Хроники Нордланда. Цветы зла

– Нас привезли в какой-то дом в городе. – Вспомнил Гэбриэл. – Там чем-то одурманили…

– Он заплатит. – Сказал принц. – И теперь – никакой жалости, никакого сострадания! И я не хочу, чтобы он умер быстро. Нет! Он должен дохнуть долго. А перед тем, как он начнёт подыхать, он должен бояться. Я болен, но моё золото и моя власть ещё при мне. Гари, я хочу знать, на кого он опирается и почему. Далвеганец – само собой, без него не обошлось, и без этого мерзавца Кенки тоже, но я хочу знать, кто ещё поддерживает его. Хорошо бы поссорить их, но это ещё следует обдумать хорошенько. Я заставлю эту мразь поджариваться на медленном огне прежде, чем нанесу, наконец, этот удар! Удар, который задолжал ему так давно.

– Ну, младший, – когда они вышли от принца, сказал Гарет, – пошли, покажу тебе Золотую Башню. Пошли-пошли, пока время есть! – Гэбриэл засмотрелся на голову оленя, увенчанную такими роскошными рогами, что оторопь брала. Меж рогами красовался щит с гербом: белый волк и корона, – и скрещенные боевые топоры на длинных рукоятках.

– Это герб и топоры Аскольда Хлоринга. – Пояснил Гарет. – Аскольд был сыном Дрейдре, белой Волчицы Элодиса, эльфы-оборотня. Но то, что он был полукровкой, отнюдь не мешает нашей церкви считать его равноапостольным святым, поскольку он первым среди рыцарей и королей Нордланда принял христианство и всемерно поддерживал и насаждал его.

– А топоры настоящие? – Спросил Гэбриэл, благоговейно созерцая простые, но прекрасные в этой смертоносной простоте лезвия.

– Нет, блин, деревянные! Конечно, настоящие! Аскольд прежде, чем болезнь сердца – такая же, как у отца, кстати, – приковала его к Золотой Башне и к трону, сражался с анвалонцами и дикарями, как лев. Есть наша домашняя легенда, что жену свою, королеву Зуру, он добыл в бою. Она была дочерью вождя, и посчитала делом чести отомстить Аскольду за поражение своего племени и смерть отца, поэтому не пошла на ритуальный костёр, а сама пришла к Аскольду в шатёр, якобы смирившись с тем, что является военным трофеем. Спрятала в волосах – у неё были пышные кудрявые волосы, – женский кинжал… Я тебе потом покажу, у нас хранится такой, Дева Леса называется, наверняка тот самый. Представь: красавица входит в шатёр к воину, скидывает с себя всё, подходит к нему – а в пышных волосах нож, о котором он даже не подозревает…

– И?.. – Затаил дыхание Гэбриэл, охваченный романтичным напряжением.

– И не ударила, когда он её обнял.

– Почему?!

– Влюбилась. Без памяти, прямо, как ты в свою Алису. Отдалась ему и стала его женой. – Гарету, не смотря на кажущийся цинизм, история тоже нравилась. – Вместе с ним приняла христианство, и только после этого смогла родить ему сына, Карла Основателя. Нашего предка. – Они поднимались уже по широкой, плавно изгибающейся лестнице, освещённой изящными коваными светильниками с горящей нефтью.

– Красивая была, наверное. – Вздохнул Гэбриэл, чьё романтичное сердце продолжало любоваться красивой историей и смаковать её.

– Да уж. – Согласился Гарет. – Страшненькую, поди, Аскольд замуж бы не взял. Он ведь был полукровка, как и мы с тобой, и наверняка такой же красавец… Ну, почти, потому, что таким красавцем, как я, быть просто нереально, согласен? – Он весело рассмеялся, и Гэбриэл рассмеялся тоже. Он чувствовал, что в самолюбовании брата имеется значительная доля здоровой самоиронии, но в то же время тот искренне уверен в своей неотразимости. Впрочем, Гэбриэл тоже был в ней уверен – в отличие от собственной внешности, основательно, как он думал, изгаженной Садами Мечты.

