Хроники Нордланда. Цветы зла

– Я понимаю. – Опустил глаза Олаф.

– Да и Драйвер тебе не даст покоя. Я бы тебе посоветовал уехать в какой-нибудь северный монастырь и покаяться там, словно это твое собственное решение. А Драйверу я тебя в обиду не дам.

– Вы что… В самом деле пощадите меня?! – Поразился Олаф. К лицу его вернулись нормальные краски, глаза вновь налились слезами. – Ваше великодушие… Я его не стою! Милорд… Милорды! Ваши высочества! Я ещё кое-что вам скажу. Кто-то в этом замке шпионит для вас. Я не знаю, кто это, но почти уверен, что он тоже… тоже любит мужчин. И Гакст его знает, точно знает. Во-вторых, имена. Я не скажу вам тех, кто запутался и мучается, как я, и прошу прощения за это… Но тех, кто истязает и убивает, я выдам, и с радостью. Это граф Сен-Клер, из замка Кемь – его имя в Садах Мечты Адонис, канцлер Бертольд Лемме, Феникс, и глава гильдии мясников, Торкилль Ван Дален, Аякс. Это всё, что я знаю, и помоги мне, Господь!

– Канцлер, граф и мясник. – Криво усмехнулся Гарет. – Какое, однако, собралось общество! Благодарю.

– Будьте осторожны. – Безнадёжно произнёс Олаф. – Очень! Драйвер очень уверен в себе.

– Мы тоже не так просты. – Возразил Гарет. – Если ты не заметил, я не рвусь со всех ног мстить прямо сейчас. В борьбе с такой мразью, как Драйвер, торопиться нельзя, и все средства хороши.

Братья вышли во двор и, не сговариваясь, остановились, дыша свежим воздухом.

– В моём городе. – Гарет был в бешенстве. – Какой-то ювелир вонючий и какая-то старая сука… За кого они принимают нас – за чмо последнее?!

Гэбриэл видел, в каком он бешенстве, и сам был в ярости, хоть и лучше владел собой.

– Я сделаю так же. – Вдруг сказал Гарет. – Клянусь чем угодно, я сделаю так же!!! Поехали, Младший! Я поеду к нему и прирежу, как… – Взгляд его скользнул по колоде, где служанка рубила цыплят. – Как курёнка!!! Но сначала он, тварь, скажет мне имя того, кто шпионит для Драйвера. И вот уж с этой тварью я побеседую более обстоятельно!!!

Он был по-настоящему взбешён, и не скрывал этого, что вообще-то было для него не свойственно. Видя его состояние, даже Марчелло держался в отдалении, и братья ехали рядом.

– Я его знаю. – Говорил Гэбриэл тихо. – Маленькая, надушенная пакость. Из тех, что берёт тельце на раз.

– Это как?

– А это просто. Берёт девственницу, из тех, что оставляют с Привоза не тронутыми, связывает, чтобы не брыкалась, а потом удавочку на шею и насилует… Когда девчонка агонизирует, он кончает. Это в общих чертах. Но в целом он часа три – четыре забавляется. Готовится.

– Боже мой! – Вырвалось у Гарета, вне себя от отвращения и ужаса, и несколько минут они ехали молча. Потом Гарет спросил, слегка изменившимся голосом:

– И часто он… Там?

– Не очень. Насколько я знаю, не чаще раза в три месяца. Я знаю, я ведь их к нему отводил.

– Красивые, невинные, молоденькие… – Гарет не договорил, подхлестнул коня, и в Гранствилл они ворвались вихрем. Дело было к вечеру, и на улице было полно народу. Зеваки и покупатели толпились у лавок, прилепившихся к стенам Эльфийского квартала, гуляли по площади, толпились у Богослова.

– Много людей, сеньор. – Сказал Марчелло.

– Тем лучше. – Бросил Гарет, подгоняя коня. Люди торопливо уступали ему дорогу.

