – и вспоминали, как когда-то, вечность назад, в такой же рощице у моста огребли просто так, по ошибке, и это неприятное, в общем, происшествие теперь почему-то казалось ужасно смешным, и Фрэн по требованию друзей в пятидесятый раз рассказывал, как у него на пузе прыгал жирный вражеский предводитель, а Кит снова гордо объявлял, что сумел-таки от души зарядить кому-то в глаз.
– А я длинному по челюсти такой кё-кёкусинкай провёл, – хвастал слегка заикающийся Фима Вас. – Видел бы Петрович, сразу бы выдал мне чо-чёрный пояс.
– Кёкусинкай, ага. И синкансен ещё, – поддевал его Кереш.
– Сам ты синька, – обижался Вас.
– Что ж тогда ты залёг, если такой каратэка?
– Да не лёг я, меня с-с-с-несли. Пока с одним уродом разбирался, другой сзади подрулил – я даже его не видел – и на карачки встал. Тот меня пихнул – я и куу-кувыркнулся через этого.
От волнения Вас заикался длиннее обычного.
– А Медведь-то потом их в натуре вычислял по одному, – произнёс Шуцык мечтательно. – Пятерым, говорит, репы надраил.
Медведя сегодня с ними не было: он и его неразлучный адъютант Жека Мело оказались временно закрыты родителями, которых об этом заранее и в очень убедительной форме попросила детская комната милиции.
– Месть и за-за-акон, – хмыкнул Вас. И тут же осознал, что демонстрировать эрудицию путём знакомства с индийским кинематографом не зело зыко: обстебают как лоха. Подумал секунду – и добавил с чувством интеллектуального превосходства: – Отлов Моссадом мюнхенских тэ-террористов, вторая четверть.
– Сам ты моссад-пассат, – обиделся Шуцык за отсутствующего друга. – Он, между прочим, для всех старался, не то что ты – взял да и залёг.
– Да не заа… не залегал я! – снова завёлся Вас, но был прерван рациональным Китом.
– Хрена вы тут чмыритесь, возьмите да побучкайтесь за правду, а мы позырим, поболеем, ставки сделаем. Нет? Ну и харэ тогда изгаляться, давайте за Лёньку, не чокаясь, и порыли булками трясти.
Сковорода, обнесённая зелёным забором, уже вовсю громыхала перепевками Юрия Антонова и ВИА «Земляне» в исполнении ансамбля «Контрасты», гордо называвшего себя рок-группой. Барабанщиком в ней работал Дюша Галактионов, который раньше учился в их школе, и было очень модно подойти к нему между песнями и, не замечая жутко завидующих крестьян из других микрорайонов, сплюнуть под ноги и сказать:
– Здарэ, Дюша, как оно?
И если он тебя узнает, то протянет небольшую ладонь с мозолями от палочек, а уж если совсем повезёт, то и позволит проводить себя на технический перерывчик. Перерывчики объявлялись через песню, и после каждого у гитариста всё чаще самодельный медиатор проскальзывал мимо струн, а у вокалиста всё сильнее заплетался язык, но никого это не парило, ни музыкантов, ни публику – во-первых, потому что она сама была такая же захорошевшая, а во-вторых, за танцы в этот вечер всё равно не платили, контролёры пропускали по спецпригласительным, которые выпускникам заранее раздали в школах.
После одного из технических перерывчиков Фрэн и заметил Наташу-воробышка. Она была в своей компании, Фрэн в своей, но он набрался мужества, подошел и спросил, можно ли пригласить её на танец.
– Мне очень нравится эта композиция, – объяснил он, даже не соврав, потому что Дюша сотоварищи затянули Кузьмина.
– Мне тоже, – ответила она и подала руку.
«Контрасты» честно, хотя и не очень трезво, надрывались: раскрой же зонт, надвинь свой серый капюшон и подойди поближе, я слегка продрог, – и был теплый, почти уже летний вечер, и совсем не было холодно, но они, как в этой песне, всё равно подтягивались в танце поближе друг другу, и Фрэн тогда сказал:
– Тебя ведь зовут Наташа.
