Гении тоже люди… Леонардо да Винчи

«Каждому больному, пришедшему на излечение, должно быть оказано такое внимание, такой уход и такая любовь, как если бы сам Христос, в образе страдальца, явился в стены сии»

Женщина остановилась перед воротами госпиталя. В её глазах мелькнул отблеск прошлого – быть может, она вспомнила это из книги. А может быть, она сама несла в себе нечто от Монны Тессы. Или от Беатриче. Или от Леонардо. В этом городе – каждый шаг перекликается с вечностью.

Филомена Тоскано, несмотря на свои шестьдесят восемь, оставалась женщиной, к которой оборачивались прохожие – не столько из вежливости, сколько из невольного восхищения. У неё была та редкая, благородная красота, которая не увядает, а превращается с возрастом в ауру. Её безупречный внешний вид, умение держаться и неизменное стремление нравиться придавали ей особую, почти театральную моложавость – но не вымученную, а естественную, как у женщин, которые любят себя и умеют носить свои годы с достоинством.

Филомена твёрдо верила: настоящая итальянка, если она действительно уважающая себя синьора, обязана посещать салон красоты минимум раз в неделю, и с возрастом её стиль должен становиться только изысканнее. «Più vecchia – più elegante!» – повторяла она, словно молитву. Её волосы – густые, вьющиеся, ухоженные до совершенства – были главной гордостью, предметом зависти и восхищения. Одежду она подбирала с вкусом, духи выбирала только французские, украшения – с историей, палантины носила так, как умеют только женщины, пережившие одну великую любовь и множество хороших романов.

В этот день на ней были лаконичные чёрные туфли на устойчивом каблуке, классические брюки цвета горького шоколада, блуза в мягких пастельных тонах и лёгкое, соответствующее сезону меховое манто. На шее поблёскивала нить чёрного жемчуга, а безымянный палец левой руки украшало кольцо с бриллиантом, некогда подаренное покойным мужем – сеньором Тоскано – в день их серебряной свадьбы.

Теперь же, твёрдо ступая по мозаичному полу приёмного отделения нейрохирургии госпиталя Санта-Мария-Нуова, она не шла – она шествовала, как героиня оперы, которой неведом страх.

– Senta! – с придыханием, но уверенно, произнесла она, обращаясь к врачу у стойки. – Я прошу разрешить мне увидеть моего сына.

Врач – пожилой человек в белоснежном халате и круглых очках на тонкой переносице – поднял на неё уставший, сочувственный взгляд.

– Синьора Тоскано, как вам известно, ваш сын перенёс тяжёлую черепно-мозговую травму в результате происшествия на мосту. Он находится в реанимационном блоке, в состоянии глубокой комы. Простите, но вход в отделение строго запрещён для посетителей…

Филомена слегка побледнела. Её голос задрожал, но слова звучали чётко:

– Chiedo scusa! Я – не посетитель. Я – мать.

Она сделала шаг вперёд, и в голосе её прозвучал металл:

– Поставьте себя на моё место, Dottore. Вы когда-нибудь держали на руках младенца, которого вы сами родили? Слышали, как он зовёт вас во сне? А теперь скажите мне, что я не имею права увидеть его, когда он умирает!

Она судорожно вдохнула, едва сдерживая слёзы:

– Впрочем… разве в ваших зачерствевших сердцах остались хоть крохи сострадания к чувствам матери? Я не умоляю – я требую. Или… да, если вам угодно, умоляю вас: пустите меня к сыну!

Молчание повисло между ними. Несколько секунд – почти вечность.

Доктор вздохнул. Его глаза потускнели от того, что он видел слишком много страданий, чтобы остаться совершенно бесчувственным.

Он кивнул, будто взвалив на себя груз чьей-то чужой вины.

– Наденьте халат, синьора. Пойдёмте.

Филомена, дрожащими пальцами накинув на плечи стерильный медицинский халат, прошла за врачом. Двери в реанимацию открылись, выпуская мягкий свет и шёпот приборов. Она вошла, как входят в храм. Потому что сейчас её сердце, старое, измученное и любящее, стучало только ради одного – увидеть сына.

Марко, казалось, спал. Но сон этот был чужд спокойствию. Он лежал недвижимо, с лицом, частично закрытым зондом и трубками. Аппарат искусственной вентиляции легких издавал равномерные шипящие звуки. Его кожа была бледна, почти прозрачна, и отсутствие даже малейшего движения вызвало у Филомены внезапный приступ слабости. Её охватило головокружение, и она машинально оперлась на руку доктора Моретти.