Гакст жил на тихой чистенькой улочке, где дома ювелиров соседствовали с лавками и домами меховщиков и банкиров. Стены здесь увивал плющ, а с крохотных балкончиков свисали гирлянды цветов и зелени. Дом Гакста был одним из самых красивых и ухоженных. Приказав своим людям окружить дом, Гарет и Гэбриэл вместе с Марчелло поднялись внутрь. Слуги были так ошарашены, что не препятствовали братьям, и только беспомощно смотрели на Хлорингов. Братья поднялись на второй этаж, в богато и вычурно обставленную гостиную, куда уже спешил хозяин: маленький толстячок, которому имя «Гектор» подходило, пожалуй, меньше всего на свете. Не смотря на тепло, и даже на жарко натопленный очаг, толстячок был в мехах и тонких надушенных перчатках, надушенный, припудренный и жеманный. Гэбриэл помнил, что Гектор никогда не прикасался к своим жертвам голыми руками, даже насилуя, старался держаться максимально на расстоянии, и после всего долго и тщательно мылся и душился.

– Ваши высочества! Какая честь! Но если бы я знал, то принял бы намного луч… – Кулак Гарета с такой силой впечатался в его лицо, что там аж что-то хрустнуло, а Гектор как подкошенный рухнул на землю.

– Удивлён? – Потёр рукой кулак Гарет. Схватил Гектора и швырнул его на пол посреди комнаты. – Ты, червяк позорный, ты как посмел… как твоей башки тупой хватило предать нас?!

– Я не понимаю… – Гнусаво проблеял ювелир, отползая на карачках. – О чём вы… Помогите!

– Где Барр? Марчелло! Обыщи дом!

– Её здесь нет! – Гакст понял, что Гарету всё известно. – Это всё она! Я ни при чём… Она заставила меня! Что мне было делать?!

– Стражу звать! – Пнул его Гарет. – На помощь звать, урод! Ты что, меня совсем не боялся, Гектор?! Ты за кого меня держал, а?! Ты за кого меня держал?! – Он набросился на ювелира, и Гэбриэл с трудом утихомирил его. Гарет матерился и пытался бить его в обход брата, и Гакст, надеясь, что Гэбриэл более адекватен, спрятался за него.

– Ты думал, я здесь вообще никто?! – Орал Гарет. – Ты думал, здесь твой Хозяин заправляет?! Пусть он придёт и спасёт тебя, мразь!!!

– Кто здесь шпионит для Драйвера? – Спросил Гэбриэл, боясь, что Гарет либо слишком быстро убьёт Гакста, либо в запале слишком много и громко будет кричать. Тут Марчелло подошёл к Гарету и тихо сказал ему:

– Патрон, Альберт Ван Хармен приходил четырежды к этому ювелиру. Я проверял, оказалось, что он заказал у него шкатулку под всякую мелочь, слоновая кость, серебро и яшма. Но в свете всего открывшегося…

– Понял тебя. – Так же по-итальянски ответил Гарет, на лице появилась хищная усмешка.

– Зачем на самом деле к тебе заходил Ван Хармен? – Повысил он голос, обращаясь к Гаксту. – Говори!

– Он должен… должен сделать для Барр кое-что… – По-бабьи взвыл Гакст. – Ваши высочества, это всё они, они, Барр и Ван Хармен, а я безвредный… маленький человечек, игрушка в руках… в руках…

– Безвредный?! – Гэбриэл аж побледнел от бешенства, голос, сорванный когда-то, стал хриплым. – А что насчёт задушенных тобой девочек?! А, Гектор?!

– Здесь ничего дурного нет! – Возмутился Гакст. – Всё абсолютно законно, всё оплачено, всё делается с согласия их владельца! Я приличный человек, не преступник какой-то!

– С-сука!!! – Вызверился Гэбриэл, выхватывая кинжал, и Гакст с визгом, весьма проворно для человека его комплекции, на четвереньках шмыгнул в этот раз к Гарету. Тот ногой оттолкнул его, бросил ему взятый у Марчелло меч:

– Защищайся, тварь, иначе брат прирежет тебя, как барана! Ну! Всё это совершенно законно, с согласия твоего герцога!