– Да. – Она подняла глаза. Она и девять лет назад тоже была миниатюрной.
– А меня Яков.
– А я знаю. – Она вдруг улыбнулась. – Я помню тебя, Яша. Мы с тобой в садик вместе ходили.
– Да, – он захотел пододвинуться ещё поближе, но ближе было уже некуда. И он сказал:
– Я был в тебя тогда очень влюблён.
– Я знаю, – повторила она, и песня кончилась.
Фрэн проводил её к её компании, сказал спасибо и после этого никогда уже больше не видел.
Опять 25 января
ПолураспадНе заглядывал к жене-то твоей навозный Терентий Петрович, втируша, зубоскал, вертун полезный?
Татьяна Толстая
А бывают дневники не про сегодня, а про позавчера? А если сегодня нет, как нет вчера, как и завтра нет, если прошлое – это твое единственное настоящее?
Странностей моей московской холостяцкости, неготовности завязывать сколько-нибудь близких отношений не избежала даже Света, лица которой я уже и не помню. Помню только, что было оно породистым, как вся она: с королевской осанкой, дорого и со вкусом одетая – то ли дочь большого чиновника, то ли подруга разбогатевшего бандита.
Мне удалось затащить ее на полтора часа в арбатскую пивную, и потом она даже ответила на несколько моих звонков. Но встретиться больше не случилось: она бы и рада, но всё время совершенно непредвиденные и абсолютно неодолимые обстоятельства.
Со скуки я срифмовал тогда строчки, начинавшиеся буквами ее имени. Пóшло, конечно, дешевый трюк, но ведь перед такой экстремальной романтикой не устоит, наверное, даже избалованная она? Возможно, я не ошибался, но проверить не удалось, мы ведь так и не увиделись.
Сколько можно на клавиши тупо давить,
Вновь, сомненьем терзаясь, семь цифр набирать?
Если б я только мог эти цифры забыть,
Телефонных кабин на пути не встречать…
Лучше пива напьюсь и тоску разгоню,
А еще лучше водки, чтоб носом в бурьян.
Никогда, никогда больше не позвоню!
Алло, Света? Светлана, привет, это я…
Телефонные кабины – теперь они грустны и никчемны. Кому нужны автоматы в эпоху мобил? Разве только любителям садомазо и прочих радостей, многоцветными рекламками которых обвешиваются в Лондоне легендарные красные телефонные будки, несмотря на нечеловеческие усилия райсоветов, всеми способами пытающихся избавить туристов от созерцания порнухи.
Гудок-гудок – пауза – гудок-гудок – пауза – гудок…
– Аллё?
– Привет, как ты? Как шопинг?
– Никак. Все джинсы найти не могу.
Ладно, узнал хотя бы, что настроение нормальное, и на том сотовой связи спасибо.
Одиннадцать лет назад автомат висел прямо на ее многоэтажке, очень удобно спрятанный за угол – так, что его не могли видеть всеведущие старушенции, гроздьями свисавшие со скамейки у единственного подъезда. Много позже я узнал, что одна из этих вечных бабок была двоюродной теткой моей тогдашней, первой то есть, жены, с которой мы только собирались расходиться. Нестарая бабуська-то была, да померла недавно. Вот тебе и вред алкоголя.
Этот телефон, когда работал, сильно выручал. Можно было подъехать без предупреждения, позвонить, не напрягаясь по поводу мелочи, потому что гудки бесплатные, а она знала: если дзынь-дзынь, а потом в трубке щелк и тишина, – значит, это я; потом отойти на десяток шагов – и поймать взмах ее руки с балкона, и ждать, когда она выбежит, с развевающимися волосами, смеющаяся и предвкушающая.
