В пограничном слое

Видимо, внутри человечества постоянно преобладают другие типы людей – именно те, кому непременно надо ощутить себя на какой-то социально значимой высоте. Быть начальником, стать объектом журналистского внимания, в конце концов даже просто учинить скандал с последующим резонансом. Или отличиться чем-нибудь от своих знакомых, из круга которых очень хочется перебраться в высший слой.

Секретарь ЦК КПСС и шеф КГБ товарищ Андропов безумно страдал от болезней – и от той, которая свела его в могилу по причине отказа почек, и от той, которая долгие годы угнетала его психику человека, управляющего главной разведывательно-карательной системой страны, угнетала психическая дисгармония от сознания своего служебного всемогущества и невозможности в полном виде воспользоваться им самому. Брежнева, Суслова, Подгорного, Черненко и иже с ними он наверняка презирал от души – за то, что они были глупее, ограниченнее и в подметки не годились ему. Ни у кого, кроме военного министра Устинова, не было в руках такой вооруженной силы, как у шефа КГБ. Однако Устинов не имел возможности управлять внутренними делами страны своим бронированным кулаком, тогда как Андропов это мог. Но он год за годом вынужден был ценой огромного перерасхода нервной энергии подавлять жгучее желание самому оказаться на первом месте в партии и государстве. Наверняка этот чудовищный стресс ускорял развитие почечной болезни, если вообще не был основной ее причиной.

Впадающие во все более глубокий маразм Брежнев и Суслов, политические и умственные ничтожества вроде Подгорного и Черненко вызывали отравление его организма одним своим присутствием в высшей сфере управления страной и всем социалистическим лагерем, где все дела – и там, и там – давно уже шли наперекосяк. Но Брежнев и Суслов никак не помирали, и Устинов тоже никуда не собирался уходить. В этой обстановке оставалось только скрежетать зубами, потому что против всей этой политбюровской кодлы он один не мог выиграть ни открытый, ни подковерный бой. Он дождался своего вожделенного часа и стал генеральным секретарем КПСС, когда почки и нетерпение привели его почти совсем вплотную к последней грани жизни, когда без подключения к аппарату диализа крови он уже не мог существовать ни дня. Но даже в таком состоянии он не позволил себе отказаться от высшей власти – от поста главы партии и государства. Лишь один только год эти титулы Генсека и Председателя Президиума Верховного Совета СССР с большой буквы – атрибутировали его личность, пока он физически угасал, а его «верные» помощники, понимая неизбежность скорой смерти хозяина, уже бегали со своими сообщниками к ничтожному Черненко, дабы заработать себе вид на жительство в аппарате этого будущего главы СССР.

Андропов достиг высшей власти, когда фактически уже не имел ресурсов реально воспользоваться ею. Успел ли он почувствовать себя счастливым в момент, когда он стал властителем горы? А внутри него, равно как и вокруг, все трещало и рвалось, предвещая и его агонию, и агонию коммунистического режима? Какое уж тут счастье! Он бы дорого отдал, если б мог за один год хоть как-то изменить ситуацию к лучшему (а лучшим в его представлении было «укрепление трудовой дисциплины» в стране с помощью уже хорошо известных населению методов – это говорилось для народа; а для аппарата ЦК и исполнительных органов было важно другое – конструктивная подготовка к срочному погружению в некое подобие недоделанного ленинского НЭП¢а). Но! Но в политбюро другие члены только делали вид, что слушают, хотя на деле не предпринимали ничего, поэтому технологию реализации идеи перехода к новому НЭП¢у он поручил разрабатывать своему выдвиженцу, совершенно не способному к углубленному аналитическому труду, равно как и к логическому объединению множества частных выводов из анализа ситуации – будущему Генеральному Секретарю и Президенту СССР Горбачеву. Просто диву даешься, по каким причинам был сделан данный выбор. Даже среди устремленных эгоистов-карьеристов было много людей и культурней и умнее этого мелко плавающего функционера и грубого льстеца. Среди штатных помощников Андропова – далеко ходить не надо – и то имелись кандидатуры и добросовестнее, и талантливее.

Но что было, то было! И ключи от власти, правда, не сразу, а после Черненко, не способного ни на что дельное, кроме поставки хорошеньких женщин «дорогому Леониду Ильичу», получил по «завету Андропова» именно Горбачев, а как известно, он не стал ни советским Пиночетом, ни советским Дэн-Сяопином, и вообще не стал никем всего через шесть лет.