Они прошли по третьему этажу, минуя двери в чьи-то покои, и остановились перед дубовой дверью, заколоченной почерневшими и рассохшимися от времени досками. Прочие двери на этом этаже были современными, легче, изящнее, с изысканной обивкой, эта же, старая, грубая и надёжная, могла, если надо, выдержать удары тяжёлых боевых топоров, но резко контрастировала с современными своими соседками.

– Эта дверь стоит заколоченной больше пятисот лет. – Сообщил Гарет, и Гэбриэл немедленно приник глазом к замочной скважине меж двух досок. Но там всё было так затянуто паутиной, что Гэбриэл увидел только какую-то серую муть и большого паука.

– Ни фига не рассмотришь. – Таинственно и гордо произнёс Гарет. – Там покои, вроде, спальня, вроде отцовской, что над нею. Эту дверь заколотил сам Карл Основатель, а вот почему, никто уже не знает. Говорят, что там, внутри, осталась его первая неверная жена, будто бы она изменяла ему, и он оставил её там, внутри, помирать от голода и жажды. А Карл женился на Юне, нашей прабабке.

– А почему дверь не открывают? – Дрогнувшим голосом спросил Гэбриэл, выпрямляясь. Выражение «подыхать от голода и жажды» для него было не фигурой речи – он и сам через это прошёл в своё время. Женщину, чьи останки, возможно, лежали там, внутри, до сих пор, ему было искренне жаль – пусть она и изменяла мужу.

– Потому, что нельзя. – Пожал Гарет плечами. – Считается, что тот, кто откроет эту дверь, навлечёт на себя страшное проклятие. А ещё – что призрак той ирландки обитает там по сей день, и в безлунную ночь порой можно услышать, как она укачивает ребёнка и напевает ему колыбельную. По-ирландски.

– А ты слышал? – По коже Гэбриэла брызнули мурашки так, что все волоски встали дыбом.

– Нет. А вот наша тётя Алиса слышала, и как раз перед тем, как она говорит, как пропали ты и мама. Я всё хотел покараулить у дверей и подслушать, но тебя ждал, хотел с тобой – с тобой мне ничего бы не было страшно. В детстве.

На следующем этаже были жилые покои его высочества и Тиберия, их кабинеты, гардеробные, большая библиотека и музей, в котором впоследствии Гэбриэл провёл не один час – здесь хранились древности, трофеи многочисленных предков Гарета и Гэбриэла, редкости, привезённые ими из Палестины, Европы и даже из Египта, реликвии, оружие и драгоценности, человеческие и эльфийские. В этот раз братья заглянули сюда на пару минут, Гарет сказал, что это такое, и они двинулись дальше, на следующий этаж, где жили дворяне, прислуживающие его высочеству, его повар, черноусый толстый венгр Иштван, которого все в Хефлинуэлле называли почему-то «мастер Ракуш», и горбун Холкин, который по сути являлся виконтом Лосадой, и только из-за своего физического недостатка служил шутом. Позже Гэбриэл не раз болтал с ним, поражаясь его уму, злости и невероятно острому, циничному, но необыкновенно притягательному юмору. Слуги всех этих господ, снующие из двери в дверь – дверей здесь было великое множество, – почтительно кланялись братьям. Гарет прихватил с блюда, которое несла миловидная служанка, две виноградные кисти, и отдал одну брату. На последнем, пятом этаже были обсерватория, ещё одна библиотека и лаборатория, пропахшая химическими реактивами, с пентаграммой на полу и множеством стеллажей, на которых стояли толстенные фолианты на разных языках: на латыни, на арабском, иврите; различные баночки, колбы, и прочие, самые разнообразные, сосуды. Сюда братья тоже заглянули лишь мельком. Гарет наконец-то выбрался с братом на крышу Золотой Башни.