– Я не могу!!! – Заплакал Гакст. – Я не умею! Помилуйте, помилуйте!

– А ты миловал?!! – Гэбриэл, внутри которого бушевал такой вулкан ярости, ненависти и жажды крови, что он едва сдерживал его. – Вставай, сука, бери меч!!! – ОН так вдарил кулаком в стену, что деревянная панель хрустнула и сломалась. Гакст взвизгнул, схватил обеими руками меч, по-бабьи, словно палкой, замахнулся им на Гэбриэла. Дальше всё произошло одновременно: Гарет широко распахнул дверь, а Гэбриэл, легко отбив невооруженной рукой бесполезный меч, глубоко вонзил кинжал Гаксту под грудь, под рёбра. Тот болезненно всхрапнул, сморщился, плача, и изумлённо и как-то укоризненно глядя на своего убийцу.

– Это тебе за наших девочек. – Тихо сказал Гэбриэл в эти глаза. – За каждую из них!

Запах ударил в нос – Гакст обделался от страха. Гэбриэл скривился и выдернул кинжал, чуть повернув его в ране. Слуги, толпившиеся за дверью, тихо ахнули, глядя, как их хозяин падает на колени и заваливается на бок, хрипя и подтягивая колени к животу.

– Ваш хозяин бросился с мечом на моего брата. – Сказал Гарет в гробовой тишине. – Брат защищался. Всё законно.

Вернулся Марчелло и сказал, что женщины с собакой в доме нет, но она часто здесь бывает, в частности, гостила не далее, как два дня назад. Гарет приказал ему схватить Ван Хармена для серьёзного разговора, и Марчелло поспешил в Хефлинуэлл, а братья, не торопясь, через южные ворота поехали туда же. У обоих, не смотря на сознание собственной правоты, на душе было погано, как никогда. Оба молчали. Гэбриэл не испытал никакой моральной победы, никакого реванша – только отвращение и пустоту.

– Он даже не понял, за что. – Сказал уже у садов Твидла.

– За предательство. – Мрачно сказал Гарет.

– Это само собой… Но я хотел бы, чтобы он понял, что это и за тех девчонок тоже. А он даже не понял. Для него это было… Словно вообще ничто. И так и осталось ничто.

– Зато он больше не будет их мучить. – Уверенно произнёс Гарет. – И надо сделать так, чтобы это поганое место вообще сгинуло, и следов от него не осталось!.. А Альберт-то каков, а?! Я ему почти поверил!

– Я как-то… – Гэбриэл колебался. Да, Альберт Ван Хармен его очень сильно раздражал… Но в то же время и очень нравился. И Алисе нравился тоже – так ей помог…

– Я как-то не торопился бы. Нужно всё узнать.

– Вот сейчас всё и узнаем. – Резко бросил Гарет, понукая коня. – В подробностях.

Когда его спросили в лоб, зачем он ходил к Гаксту и где заказанная им шкатулка, Альберт Ван Хармен выпрямился, смертельно побледнел и опустил глаза. И замолчал – как Гарет ни орал на него, как ни требовал ответа, он молчал. Молчал и тогда, когда Гэбриэл более внятно и спокойно попросил его объясниться, если в его поступках не было никакого злого умысла. Гарет, злой, как чёрт, но уже спустивший самый запал на ювелира, приказал бросить Альберта в тюрьму, чтобы он там подумал о своих перспективах. Герцог жаждал крови, но гораздо нужнее ему было узнать подробности, узнать, кто связан с Альбертом и Барр, что они задумали. Прежде, чем подвергать дворянина пыткам, он хотел добиться от него признаний менее радикальными средствами.

– Пошли в Девичью Башню. – Сказал, умывшись и сменив камзол. – Проведаем Рыжика!

Прежде Гарет такими частыми посещениями Женский двор не баловал, и остальные рыцари и дворяне Хефлинуэлла, по крайней мере, самые значимые из них, вслед за своим герцогом, не торопились оказывать слишком большое внимание Девичьей башне. Но стоило появиться Алисе, и всё изменилось: Гэбриэл стремился видеть своё Солнышко как можно чаще, и тащил с собой брата, без которого боялся визитов к Женскому двору, словно в клетку со львами. За герцогом потянулись и все самые интересные мужчины Хефлинуэлла, и обеды и послеполуденные часы, как водится, отведённые для развлечений, бесед и прочего досуга, вдруг стали невероятно интересными.