Думать о спасении души в последний год жизни Андропову было некогда. Предотвращать физический распад не удавалось. Можно ли было уйти в Мир Иной в спокойном сознании и удовлетворенности от итогов своего властвования? Сомневаюсь. А уж как он того хотел!

Мэру Москвы Юрию Лужкову повезло гораздо сильнее, чем его тезке Юрию Андропову. Продукт того же самого советского времени, только с некоторым сдвигом на более поздний срок, Лужков достиг почти всего, что желал. Власти, особенно финансовой, у него стало больше, чем у его предшественников из советского периода – у первого секретаря МК КПСС Гришина и председателя Моссовета Промыслова, вместе взятых. Он быстро и технично убрал с первого места и «демократического» главу города Гавриила Попова, у которого сначала ходил в заместителях, а дальше фарт ему так и попёр. Он стал хозяином города не только как управляющий, но и как крупнейший частный владелец собственности в городе. Правда, из «гигиенических» и страховочных соображений добытую им собственность Лужков записывал в основном (однако не полностью) на свою жену Батурину и ее родственников, но от этого суть дела не менялась. На одних земельных и строительных операциях клан Лужкова получал гигантские деньги. А ведь он со своим аппаратом управлял еще и разрешительным бизнесом, и ходом торговли, и иммиграцией рабочей силы. Но это песня не о деньгах, а «а любви» – если произносить эти слова в духе Аллы Пугачевой – знаменитой исполнительницы шлягера «Все могут короли». Так вот Лужков искал не только славы, власти и богатства – его еще одолевала жажда народной любви. С этой целью он организовал свой славословящий его же телевизионный канал, финансировал из городского бюджета расточительные «праздники города», участвовал в политических интригах и шоу и даже «щедро» подкармливал городских пенсионеров особыми добавками к пенсиям, которые, естественно, в быту назывались «лужковскими». Смысл этих городских пожертвований был двояким. С одной стороны, он позволял укреплять авторитет мэра в глазах половины избирательного корпуса столицы, причем не только собственно за счет денежной прибавки, но и за счет страха, что они (пенсионеры) могут ее потерять в случае, если Лужкова на посту мэра сменит другой человек. А с другой стороны эта прибавка действительно помогала пенсионерам-москвичам просто кое-как существовать в атмосфере особо высокого роста цен именно в Москве, управляемой тем же Лужковым. Правда, злые, но компетентные знатоки положения дел утверждали, что при таких величинах денежных потоков, которые буквально наводнили и пронизывали капиталистическую Москву, мэр мог бы без особого ущерба для своих интересов «отстегивать» в пользу пенсионеров, о которых «денно и нощно пекся», гораздо больше, но это уже относилось к сфере характера градоначальника, а к официальной политике городских властей прямого отношения не имело. Если не считать одного – что в Москве, в том числе в ее законодательном органе – московской городской думе, так же, как и в судах города без инициативы и соизволения Лужкова не решалось ничего. Но в любви подведомственного народонаселения он действительно нуждался. Ну, не вышел внешностью, как и ростом («метр с кепкой» – говорили о нем), лыс, и не очень складен, но ведь играет в футбол и бьет по мячу «будь здоров» – масса помогает, разводит пчел, кормит своим медом детдомовских детей, и неотступно, денно и нощно думает о благе москвичей, как и положено доброму отцу города.