– Что с ним, Dottore? – прошептала она, едва сдерживая дрожь в голосе.

– Он находится в состоянии угнетённого сознания, синьора Тоскано, – ответил врач, мягко, но по-деловому. – Это результат травматического повреждения головного мозга. Даже при отсутствии явных повреждений ткани, мозг реагирует на ударную волну, нарушается работа нейронов… происходят сбои в передаче сигналов, и временно отключаются некоторые функции коры.

Он продолжал объяснять, но слова «аспирация», «брадикардия», «гемодинамический удар» утопали в её растерянности. Она больше не слушала – она смотрела.

Её сын, её Марко, её мальчик, лежал перед ней, отрезанный от мира. Словно в стеклянной колбе. Она сделала шаг к нему, но реанимационная сестра аккуратно преградила путь.

– Прошу вас, синьора, не тревожьте его. Ему нужен покой.

Филомена обернулась к врачу, слёзы уже стояли в её глазах:

– Dottore… скажите мне правду… Он теперь будет… инвалидом?

Доктор выдержал паузу и заговорил мягко, словно говорил не с матерью пациента, а с собственной родней:

– Не спешите с такими мыслями. Мы уже провели все необходимые исследования – МРТ, КТ, энцефалограмму. К счастью, жизненно важные центры мозга не повреждены, гематом нет, и – что особенно важно – функции центральной нервной системы сохранены. То есть операции не потребуется. Понимаете, он словно… родился в рубашке. Это невероятная удача при такой аварии.

Филомена закрыла глаза. От облегчения дыхание её сбилось.

– Но почему же он не просыпается?..

– Это может занять время, – сказал Моретти. – Мозг восстанавливается медленно. Главное сейчас – не терять надежду. Поверьте, у него есть все шансы вернуться к нормальной жизни.

Он сделал приглашающий жест к выходу:

– Я вас очень прошу, синьора. Поезжайте домой. Сейчас вы ничем не можете ему помочь. А он – под постоянным наблюдением. Завтра я сам распишу пропуск, и вас спокойно пустят. Но сегодня… ему нужен покой. И вам – тоже.

Филомена, еле дождавшись утра, приехала в больницу. Ее пропуск был готов и ее сопроводили к сыну. Марко все еще был без сознания, напоминая глубоко спящего человека, и его кожные покровы были так же бледны как вчера. Дежурная сестра шепотом сообщила матери, что ночью у него была рвота. Позже подошел доктор Моретти. Осматривая пациента, он коснулся тыльной стороны его ступней и посветил ему фонариком в глаза, выразив затем сожаление, что ничего нового пока сказать не может.

– Мы стараемся улучшить кровоснабжение его мозга, вводим ему диуретики, ноотропы и сосудистые препараты. Мы также планируем начать антибактериальную терапию во избежание присоединения инфекции легких и мочевых путей. Поверьте, мы делаем все, что в наших возможностях. Если вы хотите остаться здесь, синьора Тоскано, то я бы настоятельно порекомендовал вам говорить с вашим сыном, можете также касаться его рук. Есть большая надежда, что у него появится реакция на внешние раздражители.

Доктор Моретти галантно изобразил поклон и поспешно покинул палату.

Филомена присела, взяла сына за руку – живую, тёплую. Погладила по волосам, едва касаясь – словно могла пробудить прикосновением.

– Марко… Это я, мама. Доброе утро, мой мальчик…

Голос дрожал. Она говорила медленно, будто каждое слово прокладывало путь сквозь тишину.

– Я знаю, ты меня слышишь. И мне нужно многое сказать. Прости. Я была рядом, но вечно в разъездах, съёмках, на показах. Ослеплённая успехом. А ты рос – тихо, терпеливо, в тени моей славы.

Она глубоко вдохнула.

– Меня снимали в рекламе духов, я открывала Недели моды. Я изнуряла себя диетами, тренировками – красота ведь требует жертв. Овсянка без сахара, вода на ужин, и никакой пощады телу.

Грустно усмехнулась:

– В спортзале как-то женщина спросила тренера: «Молодой человек, говорят, что для быстрого эффекта надо пить активированный уголь. Это правда? – на что тот, имея острый язык и не мешкая, ответил:

– Милочка, для того, чтобы быстро похудеть, уголь вам надо бы не пить, его надо разгружать где-нибудь там, на шахтах Сардинии! – Филомена сдержанно хмыкнула, ее веселые воспоминания показались ей сейчас уместными. После чего она неторопливо продолжила:

– Помню, как однажды сказала: «Я самый счастливый человек». А подруга: «Ты влюбилась?» – «Нет. Я просто выспалась». Понимаешь?