Братья пришли и сразу же окружили вниманием одну Алису.

– Ты такая маленькая! – Умилялся на неё Гарет. – Словно восковая эльфийская куколка, это что-то!

– Тебе не душно? – Спрашивал взволнованно Гэбриэл. – Что-то ты бледненькая!

Алиса с видимым удовольствием принимала эту заботу и знаки внимания, ей так это нравилось! И безумно раздражало Габи и остальных дам.

– Алиса написала новую песню. – Аврора заслуженно заняла своё место подруги и фаворитки при Алисе, как-то быстро и незаметно взяв покровительственный тон. – Я никак не могу уговорить спеть её, она говорит, что песня на нордском, а при дворе это считается дурным тоном. Но вы-то её убедите!

– Я попытаюсь. – Гарет поклонился брату. – Милорд, вы позволите?

– Я-то весь день бы её слушал. – Стесняясь, говорил Гэбриэл тихо и старался прятаться за брата и Алису. – Я за.

– Леди Алиса, у вас нет выбора. – Гарет сам преподнёс ей лютню. – А что касается песен на нордском, так бог с ними, в конце-то концов! Я согласен с братом, ваше пение волшебно, и слушать я готов вас вечно!

Габи всё это время просто изнывала от бешенства, но была бессильна: братья были абсолютными хозяевами положения. Она была обижена на Гарета так, что слёзы наворачивались. В своём абсолютном эгоцентризме, она могла думать лишь о том, что всё это – чтобы оскорбить её и унизить, что всё делается назло ей, что никто не думает о её чувствах. Ей даже в голову не приходило, что сейчас о ней никто просто не думает – а если бы и пришло, это оскорбило бы Габи ещё больше. Но она не могла так думать; Габи была уверена, что весь мир вращается только вокруг неё. Ей бы понять, что вместо нелепой вражды с Алисой ей бы подружиться, или хотя бы попытаться сблизиться с нею – ведь, в сущности, Алиса не сделала ей ничего дурного, вообще ничего ей не сделала, – но Габи зациклилась на своих амбициях, и не желала идти на компромисс. Дядя и кузены поступили бессердечно в отношении неё – вот, что было главное.

А Гэбриэл и Алиса переживали лучшую пору своей влюблённости. Гарет направлял общий тон, атмосферу происходящего – харизматичный и властный, он отлично владел этим искусством, – и вслед за ним все были просто вынуждены любоваться влюблёнными, кто искренне, кто нет, не важно… Тем более, что Гэбриэл и Алиса всё равно ничего этого не видели. Они гуляли в облаках.

Песня, как решили братья – а с ними вынуждены были решить и все, – была дерзкая, в ней шла речь о влюблённых, пренебрегающих запретами и даже смертельной опасностью. По сюжету, девушка была пленницей жестокого колдуна, который намеревался принести её в жертву демону, а юноша служил колдуну. Колдун пригрозил убить его страшной и мучительной смертью, но герой не испугался, вызволил девушку и пожертвовал своей жизнью. Дерзкой песня показалась потому, что девушка не смирилась, не убежала, а вернулась в страшное подземелье, уничтожила колдуна и спасла своего возлюбленного. Сюжет, не свойственный в эти времена, так как считалось, что женщина может только любить, терпеть, молиться и ждать; всё остальное было привилегией мужчины. И после исполнения все живо принялись спорить, прилично и правильно было поведение героини, или нет. Причём, как ни странно, именно женщины были категоричнее всего. А Гэбриэл был польщён и тронут: он понял, кто были героями этой песни.

– Эдак женщины начнут сами выбирать, за кого замуж идти, а там, глядишь, и до чего похуже докатятся! – Сказал кто-то из рыцарей. – Песня красивая, ничего не скажешь, но как-то это всё… Опасно, по-моему.