Он тратил на генерацию любви и восторгов в собственный адрес очень большие деньги, тем более, что они составляли лишь очень малую долю от тех, которые протекали мимо города сквозь его пальцы. Но с ответной любовью получалось не так хорошо, как он надеялся и рассчитывал. Большинству москвичей щедрость заботливого мэра не представлялась ни искренней, ни очень значительной. В городе нельзя было скрыть ни характера темных дел по поводу земли и выдачи разрешений на строительство. Учреждение торговых фирм и аренду офисных помещений – везде конечной инстанцией выходящих от просителей денежных потоков определенно возникала фигура градоначальника: метр с кепкой, но зато с какой! Лужков восстановил взорванный безбожными большевиками храм Христа, это правда, без него храм бы не поднялся вновь в пойме Москвы-реки. Что бы ни подвигло его на это благородное дело: желание заслужить себе прощение за многое или просто богобоязненная любовь к Всевидящему – все благо, даже если все средства, кроме частных пожертвований, были из бюджета города. За прошлые безобразия, чьими бы они ни были, надо платить. Народ разделяет ответственность за деяния своих лидеров, даже если был силой принуждаем к подобным пакостям. Но храм – это храм, Дом Божий, а откуда же обширные имения у Лужкова, его взрослых сыновей и Батуриной в Московской и примыкающих к ней областях? Латифундии сами собой не возникают, их надо устраивать на приобретенной за деньги или административным нахрапом земле, обустроить, организовать горно-лыжные или другие рекреационные центры или сельскохозяйственные «экономии», оградить заборами и обеспечить вооруженной охраной. Никто не может представить, что деньги, потребовавшиеся, в частности, для этого, могли быть нажиты чисто праведным путем. А отсюда и сомнения, стоит ли мэр любви, а потом и убеждение многих, что нет, не стоит. Итак, по очень разным статьям – от аквапарка «Трансвааль» до «точечных строительств» во дворах за зданиями жилых домов, до разрешения строить новые коммерческие центры в местах, определенных генпланом Москвы для сооружения транспортных развязок мэр Лужков погнался не за одним зайцем, а сразу за двумя: за деньгами и за любовью своих горожан. Даже если считать, что стремление быть любимым своими горожанами было у него искренним, тяга к деньгам и власти, немыслимой без денег, была сильней. Жажду народной любви и жажду наживы нельзя было наложить одну на другую и получить суммирующий вектор. Доминантой была жажда денег и власти, Любови уделялось только кое-что по крохам и от случая к случаю. Лужкова омывали потоки денег не для того, чтобы он искал для себя другую среду пребывания, где он кожей ощущал пограничный слой. Соответственно со своим решающим выбором он все более мрачнел, его лицо искажала все сильнее проявляющаяся косоротость – мимика, свидетельствующая о том, что она может принадлежать только человеку жесткому, грубому, лживому и втайне боящемуся ответственности за разные художества, преследования и расправы. «Тучи над городом стали. В воздухе пахнет грозой». Известные слова довоенной популярной песни из кинотрилогии о Максиме вполне подходили не только для исполнения Питерским героем-гопником, но и для Московского мэра. Он с трудом, ценой каких-то очень крупных уступок, унизительных для себя и сильно облегчающих финансовые счета своего клана, убедил президента Путина оставить себя мэром еще на один срок, зная, что при этом он находится под постоянным жестким контролем, из-под которого не сможет больше уходить. Если это счастье, то он отнюдь не так себе его представлял. Мне тоже не казалось, что Лужков чувствует себя счастливым, особенно после того, как он превратился из процветающего деятеля, преследующего исключительно собственные цели, в человека, которого начали преследовать как раз из-за слишком большого усердия достичь своего процветания.

Андропов, Лужков… представители высших сфер, где личное счастье встречается достаточно редко, поскольку обычно, добившись успеха в своих устремлениях вверх, люди растрачивают себя в мелочах, предательствах и беспринципных компромиссах. Зато они получают полное право заявлять, что сумели повелевать другими людьми, тогда как сами сделались повелевающими. В том, что к этому статусу повелевающих тянутся не только те, кто имеет перспективу оказаться на высших ступенях в социуме, меня не раз убеждали куда менее значимые фигуры, не раз оказывавшиеся в моем поле зрения, некоторые из них ценили начальственную должность за «право» безнаказанно хамить подчиненным (не следует думать, что это редкая патология в цивилизованном обществе). Другие жаждут ее обретения потому, что им страстно хочется чувствовать к себе подобострастное отношение подчиненных и пребывать в уверенности, что ты как начальник в решающей степени предопределяешь их удобства и судьбу. Лесть в собственный адрес –нередко необходимейшая вещь для хорошего самочувствия «повелителя», как бы он ни был мал – особенно тогда, когда он вынуждает измордованного подчиненного принимать это как должное. Кого-то сильно влекут к себе такие крайности, кого-то не очень, но факт обретения начальственных возможностей почти всегда преображает видимое поведение людей. И тогда, наконец, становится понятно, что это отнюдь не преображение, а, если так можно выразиться, расцвет заждавшегося семечка в долгожданный цветок.