Она коснулась щеки сына.

– Я всегда шла вперёд. Мечтала стать великой моделью. И почти стала. Только теперь понимаю: всё это – пыль, если рядом нет любимого человека. Тебя.

– Я тогда жила мечтой: Париж, Милан, подиумы, блиц-интервью… И вдруг – Джорджо Армани. Он сам подошёл ко мне после показа, сказал: «У вас необычное лицо. Ни на кого не похоже». Ты представляешь, Марко, Армани! Он пригласил меня на фотосессию. Для обложки!

Сейчас это кажется сном. Он был внимателен, строг, без лишней суеты – сдержанный гений. Мог подойти, поправить воротник модели и уйти молча, но в этом движении было больше уважения, чем в тирадах других дизайнеров.

– Он однажды сказал мне: «Вы обладаете итальянским достоинством и французской печалью. Это редкость». Мне хотелось плакать. От счастья. От усталости. От того, что кто-то увидел меня – не фасад, не позу, а суть.

Она на мгновение замолчала, глядя в лицо сына.

– Но счастье оказалось хрупким. Я тогда познакомилась со Стефано. Он был неотразим. Высокий, сдержанный, с глазами цвета пепла. Говорил мало, но каждое его слово будто вытекало из старинной книги.

– Мы встретились в Венеции, на приёме у Гальяно. Он просто подошёл и сказал: «Вы похожи на тосканскую мадонну». Я рассмеялась: «А вы, выходит, специалист по живописи Возрождения?» – «Нет. Просто тоскую».

Филомена улыбнулась сквозь слёзы:

– Мы были вместе два года. Он дарил мне книги, водил в галереи, пёк хлеб своими руками. Он не был богат. Но в нём было всё: сдержанность Северной Италии и огонь юга. Только… не было будущего.

Она опустила глаза.

– Однажды он исчез. Без письма, без объяснений. Просто не пришёл. Ни в кафе, ни домой. А через месяц я узнала, что он погиб. Авария. И… я уже носила тебя под сердцем.

– Ты родился, Марко, словно маленькое солнце – светлое, живое, с кудрями, как у ангела. Помню тот день, когда твоя тётушка Ортензия повесила на дверь голубой бант – символ защиты и надежды. Мне хотелось быть рядом каждую секунду, но работа звала меня в путь – в мир подиумов и огней.

С первых дней тебе уделяли внимание не только я и Ортензия, которая стала для тебя второй мамой. Она взяла на себя многое: воспитывала, учила, берегла. А я старалась совмещать всё – работу, тебя, мечты. Но однажды поняла: этот мир не щадит тех, кто не может быть идеальным во всем. Карьера стала требовать больше, чем могла дать я. И тогда я открыла модельное агентство, чтобы помочь молодым, дать им то, что когда-то было мне так нужно.

Она улыбнулась сквозь усталость:

– Помнишь, как ты в детстве, с мальчишеской добротой, кормил бездомных котят? Ортензия рассказала мне эту историю, и я поняла – в тебе живёт что-то большее, что нельзя сломать.

Филомена вздохнула глубоко, глядя на молчаливого сына:

– Ты всегда был моим светом, моим будущим. И сейчас я прошу тебя – открой глаза. Живи. Мы вместе справимся.

«Ты должен жить! И ты будешь жить!..» – вдруг, словно захваченная отчаянием, повторяла Филомена всё громче и громче. Затем, немного унявшись, вынула из маленького ридикюля носовой батистовый платок и промокнула слёзы, но они всё так же текли нескончаемым потоком. Наконец, с трудом выдавила из себя:

– Когда в последний раз я говорила тебе, Марко, что горжусь тобой? Если честно, не могу вспомнить… Значит, пора заглянуть глубже в свою дырявую память. Правда, я помню, как часто поднимала голос – торопила тебя, боясь опоздания в школу, когда сама спешила на работу. К сожалению, я чаще кричала, чем хвалила. Но сейчас, чувствуя, что ты меня слышишь, хочу сказать: знай, сын, я горжусь тобой. Восхищаюсь твоим профессионализмом, ценю твою независимость и умение заботиться о себе. Ты никогда не жаловался – и уже за это ты для меня – замечательный человек. Каждая мать мечтает о таком сыне. И когда мы стареем, как же важно, чтобы рядом были дети – терпеливые, искренние и любящие.