– А я считаю, – возразила Алиса, воодушевлённая реакцией Гэбриэла и его брата, – что для настоящего мужчины никакое соперничество в этом случае невозможно, и нет ничего ужасного, если он примет помощь любимой девушки. Дать ему умереть только потому, что так принято?! Я считаю, это ужасно!

– А я считаю, что это так красиво. – Возразила Беатрис. – Она бы потом всю жизнь молилась о нем в монастыре, и умерла девственницей, и они бы стали ангелами на небесах…

– Умоляю, Беатрис! – Поднял руки Гарет. – Клянусь, не смотря на всю красоту и поучительность ситуации, я бы лично предпочёл бы Алису, а не тебя. Ну, конечно, чтобы помощь она оказала бы именно так, как её героиня, а не на коне с мечом в руках! Лично я в восторге от песни и от моей милой будущей невестки. И хватит споров! У нас ещё есть немного времени, – Гарет вышел на свободное место, хлопнул в ладоши, – поэтому танцы!

Гэбриэл первым потянулся к Алисе. Он полюбил танцы практически с первого дня; к тому же, это был повод лишний раз коснуться Алисы и побыть с нею. Ему всё время было мало Алисы, влечение к ней, восхищение ею не ослабевало. Каждый день он находил всё новые причины для этого восхищения; каждый день находил, что до сей поры не понимал, какое же сокровище ему досталось. Гэбриэл искренне верил, что не стоит и мизинца этой девушки, и что он ни сделай для неё, всё будет мало… В отличие от брата, который воспринимал себя, любимого, как золотую мечту любой женщины постельного возраста, любого статуса и достатка. Его непрошибаемая самоуверенность бесила, но Гарет Хлоринг был так хорош, что бешенство мешалось с обожанием; и это особенно заметно было сейчас, когда братья были здесь. Двор ожил, загорелся, соперничество, злость, азарт, – братья, как по волшебству, вдохнули в двор жизнь. Да и Гэбриэл и Алиса, как бы мало их это не занимало, не остались в стороне: обожание, каким окружил Гэбриэл Алису, вызывало ревность, любопытство и азарт у женщин, и ревность и собственнические чувства у мужчин. Даже Юджин отнюдь не намерен был отступиться от своего, наоборот: то, что Алиса стала невестой Хлоринга, сделало её для него втройне желанной… Как и честолюбивые девицы, не терявшие надежды стать баронессой, а там и принцессой. В общем, время, проведённое до ужина, было насыщенным и блистательным. Принц, как всё чаще последнее время, пригласил сыновей и Алису ужинать к себе… Так же, как увы, всё чаще происходило, пренебрёг Габи. Она не думала, что из-за того, что стала совершенно невыносима в последнее время; она считала, что из-за Алисы. Эта простая, вроде бы, ситуация подхлестнула её, и Габи напрямую обратилась к Беатрис, велев ей прийти к себе после ужина.

А Гэбриэл и Алиса встретились в сумерках в саду. Гэбриэл был ещё не совсем здоров, вдобавок, перед посвящением в рыцари ему следовало воздерживаться и от обильной и вкусной еды, и от любви. Поэтому они вместе прошли в сад марокканского коттеджа, пока что запущенный, заросший, с кучами строительного мусора, забрались в самую его гущу, в заросли сирени и акаций, и там, сидя на старой широкой качели, целовались и разговаривали. Гэбриэл рассказал Алисе о том, как они с братом убили ювелира. И добавил:

– Знаешь, Солнышко… там, в Садах, было всё настолько иное, настолько какое-то изуродованное, вывернутое, а казалось нормальным. И я там был уродом каким-то, да. Мне тоже всё казалось нормально. В первый год жесть, как стрёмно было, но потом всё как-то устаканилось. Не нравилось, конечно, чего там, ненавидел я там всё, но принимал, как так и надо, по-другому как бы и не бывает. А теперь я здесь. И понимаю: нет, не нормально это было. Хуже, чем стрёмно: позорно. Понимаешь?.. Я теперь делаю вид, что такой, как все, но внутри, вот тут, у меня такое… НЕ выскажешь! И этот позор, он во мне, как гнойник какой, и я знаю, что если не сделаю с этим что-то, это меня сожжёт изнутри, или сгнию я к чёртовой матери, заживо, как-то так. – Он встал, прошёлся, стискивая себя руками. У Алисы увлажнились глаза от сочувствия, гнева и любви.