В моем отделе еще со времен директорства в институте генерала Беланова работала достаточно толковая сотрудница Лиля Чашкина. За несколько лет до этого она закончила приборный факультет МАИ. С работой она определенно справлялась не хуже других сотрудниц, но и не больно стремилась справляться значительно лучше, хотя, на мой взгляд, могла. Конечно, в стране, где так низко ценился умственный труд, я сам никогда не представлял, каким образом возможно устремить людей к более производительному труду, если нет любви к конкретному делу, что могло бы в некоторой степени компенсировать нехватку денег. И поскольку Лиле не светило перебраться в начальники (она понимала, что начальниками секторов в отделе были более сведущие люди), стимула для особенного рвения у нее опять-таки не было. Когда я вернулся в свой бывший отдел после пяти лет работы в центре Антипова, Лиля была все там же в прежней должности, единственное, в чем она «приросла», была так называемая «общественная работа» – ее избрали профоргом отдела. Функции профорга были необременительны – вовремя собирать членские взносы, наклеивать марки об их уплате в профсоюзные билеты и в учетные карточки и раз в квартал проводить профсоюзные собрания для отчета о выполнении повышенных соцобязательств по перевыполнению плана за истекший период и принятия новых на следующий. Единственное отличие профорга от любого другого рядового сотрудника состояло в том, что его подпись значилась под соцобязательствами коллектива отдела и под отчетами об их выполнении. За это в лучшем случае полагалась прибавка в несколько рублей к мизерной квартальной премии. С этими задачами Лиля справлялась играючи, и поэтому я не удивлялся, что она из года в год избиралась профоргом отдела. Лишь однажды от одной из сотрудниц я услышал, что она не просто так соглашается принять на себя эту «общественную нагрузку», и даже стремится ее получить. В тот момент я не придал данному сигналу никакого значения, но спустя много лет, когда перешел на работу в институт патентной информации, а Лиля перешла туда вслед за мной, я убедился, что реплика по поводу ее старания получить должность профорга относилась отнюдь не к поверхностной характеристике человека, а куда как к более глубокой. Сам я оказался не очень наблюдательным, и только после того, как во времена перестройки Лиля уволилась из института, чтобы работать в некоей проектной энергетической фирме, одним из учредителей которой был ее муж, я получил возможность узнать Лилю с новой стороны. Там она стала начальницей бюро стандартизации. После ухода в новую контору она появилась на прежней работе лишь однажды. Разговор о том – о сем прошел между ней и мной в обычном для подобных встреч духе. Особых изменений в отношении ко мне как бывшему начальнику я не заметил. Однако через некоторое время оставшаяся со мной любимая сотрудница Наташа (любимая в данном случае означает только то, что мне с ней было приятней работать, чем с кем-либо еще) призналась, что Лиля сделала ей предложение перейти в свое бюро, и она было согласилась. Там ей была обещана прибавка к зарплате, круг обязанностей был понятен и знаком, и обе дамы договорились, что как только Лиля оформит Наташин переход, она уволится из института.

– Понимаете, Михаил Николаевич, – вроде как извиняясь и оправдываясь, говорила Наташа, хотя я ее ни в чем не винил, – мы условились, что ОНА даст мне знать, что все готово к переходу, и вдруг она звонит мне и упрекает: «Ты почему мне не звонишь?» – Я отвечаю: «Лиля, мы же с тобой ДОГОВОРИЛИСЬ!» – «О чем?» – «Что ТЫ мне будешь звонить». Тогда она сделала вид, что не понимает, о чем я, и сразу стала выспрашивать: «Скажи, тебе там что-то предложили, что ты теперь не хочешь ко мне переходить?» – Я говорю: «Ты же знаешь, что мне здесь ничего предложить не могут». – А она мне снова: «Так почему же ты мне не звонишь?» – Я снова ей говорю: «Мы же с тобой договорились, что ты мне будешь звонить. Если тебя не устраивает, что после такой договоренности я тебе не звоню, давай поставим на твоем предложении жирную точку». – «Нет, давай не будем ставить точку. Все остается в силе. Если ты готова перейти по моему сигналу, давай так и сделаем!» – «А разве мы не о твоем сигнале договаривались в прошлый раз?» – «Конечно, мы договаривались, – наконец подтвердила она. – Просто я считала, что тебе не худо поинтересоваться, как идут дела». – «Так они идут?» – «Идут, идут! Уже близки к завершению! Как это произойдет, я сразу тебе позвоню!» – «Хорошо, договорились».