Когда-то – и не так уж давно, – крыша была плоской, окружённой сдвоенными зубцами, и на ней всегда дежурили часовые, наблюдавшие за окрестностями. Прадед братьев, Ричард Первый, сын Генриха Великого – кстати, тоже полукровка, так как женой Генриха была эльфа Изелина, – увенчал башню высоким конусом крыши, крытой синей эльфийской черепицей, и огромным позолоченным флюгером в виде коронованного дракона. Для часовых между крышей и зубцами была оставлена небольшая дорожка, на которой, между зубцов, и устроились братья. Над их головами шелестел и порой хлопал на ветру флаг с короной Хлорингов, да поскрипывал, слегка покачиваясь, флюгер. Гарет протянул Гэбриэлу виноградную кисть, махнул рукой на юго-запад, куда сейчас указывал и язык пламени из пасти дракона:

– Смотри, здесь вся пойма Ригины, как на ладони. Вот там Блумсберри, – Гэбриэл и сам видел вдали, так далеко, что только глаза полуэльфа могли различить детали, красные и серые крыши города на меловом холме. Вокруг, сколько хватало глаз, простиралось зелёное море огромного леса, по которому бежали серебристые волны колышимой ветром листвы. Видел Гэбриэл ленты Ригины, по которой шли баржи, шхуны и лодки, под парусами и без, Ома, Ветлянки и Ивлинки; видел большой и нарядно-красивый отсюда, сверху, Гранствилл с его красными и синими крышами, колокольнями, золотисто-белыми крепостными стенами и сторожевыми башнями; видел деревню Омки, несколько укрывшихся в листве садов монастырей, голубые глаза искусственных прудов, в которых монахи разводили карпов, сазанов, линей и карасей, поля, покосы, пастбища, сады… Как у любого живого существа, забравшегося так высоко и увидевшего так много, у Гэбриэла дух перехватило от восторга.

– Как подумаю, – признался Гарет, – что сама Дрейдре стояла здесь когда-то и смотрела на Элодисский лес, у меня аж мурашки по шкуре! И каждый, представь только, Младший, каждый из наших предков в своё время забирался сюда и стоял там, где мы теперь с тобой стоим! И Аскольд, и его сын Карл, и герцог Артур Великолепный, и сам Генрих Великий, когда ещё был пацаном и звался просто Гарри… И наш отец сюда тайком от нашего деда забирался с маленькой тётей Алисой, держал её на руках – она совсем маленькая была, намного его младше, – и показывал своё герцогство… Теперь вот мы с тобой здесь стоим. А потом наши с тобой сыновья сюда поднимутся, а?..

Гэбриэл только кивнул, в горле стоял ком от приятного волнения, которое он в полной мере разделял сейчас с Гаретом. А тот признался:

– Я впервые здесь. Я многого в детстве не сделал потому, что ждал тебя. Мне казалось, что если я это сделаю один, я как бы признаю то, что тебя больше нет. Как бы узаконю это состояние и начну привыкать жить без тебя. А пока я жду и чего-то лишаю себя, то между нами остаётся связь, знаешь, нить такая невидимая, которую я берегу и не рву. Я столького сам себя лишил! Зря, не зря?.. Хочется верить, что это я тебя тащил из того поганого места, верой своей, упёртостью. Я не хвастаюсь, ты не думай!