– Я прошу тебя, – слёзы блестели на глазах, – открой глаза, Марко! Ты – мои крылья за спиной, мои звёзды над землёй. Я просто хочу, чтобы ты знал: я люблю тебя.

Она вдруг остановилась, устало вскинувшись со стула, когда ей показалось, что веки Марко чуть-чуть задергались.

– Мама! Это голос мамы! – вот она, долгожданная реакция сына на призывы и мольбы Филомены. Она электрическим импульсом пронеслась в травмированном мозге Марко, Но видения его были сейчас крайне далеки от этой, накрытой светло-зеленой простыней больничной койки, от этих прозрачных трубок, соединявших его с работающей аппаратурой, и даже от находившейся рядом матери, что вот уже второй день неутомимо, но пока тщетно, искала в себе последние силы в борьбе за возвращение сына к жизни.

Глава 4

– Мама! Это голос Мамы! Это она зовет меня – Нардо! – тихо воскликнул маленький Леонардо. Он огляделся вокруг, но никого рядом не увидел. Осторожно сел, задумчиво положил подбородок на сложенные руки. Семь лет – и он уже был выше и стройнее многих своих сверстников из деревни Винчи. Светлое, словно освещенное утренним солнцем, лицо мальчика румянилось нежным румянцем. Его умные, живые глаза цвета яркого небесного лазурита искрились любопытством. Маленький курносый нос был усеян веснушками, а непослушные локоны – золотистые, словно лучи солнечного света, – игриво колыхались на ветру. Во всем облике Леонардо была какая-то тонкая женственная прелесть и легкая, едва уловимая гармония, будто отражающая глубины его еще не полностью осознанной души.

Он сидел на залитом солнечным светом лугу – словно на палитре художника, где каждое пятно цвета было живым и насыщенным. Вокруг распускались тысячи цветов: белоснежные ромашки, нежные васильки с синими звездами, колокольчики, склонившиеся под легким ветерком, и фиалки, спрятавшиеся в тени травы. Все оттенки, которые только можно было представить – алый, золотистый, лазурный, лиловый и ярко-желтый – словно взрывались здесь буйством красок. И запахи! Они наполняли воздух вокруг, тонко смешиваясь – свежесть лесных ягод, сладковатая пряность цветочного нектара, теплый запах плодородной земли. Бабочки и стрекозы танцевали в воздухе, перелетая с цветка на цветок, пчелы и шмели неутомимо трудились, их тихое жужжание звучало как нежная музыка природы. Здесь, среди этого великолепия, воздух казался самым чистым и живительным на свете.

Леонардо глубоко вдохнул, наполняя легкие ароматами лета, трав и солнечного тепла, и почувствовал, как голова кружится от счастья и умиротворения. Он закрыл глаза и позволил себе раствориться в этом мгновении – в запахе самой жизни, самой природы, в горячем сердце летнего дня, в нежном дыхании земли, что питала все вокруг.

– Удивительно, – задумался мальчик, – откуда у этой земли такая сила? Как она может вырастить на одном лугу столько цветов и трав? Их, наверное, миллионы! Столько жизни, которая пульсирует соками земли и устремляется к солнцу! – он поднял голову к небу, пронзительно-синему и бездонному, где, словно белые облачные корабли, плыли редкие, легкие облака, медленно перелетая с востока на запад, словно бабочки на лугу. И вот среди этих чудес появились птицы – воздушные странники, свободные и величественные. Они парили в небесах, выписывая в воздухе причудливые узоры, всю свою жизнь посвятив чудесному искусству полёта.

Для маленького Леонардо птицы были особенно важны – среди всех обитателей земли именно они нашли ключ к свободе пространства, показали людям, что можно покорять небо и дарят крылья мечтам. В его еще неокрепшем сознании давно поселилось трепетное восхищение их легкостью и бескрайней волей.

– Я тоже когда-нибудь полечу, – прошептал он с детской мечтательностью и глубокой уверенностью. – Обязательно полечу.

– Леонардо! – прозвучал снова знакомый голос, и, обернувшись, мальчик наконец увидел хрупкую женщину, которая, подхватив полы легкого платья, бежала к нему. – Нардо!

– Мама! – воскликнул он громко, и его лицо озарилось искренней, светлой радостью.

Женщина бросилась на него, осыпая горячими поцелуями, нежно гладила его по голове. Затем они обнялись, и долго стояли так – молча, словно пытаясь словами удержать эту минуту.