И что же вы думаете, Михаил Николаевич? Через несколько дней она мне звонит и снова с упреком: «Наташа, почему ты мне не звонишь?» – «Лиля, зачем мне тебе звонить, если ты обещала это сделать сама? Ведь мы же договорились!» – «Но позвонить-то тебе тоже было можно!» – «Знаешь, – говорю, – если так, давай действительно поставим на наших переговорах жирную точку» – «Ну почему ее надо ставить?» – сказала Лиля. – «Ты не понимаешь?» – «НЕ понимаю!» – «Потому что мы уже дважды договаривались о другом, а тебя это, оказывается, не устраивает. Извини, но это не устраивает уже меня». – «Нет, тебе там все-таки что-то определенно предложили, только ты не признаешься». – «В чем мне надо тебе признаваться? – отвечаю. – В том, что мне, оказывается, вопреки нашей договоренности ПОЛАГАЕТСЯ беспокоиться, не отказалась ли ты от мысли взять меня на работу?» – «Ну зачем же так!» – «А как? Что толку в моих обращениях, если мы уже договорились? Давай не будем толочь воду в ступе и окончательно решим: ты мне ничего не предлагала, я тебе тоже ничего не обещала. И разойдемся каждая в свою сторону». Ну как вам нравится эта история?

Всегда сдержанная Наташа на сей раз не старалась скрыть своего возмущения.

– Знаете, дорогая моя, я ее в этом качестве проглядел. Каюсь. Оказывается, ее мечта о начальствовании, едва-едва она успела осуществиться, сразу же потребовала от Лили обращаться с вами не как с бывшей коллегой, а как с просительницей, которой она вправе и отказать. Оказывается, она столько лет жаждала получить возможность посмотреть на кого-то сверху вниз, что поспешила сразу же показать вам, кто теперь правит бал. Вы согласны?

– А когда я бываю с вами не согласна? – засмеялась Наташа.

– Бываете, бываете! – в ответ засмеялся я. – вам сколько раз что-то доказываешь, у вас и логических возражений как будто нет, а все равно не соглашаетесь, требуя представить вам подтверждение МОЕЙ правоты официальными документами! Ну, откуда я вам достану такие документы? Бумажкам вы верите больше, чем мне. И так бывало не раз.

– Но я же не виновата, что так принято!

– Но я же вас в этом не виню – просто удивляюсь. Будто вы сами не знаете, какое вранье зачастую содержат документы. Помните свой же собственный любимый пример, когда в прессе сообщили, в каких рубриках помещались протоколы заседаний политбюро ЦК КПСС в рассекреченной части президентского архива СССР? Одна – протоколы заседаний политбюро, другая – ПОДЛИННЫЕ протоколы тех же заседаний. Первые для всех, кого касаются, вторые – только для «внутренней партии», как называл этот руководящий партийный круг Джордж Орвелл в романе «1984 год». Так в архивах и узаконивается вранье. А вы от меня справочку требуете для подтверждения МОИХ мыслей, и вам мало, когда я подтверждаю вам, что они мои. Разве не обидно? – закончил я, не скрывая усмешки.

– Я не стремилась вас обидеть.

– Но доверием все-таки не дарили. Значит не заслужил.

– Ну опять вы меня упрекаете. Это же я иногда…

– Ладно. Оставим это. А вам не кажется, что Лиля из-за своей жажды разыграть с вами скетч между начальницей и подчиненной потеряла куда больше, чем надеялась получить? Ведь за вами на своей службе она могла бы чувствовать себя как за каменной стеной, то есть просто ничего не делать самой, а лишь давать вам развернутые указания, что, конечно, тоже могло бы согревать ей душу день ото дня, а так она вас сразу взяла и потеряла. Как вы считаете, а?

– Не знаю, Михаил Николаевич. Возможно. Она ведь долго еще продолжала меня уговаривать после того, как я отказалась. Говорила, что тогда у меня появится возможность покупать всякие вещи, как теперь это стала делать она.

– Вот видите, как много обе вы потеряли, – улыбнулся я. – Ей, конечно, было странно, что для вас оказалось важнее хорошее самочувствие на службе, чем презренный, но вожделенный металл?

– А-а, какой там особенный металл! Не захотелось мне быть у нее в подчинении, тем более, с мелочными претензиями, вот и все!

– Как говорила старуха из Пушкинской «Сказки о рыбаке и рыбке» – «Чтобы служила мне рыбка золотая и была б у меня на посылках»?

– Именно! Желание точно такое же!

– «Ничего не сказала рыбка. Лишь хвостом в воде плеснула и ушла в глубокое море», – опять процитировал я.

Мы помолчали. Хорош был Александр Сергеевич! Почти на все случаи жизни.