– Да я знаю… – Преодолевая неловкость, поспешил помочь брату Гэбриэл. – И спасибо тебе за то, что… что говоришь мне это. Тому пацану, которым я был когда-то, именно от того так хреново было, что один был… Что не было никого. Я это… всегда чувствовал, что один, что никого нет… Мне всегда нужен был кто-то. Друзья – они так… я им предан был, как пёс, а они меня предали – все… Или сдохли. Всё было не то, понимаешь… все были не ты. Я не знал, не помнил в смысле, но видать в сердце – знал про тебя. Ты мне снился, часто. Я уж говорил. – Он напрягся, глядя на лес и не видя его. Как всегда в такие моменты, ему хотелось сказать много, сказать красиво, но слов как-то не находилось. Хотелось сказать, что он всегда чувствовал эту поддержку, что сердце его всегда рвалось к кому-то. Что сейчас слова Гарета были для его раненой и до сих пор больной души словно успокаивающий бальзам на старую незаживающую рану. Что кипящие в его душе гнев и боль стихают и пусть частичный, но приходит покой. Покой и уверенность, что наконец-то закончилась глава о позоре, боли и бессильной ярости, что в прошлом остались страхи, унижения, истязания и страх смерти, в прошлом остались одиночество и ненависть. Гарет закрыл своей рукой дверь в прошлое и изменил всю его жизнь. Гэбриэл не знал, как высказать всё это – но это было и неважно здесь и сейчас.

Как он обожал своего брата! Это тоже была своего рода влюблённость. Гарет был совершенство – с его, Гэбриэла, точки зрения. У него было всё, чего судьба лишила самого Гэбриэла; к счастью для обоих братьев, Гэбриэл был не завистлив и способен искренне радоваться чужим успехам и чужому совершенству. Брат был красив, весел, остроумен, образован, он был рыцарем из красивой книги, всё знал, всё умел, во всём разбирался. Его тело и душа не были изуродованы, и Гэбриэл от всего сердца гордился им.

Разумеется, Гарет это чувствовал, и разумеется, восторг и гордость брата грели ему душу и наполняли сердце благодарностью и ответным обожанием. Кто знает, как бы сложилось всё между ними, будь Гэбриэл хоть немного менее бескорыстен и щедр душой! Или будь на его месте сам Гарет, куда более тщеславный, амбициозный и самолюбивый! Начни Гэбриэл подсчитывать, чего ему не додали и насколько Гарет благополучнее его самого – и не бывать между братьями настоящей близости и хоть какой-то дружбы. К счастью для них обоих, в Гэбриэле не было ни капли эгоизма, спеси и зависти, он был искренним и очень простым. Но это относилось только к тем, кого он любил, или к тем, кто пробуждал в нем инстинкт защитника и покровителя; ко всем прочим Гэбриэл относился с недоверием и настороженностью того, кто с детства знал только плохое отношение и часто становился жертвой предательства. Те, кто совсем недавно помог ему, пока что не сумели вовсе излечить его предвзятость, а предательство Саввы, такого же полукровки, весёлого спутника, почти товарища, только усугубило его инстинктивное недоверие. Но тем сильнее была его привязанность к тем, кому он доверился: Алисе, брату, отцу. Что касается всего остального человечества, то здесь Гэбриэл не мог доверять даже себе: ошибся же он, доверившись Савве! И, ничтоже сумняшеся, переложил всю ответственность за отношение к незнакомцам на брата: Гарет-то уж разберётся! Впоследствии, когда им приходилось иметь дело с различными людьми, от рыцарей до бедняков, Гэбриэл просто был рядом с братом, молчал, смотрел, слушал и почти всегда безоговорочно принимал оценку и вердикт брата, даже если не совсем его одобрял. Совсем немного времени прошло, пока они не начали даже ссориться и спорить – но всегда наедине, на людях неизменно демонстрируя единство.

Торопясь воспользоваться отсутствием Алисы, пока брат целиком и полностью принадлежит ему одному, а Иво отсыпается после перенесенных невзгод и страхов, Гарет потащил Гэбриэла знакомиться с конюшнями, псарнями, кретчатней, тут же подарив брату двух молодых соколов, и перед ужином отправился с ним ко рву, искупаться. Там, где Ригина огибала Золотую Горку плавной петлёй, прадедом Генриха Великого был выкопан ров, соединивший Ригину и Ветлянку и превративший Золотую Горку в остров, а Хефлинуэлл, и без того неприступный, в изолированную от всего мира крепость. Здесь, в низине, на берегах рва, ухоженного, тщательно очищаемого от тины и грязи, слуги Хефлинуэлла разбили огороды и сад, а в самом укромном месте, там, где ров соединялся с Ветлянкой, был устроен песчаный пляж, укрытый от нескромных взглядов старыми вётлами и обрывистым берегом. Сюда Гарет и притащил брата, велев свите и даже верному Марчелло оставаться в замке, и сопровождаемый только любимыми собаками герцога. Оба отлично плавали, и вволю порезвились в уже по-летнему тёплой воде, завалившись затем на ярко-оранжевый песок пляжа, под заходящее, но ещё жаркое солнышко.