– Я понял сегодня, Солнышко. – Гэбриэл остановился, взглянул на неё так, словно не видел. – Пока эти уроды живы, которые делали со мной такое, я сам вечно буду напрягаться внутри. А что, если вот сейчас они собрались вместе, и вспоминают, слюни пускают, ржут надо мной?! Я убью их, Алиса. Я убью их всех. Найду, вычислю и убью… И только когда все они сдохнут, я сам посмеюсь над ними. И я начну убивать их так, что они будут сидеть ниже жопы, и бояться не то, что сказать что-то, а даже подумать лишний раз чего не надо! А я, – глаза его сверкнули, – буду знать, что они боятся. Что от каждого шороха ссыкают в штанишки и каждый день ждут, что их долбанёт откуда-то, а откуда – не известно. Вот чего я хочу. Это не правильно, я знаю. Нужно прощать, любить, вся фигня. Но я не могу. Не могу простить, и не считаю нужным ЭТО прощать! Я же не один, Алиса!!! Сегодня я одну мразь убил, и было так противно… А потом я понял: он больше ни одну девчонку не убьёт. Он вообще больше никого не убьёт! И мне стало хорошо. Веришь, нет?! Мне так стало хорошо! И тогда я понял, что должен сделать, для чего буду жить ближайшие месяцы, пусть даже годы. Это не месть. Это казнь. Их поганые жизни – за жизни тех, кого они уже не тронут, не замучают, не унизят… Я никогда уже нормальным не стану, чего там. Сломанное целым уже не сделаешь. Но мне станет легче, когда я избавлюсь от них и от мыслей о них.

– Я тоже их никогда-никогда не прощу. – Прошептала Алиса. – Я тоже хочу, чтобы они умерли!!! Я сама бы их убила, если бы могла, за каждую отметину на твоём теле!

– Пауки, осы… – Хмыкнул Гэбриэл, лицо его, только что суровое, оттаяло, стало нежным и весёлым. – Да?

– Да! – Воскликнула Алиса. – И шмели, и змеи, и всё-всё, что убивает! И не надо смеяться над тем, что я маленькая!!!

– Я обожаю то, что ты маленькая! – Гэбриэл, стремительно шагнув к ней, опустился на колени в густую траву и глядя прямо в её пылающие золотом глаза. – Всё в тебе обожаю, моё маленькое сердитое Солнышко! Всё, от глазок твоих золотых до ножек… до пальчиков на этих ножках, до ноготочков на этих пальчиках! Ты чудо моё маленькое, гигантский мой головняк…

– Гэбриэл! – Захихикав, стукнула его Алиса и тут же, нагнувшись, поцеловала раз, другой… И время, которое Гэбриэлу предстояло провести в постах и молитвах, вдруг показалось ему вселенской вечностью!