– Нардо, сынок, – прошептала она, – ты так изменился… Ты стал так похож на меня! Такие же длинные руки, такие же мягкие, как шелк, волосы, и та же улыбка, что была у меня в молодости.

Мальчик посмотрел на мать, и в его больших глазах заиграла грусть. Брови невольно поднялись, и в его голосе зазвучал наивный вопрос:

– Мама, где же ты была так долго? Почему не приезжала? Я скучал по тебе… Я не видел тебя целых три года, с тех пор как дедушка Антонио с отцом приехали в Анчиано и увезли меня в Винчи.

Женщина тяжело вздохнула, ее усталый взгляд встретился с его ясным, открытым взглядом. На лице ее лежала тяжелая тень печали – глубокая, как бездонная река скорби.

– Нардо, мальчик мой, – сказала она тихо, – нас разлучил твой дедушка. Он считал, что тебе будет лучше с ним и твоим отцом, чем с родной матерью…

– Но почему все мои друзья живут с мамами, а я – нет? – наивно спросил Леонардо, глядя в глаза матери. – И почему мои дедушка с бабушкой, и отец с его женой Альбиерой никогда не вспоминают о тебе? Каждый раз, когда я спрашиваю, они говорят, что ты не Мама, а просто Катарина. И просят не задавать много вопросов – мол, не на все из них есть ответы. Расскажи мне, что случилось? Я хочу знать.

Его пытливый взгляд пронзил душу Катарины. Она почувствовала, как горячая кровь приливает к щекам, как колющая дрожь, исходящая из самого сердца, медленно спускается вниз – до кончиков пальцев ног. Тяжело вздохнув, она положила правую руку на округлившийся живот и начала свой рассказ – тихий, душевный, полный откровения:

– Нардо, ты уже подрос, и, быть может, настало время рассказать тебе правду о том, что произошло. Ведь одному Иисусу известно, когда мне еще удастся увидеть тебя вновь… Я родилась в бедной крестьянской семье, но, как говорили мои предки, наш род имеет благородное происхождение – восходит к тем англичанам, которые более века назад пришли служить Италии под началом военачальника Джованни Акуто. Хотя твой отец и дед считают, что это всего лишь легенда, Бог видит – это истинная правда! In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti… – открытая правая ладонь Катарины прошла крестным знамением от левого плеча к правому, затем к лбу и к груди.

Она тихо продолжила:

– Мне пришлось работать с детства, чтобы помочь семье. Я служила на Постоялом дворе: помогала на кухне, убирала, стирала белье для проезжающих путников. Однажды в нашу таверну заехал молодой человек – красиво одетый, видно, богатый. Это был Пьеро, твой будущий отец. Его называли сыном богатого землевладельца и потомственных нотариусов из Винчи. Он работал во Флоренции. Ему было 25 лет, и он умел производить впечатление на простых девушек, обращая на себя внимание – теми жестами и словами, которые для нас, простолюдинок, были редкостью.

– Отец его, твой дед Антонио, был человеком строгих нравов, и Пьеро приходилось выдумывать предлоги, чтобы тайно навещать меня в Анчиано. Вскоре наши отношения стали серьезными, хотя я, невинная и невежественная в делах любви девушка, пыталась сопротивляться и молила Пречистую Деву Марии о помощи. Но настойчивые слова любви Пьеро покорили меня. Он обещал жениться. И я полюбила его всем сердцем и душой, уступив порыву чувств и зову самой природы.

– Тогда я не думала о том, примут ли меня, простую девушку, в почтенное семейство. Позже я узнала, что дед Антонио говорил твоему отцу: «Не быть тебе моим наследником, если женишься на этой служанке».

– А потом я стала ждать тебя, сынок, – тихо продолжала Катарина, – с трепетом и порой с некоей опаской наблюдая, как растёт день ото дня мой живот, и с замиранием ощущая, как твои ножки стучат в моё сердце.

Незадолго до твоего появления на свет приехали Пьеро с отцом. Я видела, как они разговаривали – даже, казалось, спорили с моей матерью. В разговоре этом сэр Антонио выкрикнул жестокую обиду: мол, «породистый жеребец может покрыть ослицу – и получится мул. Но мулу не место в семье нотариуса!»

Затем меня позвали, приказали сесть в повозку и увезли в Винчи, в огромный фамильный дом твоей семьи. Там мне суждено было родить тебя.