– А копьё у тебя не меньше моего. – Заметил Гарет, и Гэбриэл самодовольно фыркнул.

– И ты в самом деле не изменишь Алисе?..

– В самом деле.

– Ну, в бане со служанкой – это не измена! Это гигиеническая процедура!

– Алисе это скажи. – Вздохнул Гэбриэл.

– Что, ревнивая?

– Как… Как не знаю, кто! – Пожаловался Гэбриэл. – Ревёт, дерётся и обзывает меня по-всякому.

– А ты её что, боишься? – Весело подначил брата Гарет.

– Ну, не то, что бы… Просто не могу, когда она плачет. Мне легче в огонь руку сунуть, чем видеть, как она страдает. Она ведь… ну… нежная такая. Лучше уж перетерплю. Тем более, что так, как с нею, ни с кем в целом свете быть не может.

– Серьёзно?! А кажется такой скромницей!

– Она скромная!!! – Возмутился Гэбриэл. – Со мной у неё любовь, понял?! Я знаю разницу между грязью и любовью, ты не думай!!!

– Прямо грязью? – Гарет почувствовал себя задетым. – А промежуточных нюансов ты не признаёшь?

– Я их просто не видел. – Признался Гэбриэл. – Хотя… Ну… было у меня раз, в Июсе… Там, вроде, и не по-скотски было, не как в Садах Мечты, хотя…

– Ага! – Обрадовался Гарет. – Ну-ка, ну-ка! А как же Алиса?!

– А вот Алисе об этом знать незачем! – Испугался Гэбриэл. – Это случайно вышло, просто Савва там прямо, при мне, с одной девчонкой…

– И ты не удержался и завалил вторую?. И как?

– Как-как… трахнул её. Раз, наверное, шесть. И вторую. Потом. Столько же.

– Ого! Я однажды в Дании двух сестричек в грангии трахнул раз шестнадцать за ночь… Спал после этого двое суток, а мяса сожрал – чуть пузо не лопнуло. У меня до этого три месяца бабы не было, оголодал, как зверь. И девки-то были не то, чтобы очень… Белые, как моли, ресницы, и те белые. Близняшки, на то и купился. Плоские, что твоя доска, сиськи вообще больше на прыщи похожи, но заводные, я тебе скажу, с огоньком… Выдумщицы такие! – Он фыркнул. – У них там война шла уже года три, мужиков почти не осталось, вот бабам и пришлось фантазию включить, чтобы редкого мужика соблазнить и поиметь. А я обожаю баб с фантазией. Жаль, попадаются они редко. Большинство баб здесь считает, что если она на спину легла и ноги раздвинула, то большего от неё и не требуется, остальное уже – твои проблемы. Мои служаночки, Ким и Инга, как раз выдумщицы. Я их специально в Рыцарской Башне держу. А ещё монашек люблю – ох, и горячие штучки! Я у местных кларисок уже восемь штук поимел, включая настоятельницу. Они теперь, как в городе меня завидят, бледнеют, краснеют, чуть ли не в обморок падают, но всё равно летят ко мне, как жужелицы на кусок сахара. Это как в анекдоте, знаешь?.. Монашку в овраге рота кнехтов завалила и отодрала на славу. Она потом встала, отряхнулась, и говорит: «Спасибо тебе, святая Клара! И без греха, и досыта!» – Гарет захихикал, но Гэбриэл смеяться над историей с изнасилованием не мог. Для него это уже никогда не могло быть поводом для смеха.