Отскок. Мобильные страсти
Электричка, Лондон, много лет спустя: девушка с мокрыми волосами и бумажным капучино, не переставая, звонит бойфренду, который с каждой минутой становится все более и более бывшим бойфрендом. Девушка приседает на корточки, расплескивая на себя кофе, опускает телефон в сумку и накрывает руками влажную прическу. Стоящий рядом незнакомец грустно мне улыбается и пожимает плечами. А я пытаюсь вспомнить, как мы проводили время в транспорте до мобильников, когда у нас не было доступа к чужим драмам.
Ждать долго не приходилось: она умела собираться удивительно быстро, и мы вместе подтрунивали над ее старшей сестрой, у которой на сборы уходили часы. Больше не подтруниваем: в этом она стала похожа на сестру. Мы вообще сейчас мало над чем вместе подтруниваем, мы и вместе-то почти не бываем.
Сам виноват, знаю. Раньше, собираясь в кино или в клуб, она звала меня с собой. А я не ходил. Не интересна мне, видите ли, эта компания, в которой роль примы играет Путридий. Не ревновал, совсем нет, мне и не нужна была эта роль, как не нужна была и вся труппа, в состав которой неизменно входили двое близнецов – приднестровский скрипач Эдик и полунемец-полувьетнамец метросексуал Фредик, романтично-печальная россиянка-карьеристка Юленька, одна-две полупьяные и мало что понимающие в происходящем японки, маленькая, но чрезвычайно сисястая Таня с писклявым голосом и неразговорчивым супругом без имени да пара-тройка мутных персонажей, которых вообще никто не знал и которые в отместку тоже не знали никого.
Подозреваю, что интеллектуальный багаж тусовки состоял из одной-двух книг на всех, чего-нибудь вроде "Экстремального медиаменеджмента в условиях сверхнизкой базовой учетной ставки и тотального натиска антиглобализма" или, наоборот, "Педофилии для чайников". Хотя не исключено, что это я отыгрываюсь задним числом. Да, книг они при мне не читали, но ведь и я на их вечерины не с Дюрренматтом в саквояже приходил.
Заседания обычно начинались в большой квартире Путридия и его жены Наташки на Паддингтоне и частенько там же и заканчивались – далеко за полночь, поскольку за изрядным количеством вина и меньшим количеством травы следовал, как правило, коллективный кинопросмотр часа на два с половиной.
Имелся и другой сценарий, когда за изрядным количеством вина и меньшим количеством травы поступало предложение поклубиться. Тогда, неся по пути заметные численные потери, возмещаемые за счет новых и непонятно откуда берущихся старых знакомых, отряд перекочевывал в Кэмдэн или Сохо, пристраивался в хвост заворачивающей за угол очереди и через полчаса, а иногда и полтора, расставшись с общей суммой, раз в сто превосходящей минимальный месячный размер оплаты труда в уже почти поднявшейся с колен России, и самозабвенно пройдя процедуру сладострастного лапанья здоровенными вышибалами, оказывался внутри слабо-, а порой и вовсе не освещенного помещения с теряющимися в темноте жутковатыми постиндустриальными контурами.
Помещения вместе со всей имеющейся в них биомассой разухабисто дрожали в такт, терзаемый модными диджеями, которые называли свое занятие исключительно музицированием, а себя самих – не музыкантами даже, но композиторами. Путридий – благо и сам композитор: имеет в компьютере соответствующий софт и регулярно записывает на нем пластинки а-ля "радиомикс-мегахаус-4.1/3-бис" – был вхож. В связи с чем время от времени располагал десятком флаеров на сеты фраеров. Флаеры, впрочем, не освобождали ведомые композитором подразделения от необходимости доставать кошельки – как на входе, так и у барной стойки. Хотя к стойке в основном протискивался я. Не потому что щедрый, я никому, кроме нее, ничего не покупал: здесь это не принято, да и им было без надобности, они интоксицировались творчеством композиторов, покачиваясь с закрытыми глазами, подрагивая руками под раздрызганный ритм и изредка крича друг другу в уши.
Меня мегахаус не возбуждал. Я сидел в углу потемнее, сторожил пуховики и сумки и попутно глушил очередной бомбейский сапфир, отсвечивающий в ультрафиолете нереальной синью и оттого напоминающий жидкость для мытья окон, она же нитхинол, она же пучеглазка.