Больше мы не говорили о Лиле никогда.

Спустя пятнадцать лет после этого случая я проходил со своими собаками по набережной, возвращаясь с гулянья к дому. Навстречу мимо нас проезжал светло-серый японский джип. За рулем сидела женщина. Я успел сначала отметить именно это, поскольку рядом находился мужчина, но в следующий миг понял, что вела машину Лиля. Она тоже посмотрела на меня чуть дольше, чем это требовалось при взгляде на случайного прохожего. Узнать меня было легко – я еще и в прежние годы ходил с седой бородой, а о пристрастии к собакам ей было и вовсе хорошо известно. Лиля тоже никак не изменилась. Довольно коротко постриженные светлые волосы, очки, прежний взгляд. У нас с ней у обоих ничего не дрогнуло в лицах – в моем – при взгляде на «барыню сударыню дворянку» в современном джипе, хоть и не самом блестящем. Ее лицо тоже никак не изменилось, глядя на мое. Незадолго до этого я еще от одной сотрудницы слышал, что Лиля давно не работает и, подобно нам с Мариной, подолгу живет в деревне где-то во Владимирской области. Там такой джип очень мог пригодиться. Что промелькнуло в Лилиной голове при взгляде на меня пешего, хотя и с собаками, нельзя было понять. Могла ощутить свое превосходство, могла и позавидовать мне, что, правда, куда менее вероятно. Одно могу сказать точно – ни у меня, ни у нее не было ни малейшего желания задержаться хотя бы на миг, тем более – завести разговор. Должно быть, мы с ней давно уже обо всем вполне наговорились. А что же до того, была ли она счастлива, получив достаточно денег для приобретения в общем-то впечатляющих вещей, я думаю: а почему бы и нет? Если после этого не возникает других желаний, то можно быть довольной жизнью, осеняемой этим le petite beauneure. Лиля вполне могла довольствоваться подобным, но кто знает, могла мечтать и о чем-то много большем. В общей сложности я наблюдал ее в течение двадцати с лишним лет, но сказать что-то определенное о ее внутренних устремлениях не мог. Это выпадало из сферы нашего совместного пребывания на работе. Знать о ней то, что требовалось по деловой части, я разумеется, знал. Но ведь только к этому не сводился ни интерес к давней сотруднице, ни желание полноценно представлять ее личность с разных сторон.

А дефицит соответствующих знаний я ощутил еще во время подготовки к одному из последних за время нашей совместной работы праздников Восьмого марта. Я купил тогда шоколадки и поздравительные открытки числом, превышающим коллектив моих сотрудниц. Дело было в том, что они сидели в одном помещении с двумя работницами другого сектора, а я счел неудобным поздравлять с Женским днем только своих на глазах других непоздравляемых дам. Мне тогда не составило особого труда написать посвящения всем, кроме Лили – как своим, так и мне не подчиненным, а с ней – как заколодило, и это сразу озадачило меня. Модель поздравления была общей почти для всех случаев, индивидуальная особенность каждой дамы передавалась только одним атрибутом. Наташе я написал «Самой таинственной из наших красавиц», поскольку она действительно демонстрировала явное нежелание пускать кого-то в свою личную жизнь. Ламаре была адресована фраза «Самой изящной из наших красавиц» – и к этому тоже имелись достаточно веские основания – она очень следила за тем, чтобы ее стиль никогда неподвергался сомнению. Ларисе из «чужого сектора» я написал «Самой грациозной из наших красавиц», поскольку ей была свойственна несколько неожиданная для ее тяжеловатого на вид тела особенность делать наклоны, заклоны и повороты в талии с громадными амплитудами. Даже юной Наталии из того же сектора, которая в двадцать лет успела уже в третий раз выйти замуж, я без особых раздумий написал подходящую фразу: «Самой прекрасной из наших ветрениц» – и тоже не погрешил против Истины. А вот с посвящением для Лили никак не клеилось. Я долго подбирал как будто подходящие к случаю эпитеты, но ни один из них почему-то не отличался с достаточной степенью достоверности. Да, отчасти ее можно было охарактеризовать и теми словами, которые я использовал в поздравлениях другим дамам, но вот для Лили своего отдельного и верного среди них не было. Всякий раз меня останавливало от прегрешения против правды какое-то внутреннее чувство, которому я всегда доверял. Наконец, изломав немало словесных копий, я, понимая, что допускаю некоторую передержку, написал: «Самой нежной из наших красавиц».