– Что надулся? – Сразу же почуял неладное Гарет.

– Так. – Гэбриэл сел, стряхивая песок с высохшей кожи. – Вспомнилось.

– Ясно. – Гарет помрачнел. – Ты извини. – Тоже сел. – Это же просто анекдот.

– Я знаю. – Гэбриэл взглянул на него. – Знаешь, мы там никогда вот так не шутили. Вообще не шутили. Анекдотов не рассказывали. Я ни одного не знаю, русы рассказывали, ржали, а я… А смеялись над таким, что сейчас вспомню – и нутро словно кипятком ошпаривает. – Он вспомнил Мёртвую Королеву. – Я должен спасти их всех. – Повторил обречённо. – Они ведь и после смерти мучаются. Я о них каждую ночь молюсь перед сном. Встаю на колени, и молюсь, о каждой, которую помню – а я почти всех помню. Лицо представляю, и прощения у неё прошу, и молю Бога, чтобы он о них позаботился. И не простил меня – нет, я сам себе этого не прощу никогда, как я Его могу просить?.. – но дал бы мне их спасти. А для начала – поймать Госпожу, тварь пакостную, которая их в нежить превращает, которая над ними измывается, псу своему даёт на расправу…

– А эта Госпожа – не Александра Барр, случайно?

– Барр, точно! Доктор, мразь, её так называл!

– Поехали в замок. – Гарет подхватил одежду, оставленную на травке под старой ветлой. – Займёмся этой сукой прямо сейчас.

Они галопом примчались в замок, оставив лошадей, стремительно и одинаково, в ногу, шагая, вошли в приёмную Рыцарской Башни.

– Альберт!!! – На ходу рявкнул Гарет, и тот материализовался откуда-то почти сразу же, безупречный и невозмутимый, как всегда. Гарет упал на свой герцогский трон, сказал, как всегда в минуты раздумий, покусывая ноготь большого пальца:

– Нужен указ. Бывшая настоятельница монастыря святой Анны Кемской Александра Барр, девица, проживающая ныне в Найнпорте, обвиняется в ереси, некромантии, скотоложстве, непотребствах, творимых с невинными девицами, наложении порчи, клевете… нет, не клевете, а в государственной измене и злом умысле против королевской семьи. И за её голову объявляется награда… За живую – пятьсот золотых дукатов, за мёртвую – двести пятьдесят. Написать, именем герцога Элодисского объявить по всему королевству, в Элиоте – в том числе. Во всех населённых пунктах герцогства поместить рукописные копии с описанием примет преступницы. Марчелло! Скажешь писарю приметы. – Он встал. – А нам с тобой, Младший, пришла пора представить тебя нашей кузине. Официально она – хозяйка Хефлинуэлла, поскольку без хозяйки дому нельзя, отец вдовец, а я холост.

– Что такое «Кузина»? – Спросил Гэбриэл.

– Двоюродная сестра. Дочь нашей тёти Алисы, графини Маскарельской, сестры отца и королевы. Когда у меня будет сын, а у тебя, скажем, дочь, они будут кузенами.

– Понял. – Гэбриэл напрягся. – И она… тоже полукровка?

– Нет. Она дайкина… Необычная дайкина, поскольку Хлоринг, но всё же дайкина. Ужасно красивая, что есть, то есть. На королеву похожа, не на тётю Алису. Глупенькая, правда, но милая и добрая… Ну, местами. С нею трудно, если принимать её всерьёз; я к ней отношусь, как к маленькой, злющей, но безобидной собачке. Она тявкает, я угораю. Если относиться иначе, голова взорвётся. Она сама не знает, чего хочет на самом деле, и способна своими капризами и истериками святого в грех ввести. И всё же мы с отцом её любим. Ты тоже её полюбишь, когда увидишь. Она похожа на ангела, который попал в беду, но слишком горд, чтобы просить помощи.