Ты уходишь не прощаясь
И я долго еще гляжу тебе вслед
И я долго еще не могу забыть
Тот теплый и такой черный вечер
К тебе заходят не стучась
И выходят разве что в туалет
А потом возвращаются
Даже не вымыв рук
И глядят в твои глаза
Струящиеся как сигаретный дым
И серые как парное небо
В осенней нереальной дымке
И слушают твой смех
Сладкий как звон стаканов
Чуть надтреснутый и такой же
Манящий
А в пальцах догорает сигарета
И больше нет сил чтобы встать и уйти
И можно только наблюдать
Как к тебе заходят не стучась
И выходят разве что в туалет
Это лучшие люди им дано
Прикоснуться к шелку твоих волос
Медных как всадник на белом коне
И невесомых как познание дао
Это лучшие люди им все равно
Что ты скажешь
Потому что они уверены
Но пальцы обжигает медленный огонь
Сейчас вот докурю и плюну
На
Тебя
Плюну
Вот только докурю
Но вечная тлеет в руке сигарета
И ты опять уходишь не прощаясь
И я долго еще не могу забыть
Как жадно ловят они твой взгляд
Даже не вымыв рук
Замолкает уставший пепел
Гаснет заплаканная свеча
И ты опять уходишь не прощаясь
Не прощаясь
Эти развлечения быстро наскучили, и в какой-то момент я предложил ей пойти на вечерину без меня. Сам предложил. Сначала она пыталась уговаривать, потом прекратила, потом стала просто ставить в известность.
Так я начал ее терять.
Спасение гадов
Угол атакиПереезжая в новый дом, восьмилетний Яша старался запомнить всё в старом дворе. Ну или хотя бы как можно больше.
Эту скрипучую пружину на подъездной двери – от неё, если ковырнуть твёрдым, отлетают плоские, как слюда, куски ржавчины. Сама по себе ржавчина вроде рыжая, а струпья – вот ведь странность какая! – разноцветные, да ещё переливаются на солнце, как перламутр на маминых часах. Но чтобы полюбоваться этими красками, надо присесть на корточки и наклониться пониже, потому что поднимать осколки с земли ни в коем случае нельзя: не порежешься, так под ноготь залезет, а об этом даже подумать страшно, не то что представить себе!
И этот забор за соседним домом, в котором есть две большие дыры, чтобы лазить туда на вечную стройку играть в немцев и милицейских. Только сначала надо решить, кто будет кем, потому что за фрицев никто не хочет. Раньше кидали кубик – у какой команды больше выпадет, та и будет красноармейскими милиционерами, – но потом кубик упал в канализацию, и теперь приходится играть в камень-ножницы-бумагу. А это такой крик, такие споры, что пока докажешь, у кого что было и кто кого победил, уже домой пора.
И эту вечную лужу, которую когда-то давно задумал переехать на самом первом своём, трёхколесном ещё, велосипеде, но посреди которой не пойми откуда вдруг возник неожиданный, но ужасно огромный и жутко коварный подводный кирпич, и из-за него только что купленный по блату жёлтый мохеровый гэдээровский костюмчик с начёсом враз превратился в кучу грустных серых сосулек. Ох и влетело тогда от мамы!
И эту песочницу в углу двора, в которой летом песка почти не бывает, и его заменяет ссохшаяся грязь, а зато зимой наметает большой сугроб, и в нём так мягко валяться, прикидываясь белым медвежонком Умкой, и смотреть в небо, и склеивать в аппликации высокие облака, величественные и ленивые, как бегемоты, и мягкие, как сугроб в песочнице.
И весь этот двор, обсаженный толстыми старыми деревьями, в котором к тому же давно живёт и никуда не собирается проверенный испытаниями друг Лёха Могила.
Запоминая, Яша по-взрослому вздыхал и утешал себя тем, что всё это уже не впервой. Раньше, когда сестрёнка Алинка ещё и на свет не родилась, он уже один раз переезжал.