Повитухе долго не удавалось помочь мне разрешиться, но в пятницу – или уже в субботу – в три часа ночи, 15 апреля 1452 года, на свет появился ты, Нардо. Говорят, мои долгие предродовые стенания не давали уснуть соседям, а твой долгожданный, громкий крик разбудил всех петухов, а за ними – весь Винчи!

Городок знал, что в семье Синьора Нотариуса вот-вот появится первенец. Люди судачили обо мне, обсуждая мою греховность и сомневаясь в моей честности. Но что бы тебе ни говорили, Нардо, знай – ты плод большой и светлой любви, а не просто похоти. Ведь в этом случае ты был бы бездарным и глупым ребёнком. Но тот, кто рождается при великой любви и глубоком желании, обязан обладать великим умом и добротой.

Катарина, рассказывая, иногда отводила взгляд – будто прикованный к чему-то невидимому – в глубоких переживаниях и сомнениях. Но вот она заметила, как сын смотрит на неё с неподдельной нежностью, глаза его блестели словно две капельки росы на весенней траве. Леонардо настойчиво просил продолжить.

Она улыбнулась, сжав ладони и тихо сказала:

– Хорошо, сынок… Ты заслуживаешь знать всё. Это твоя история – история твоей жизни, и ты вправе слышать её от своей матери.

– Мы с твоим отцом не состояли в браке, Нардо, – вздохнула она, – и потому считается, что ты родился вне закона. Но, к чести Пьеро и сэра Антонио, ты сразу же был признан частью их знатного семейства. Они поспешили устроить торжественный обряд твоего крещения в церкви Санта-Кроче – той самой, что стоит в центре Винчи.

Твой дед запретил мне присутствовать на этом обряде. Я затаилась неподалёку, словно разбойник, что скрывается от поимки, с замиранием сердца наблюдая, как тебя, уже покрещённого по всем канонам католической церкви и укутанного в дорогое покрывало, бережно вынесла на руках твоя бабушка Лючия.

Пьеро позже рассказал мне, что при крещении тебе было дано имя – Леонардо де Сэр Пьеро де Антонио. Леонардо – красивое имя, только очень длинное! Тогда Пьеро пообещал, что отдаст мне тебя, ведь ты нуждался в грудном молоке, а у меня его оказалось столько, что я могла бы досыта прокормить ещё одно дитя. Так и случилось – вскоре после твоего рождения нас обоих отправили в дом моих родителей, в деревню Анчиано.

Пьеро приезжал к нам всего несколько раз по воскресеньям после службы, но с каждым разом стал появляться всё реже и реже.

Однажды хозяйка таверны, где я продолжала трудиться – то стряпухой, то прачкой – прошептала мне на ухо, что узнала о женитьбе твоего отца. Да, это оказалось правдой. Он взял в жёны шестнадцатилетнюю Альбиеру Амадори, знатную девушку из самой Фьоренцы. Я не знаю, была ли между ними любовь, или это было очередное любовное покушение Пьеро на девушку из богатого рода.

Но это уже не имело для меня значения. В глубине души я хранила свою первую любовь – к твоему отцу.

Главное, что ты был со мной, Нардо! Я всегда мечтала о сыне и была счастлива, что судьба подарила мне тебя! Ты уже четыре года жил со мной в Анчиано, и нам никто более не был нужен!

Я была безгранично рада наблюдать, как ты растёшь умным и любознательным мальчиком, задающим столько трудных, непонятных мне вопросов, на которые у меня не было ответов!

Но в семье твоего отца не было счастья, – тихо продолжала Катарина, бережно касаясь хрупкой души сына. – Там так и не раздался детский смех, несмотря на все старания Пьеро, а в этом деле он был, ах, как искушён.

А потом случилось страшное. Одним воскресным утром нежданная повозка остановилась у нашего покосившегося домика – и в ней прибыли Пьеро с сэром Антонио. Они вырвали тебя из моих объятий, объявив, что увозят тебя на воспитание в свой дом в Винчи.

Меня же, чтобы я не наложила на себя руки от отчаяния, спустя всего три недели, сначала уговорами, а потом и силой, сэр Антонио выдал замуж за известного в нашем округе задиру Аккатабрига. За меня он дал хорошее приданое, чтобы, как говорил твой дед, «покрыть мой грех». На эти деньги Аккатабриг купил небольшой надел оливковой рощи и взял в аренду кирпичный завод у нас в Анчиано – там мы с ним и живём сейчас, в гончарной мастерской при заводе.