Проводив Алису, Гэбриэл вернулся к себе, но спать не мог. Всё, что случилось сегодня, до сих пор тревожило его. Полистав лежавший на пюпитре «Часослов», Гэбриэл ни черта не понял – книга была на латыни, которой он ещё не знал, – сходил в баню, облился холодной водой, но это помогло ещё меньше. Иво спал. Гэбриэл спустился к брату, но услышал женские стоны и ахи, и решил не мешать. Пошёл просто побродить по ночному спящему замку, и ноги сами принесли его в главный, или Большой, Рыцарский Зал, сейчас полутёмный, торжественный. Гэбриэл прошёл по залу, стараясь ступать тише, и прислушиваясь к эху своих шагов высоко под погружёнными сейчас во мрак сводами. В этом зале пировали, женились, праздновали, короновались его предки. Когда-то рыцари въезжали сюда прямо на конях, сопровождаемые собачьими сворами. На хорах сидели дамы, напротив дам – музыканты. Здесь любили и убивали, кровь лилась так же щедро, как вино и пиво. Они жили, страдали, веселились, вели сюда за руку своих детей, и уходили, каждый в свой срок, кто рано, кто позже, оставив себе замену. Эта цепь привела к ним с братом. Знать бы ещё: на беду, или наоборот?.. Будет ли здесь стоять сын его и Алисы, и смотреть, как смотрит он, на всё вокруг со странным чувством: время вдруг исчезло. Прошлое, настоящее и будущее пересеклось в его сердце, и повисла такая странная, звенящая, напряжённая тишина! Гэбриэлу вдруг почудилось, что всё возможно: он сейчас может шагнуть в любую минуту любого дня, увидеть Генриха Великого, Карла Основателя, свою мать… Поднял голову, глядя на штандарты с гербами своих предков. Благодаря Альберту Ван Хармену, который сейчас в тюрьме, и вряд ли спокойно спит в ожидании своей участи, Гэбриэл знал каждого, его герб, его место на семейном древе, его историю. Дракон и меч – Карл 1 Великий. Три короны, меч и орёл – Генрих Великий. Орёл и меч – Карл 2 Основатель. Олень и меч – Святой Аскольд. Роза и меч – Эплгейт Странник. Лилия, грифон и меч – Гарет. Корона, лилия и меч – отец…

Гэбриэл подошёл ближе, весь во власти какого-то странного очарования. Это ведь были живые люди, настоящие люди, его родня? Гэбриэл почувствовал их именно так: как родственников, как дядей, дедушек, братьев… И это наполнило его совершенно новым ощущением связи времен, дней… Лет. Это была его семья, настоящая, живая семья, а не сухое перечисление гербов и событий.

– Со мной оскорбление нанесли и вам, верно? – Прошептал Гэбриэл, обращаясь к ним так, как обращаются к близким людям. – Я обязан отомстить не только за себя, но и за вас, за отца, за брата и маму. Благословите меня на эту войну. – Он нагнул голову. – Мне это… нужно.

Тишина в этот час, и без того царящая в зале, вдруг стала просто оглушительной. Казалось, даже светильники с каменным маслом перестали тихо шипеть и потрескивать. В этой тишине Гэбриэл уловил тихий, за гранью слышимого, шелест: словно неясный шёпот. Испуганно, с мурашками по коже, Гэбриэл вскинул голову, и увидел, что знамёна сами собою, без ветра и сквозняка, колышутся всё сильнее и сильнее. Замер в страхе и восторге, стиснув рукоять меча… Самое большое знамя, с гербом Генриха Великого, тяжело хлопнуло над ним, обдав холодом, и не просто холодом, а морозной ледяной стылостью, и всё стихло – так же само собой. Гэбриэл почувствовал, что его чуть потряхивает – но не от страха, от волнения.

– Я не подведу вас. – Уверенно произнёс он. – Клянусь.

Пахло потрясающе: хозяйка пекла хлеб, и запах просто сводил с ума. В деревнях Междуречья, таких, как Каменка, хлеб пекли сразу помногу, на месяц; потом готовые круглые хлеба убирались в клеть, и с каждым днём становясь всё жёстче, быстро утрачивали этот волшебный дух. Дом был крепким, хоть и не богатым, чистеньким, уютным. Хозяйка тоже была уютная, полненькая, не красавица, но приятная, опрятная. И с тестом она обращалась любовно, похлопывала по будущим караваям прежде, чем отправить в печь, так, словно ласкала. За этим процессом наблюдал её муж, такой же полненький, крепенький, опрятный, немного забавный. Судя по всему, поесть в этой семье любили, и приготовление пищи, особенно такой значимой, как хлеб, здесь было чуть ли не ритуалом.

– А наша-то где? – Спросил хозяин.

– Здесь гдей-то была… – Недовольно откликнулась хозяйка. – В погреб, поди, за огурцами полезла. Есть и есть, и не стыдно, нет, не стыдно!