То давнее событие было волнующим и суетливым, но помнилось теперь не очень отчётливо, как будто через сон: гулкие кастрюли, закопчённый грузовик с совсем юным, радостным и кудрявым папой в кузове, какие-то чёрные носки толстой шерстяной вязки с ярко-красными, как будто намалёванными, заплатками на пятках. Сколько потом эти носки ни искал, так и не нашёл – приснились, что ли?
Зато на этот раз всё по правде, прямо на глазах!
Хрусталь и фарфор аккуратно переложены старыми газетами и байковыми рубашками и плотно упакованы в неподъёмистые тюки. Стеклянные дверцы серванта и семейная гордость – большой чёрно-белый телевизор – бережно завёрнуты в верблюжьи одеяла. Родственники и соседи осторожно, чтобы не оступиться, спускают по лестнице ковры, свёрнутые в огромные сосиски, а потом возвращаются и говорят:
– Ух!
И ещё говорят:
– Наливай!
И произносят тост за неуклонное улучшение жилищных условий, и стоя закусывают у деревянного стола, одиноко круглеющего в пустеющей комнате.
– А помнишь, как мы проверяли раков на прочность? – спрашивает Могила, щербато улыбаясь, как будто ему не грустно.
Асфальт под балконом сереет на весь двор точно так же неприступно, как два года назад, когда они заграбастали из ванны пригоршню раков, которых папа только что привёз с рыбалки: решили спасти обречённых тварей от уже закипающей на кухне кастрюли размером с ведро. Склизкие серо-коричневые звери больно щипались и были совсем не похожи на свои румяные портреты из книги «Кухни народов СССР».
Этот здоровенный фолиант в твёрдой обложке поселился в шкафу не так давно, но уже успел сыграть с Яшей злую шутку.
Однажды, рассматривая в нём вкусные цветные фотографии, он перевернул очередную страницу – и захихикал в голос, как всегда делал, читая свою любимую историю про троих в лодке, не считая собаки. Рядом с иллюстрацией – горкой золотистых шариков на плоской белой тарелке – красовалось немыслимо трогательное название блюда: цыбрики.
Отсмеявшись, полистал туда-сюда, повчитывался… Да нет, вроде не шутят. Буквы крупные, серьёзные, точно такими же в другой главе написано: «Плов», а ещё в другой – «Суп харчо». Тоже, конечно, смешно: харчо! – но с цыбриками всё равно не сравнить. А ниже: «Национальное белорусское кушанье, готовится из таркованной массы». Какованной? Таркованной. Ну красота же!
Милое до душещипательности слово «цыбрики» пробудило в Яше то, чего он и сам в себе до сих пор не подозревал: желание не мешкая удариться в кулинарию, срочно изготовить национальное кушанье далёкой земли сябров и зубров и удивить им маму и папу, а заодно показать пример Алинке, чтобы знала, какой у неё брат-рукодельник.
– Я там ужин приготовил, – сказал он, насилу дождавшись родителей с работы.
Немного порепетировал перед этим: понятно же, что фраза должна прозвучать максимально равнодушно. Тренировка даром не прошла; удалось произнести обыденно, будто Яша всю жизнь только и делал, что стоял у плиты. И, не оборачиваясь, ушёл в детскую – вроде как за уроки, а на самом деле ждать похвалы.
– Ну, красота! – громко изумился папа через минуту. – А что это такое?
– Алина, не съедим всё без тебя, сними сапоги, грязища на улице какая, – сказала мама. – Ой, а правда, что это? И почему горелым маслом пахнет?
Яша как бы нехотя подошёл к двери кухни, опёрся спиной о косяк и собрался исключительно небрежным, само собой разумеющимся тоном объяснить, что он просто готовил таркованную массу – да-да, таркованную, и что тут такого? – а когда масса затарковалась настолько, что стала приставать к сковородке, он подлил туда подсолнечного масла вот из этой бутылки, к которой так странно прикасаться – и скользко, и липко одновременно… А кашу маслом не испортишь, это ведь и ребёнок знает, да и не только кашу, но и цыбрики…
– Ой, цыбрики! – вдруг захлопала в ладоши Алина.
– Кто-кто? – переспросил папа. – Цуцыки?
– Да цыбрики же! Это как драники, только как мячики!
– А ты вот откуда это знаешь? – ревниво спросил Яша. Коварство сестрёнки застало его врасплох: вот и готовь после этого сюрпризы!
– А у нас Лена Шахова такие же в садик приносила на своё деньрожденье! – Алина стащила самый аккуратный, просто как в книжке, лоснящийся золотом цыбрик, что венчал собой вершину бугристого конуса, забросила его в рот и тут же сморщилась. – Не, не такие. У Лены были вкусные…
– Ты что же такое говоришь, – педагогично сказал папа. – Твой братик ещё вкуснее сделал, ведь правда?
– М-м, – сделав ударение на первом «м», Алина непокорно покачала головой из стороны в сторону и виновато, как Мотя-Аполлон, посмотрела Яше в глаза. – Не вкуснее.
– Руки не помыла после улицы, вот тебе цаплики и невкусные, – мама тоже взяла один. – Ух, а пересолил!
– Ладно вам критиковать, – снова вступился папа. – Старался человек… Да, сына, с маслом и солью у тебя и правда переборчик вышел… Но это ничего, первый блин всегда комом.
– Не комом, а шаром, – попытался вышутиться Яша и решился, наконец, отведать свое произведение.
Рот обожгло острым вкусом соли. Больше, если честно, никакого вкуса не было. Зато, подумал он, оцарапать цыбриком нёбо вообще невозможно, не то что какой-нибудь хлебной коркой: шарик оказался очень мягким, даже как будто водянистым – и тут же растёкся по дёснам, оставив после себя прогорклое послевкусие хорошо подгоревшего растительного масла.
Возможно, Алина не так уж и ошибается, признался Яша про себя: вряд ли у Лены Шаховой на дне рождения цыбрики были хуже.
– Скажите ещё спасибо, что я сала не добавил, – сказал он, надувшись, и решил, что больше к плите ни ногой.
С тех пор к толстой книге про кухни народов СССР доверия не было. Потому и не удивился Яша, что в ней раки красные, а по-настоящему – вот же, прямо в руках! – зеленоватые и ещё какие-то… склизистые. Почти как та бутылка с подсолнечным маслом.
– У, гад, кусается! – взвыл Лёха Могила, оттягивая одного от подушечки своего большого пальца. Рак отчаянно вцепился в Лёхину шкуру всей своей клешнёй. Когда Могила отпустил его, рак стал раскачиваться, как бульдог на берёзе.
– Тихо ты, не ори, всю тайну выдашь!
– А чё он! – несмотря на жуткое возмущение, Лёха всё же слегка сбавил тон и резко махнул рукой у края ванны. Рак, ударившись о бортик, тихо матюгнулся, но всё же отцепился от пальца и булькнул в воду. – Мы их спасаем, а они…
– Они же думать не умеют, не понимаешь, что ли.
– Почему не умеют?
– У них мозгов нету потому что.
– Ну и дураки тогда!
Яша поглядел на укушенный палец, который Могила в доказательство своей жертвенности держал перед лицом, потом на собственные ладони, сравнил их с размерами ванны, в которой копошились обречённые…
– Слушай, это сколько бегать надо будет туда-сюда, чтоб всё стадо на улицу перетаскать… Всех не спасём.
– Точно, не успеем, – Лёха сунул в рот пострадавший палец и загрустил. – Ещё и на моих на лестнице наткнёмся, уши надерут.
– А давай мы их с балкона скинем?
– Кого, моих? Я тебе скину!
– Дурак, не твоих, а раков!
– Раков? Так они ведь убьются же. Четвертый же этаж же!
– Ну и что, что четвёртый. Кино видел про черепаху? Её там под танк подложили – и ничего, не раздавилась! А у раков тоже панцирь. А так их у нас отберут и сварят, и тогда они точно умрут.