– А мне обязательно это… знакомиться с нею?

– А как же?! Она же хозяйка Хефлинуэлла, и твоя сестрёнка, как без этого?! Женский двор просто изнывает от нетерпения, как только услышал о тебе.

– Что такое женский двор?

– Ах, младший! – Засмеялся Гарет. – Пошли, переоденешься, и по дороге я тебе расскажу…

– Переодеться? – Гэбриэл осмотрел себя. – Я что, уже грязный?!

– Просто для представления к женскому двору ты не достаточно элегантен. – Гарет потянул его за собой. – Пошли же!

– Женский двор, – объяснял он, – это свита Габи. Габи – ты ведь и этого не знаешь! – это сокращённо от Габриэллы. Тётя Алиса была твоей крёстной, и так тебя любила, что назвала дочку в память о тебе. Она даже не хотела выходить замуж, пока ты не найдёшься, но жених, граф Маскарельский, долго ждать не захотел. Отец, кстати, сообщил ей о тебе, и она наверняка скоро будет здесь…Так вот, у Габи, как это полагается хозяйке Хефлинуэлла, есть свита из благородных девиц, её придворных. И куча всякой прочей челяди, пажи, слуги, служанки, горничные, стража, короче, всё, что полагается такой важной особе. Знаешь, – продолжал Гарет, когда они поднялись к Гэбриэлу, и он принялся выбирать, в чём пойдёт ко двору Габи брат, – у меня такое чувство, что хоть мы, мужики, и хозяева жизни, но всё, что мы делаем, мы по большому счёту делаем ради баб. Понимаешь… – Он выбрал белоснежную сорочку с серебряным шитьём, бросил Гэбриэлу, – в Девичьей башне на самом деле собрано всё самое лучшее, что есть в Хефлинуэлле. Самые роскошные драгоценности и наряды, самые шикарные украшения, лучшие музыканты, прочая фигня… Увидишь, как они одеваются, эти стервы! Что мне надо, по большому счёту? Хороший конь, отличный меч и пара верных гончих. Но сколько надо Габи, это же с ума сойти! – Он протянул Гэбриэлу, надевшему сорочку, жилет, тёмно-серый, тоже с серебряным шитьём и глубоким треугольным вырезом, из очень дорогой ткани. – Сам посмотришь, сколько на них всего надето, наворочано и накручено… Рыцарского ордена тебе не положено, надень вот эту графскую цепь. Ну, вот! – Он отступил, оглядев брата. – Шикарно выглядишь! Держишься ты отлично, и пока не говоришь, ты идеален.

– А что, можно не разговаривать? – Хмуро спросил Гэбриэл.

– Можно. – Засмеялся вновь Гарет. – Держись вот так, как всегда держишься; когда к тебе будут обращаться, отвечай односложно, да или нет; если такой ответ явно не канает, загадочно усмехнись и пожми плечами. Сразу предупреждаю: они кажутся жеманными дурами, но многие из них далеко не дуры, это во-первых, а во-вторых, они страшные интриганки и умеют вертеть мужиками, которые из-за них теряют голову. Они вполне способны сделать твою жизнь здесь неприятной или невыносимой, настроить против тебя остальной двор, и даже к отцу подобраться. Они опасны, младший, и недооценивать их нельзя. Поэтому не расслабляйся. Рыжик, я думаю, не даст тебе связаться с какой-нибудь юбкой и натворить делов, но всё равно… лучше я за тобой сам присмотрю. Готов?..

– Нет!

– Всё равно пойдём. – Гарет ехидно ухмыльнулся.

Дворецкий Девичьей башни объявил их, и братья вошли в большой зал, где принимала Габи.

Первое, что пришло в голову Гэбриэлу, когда он увидел Габи, это: и правда, ангел в беде! У неё было такое необыкновенное, прекрасное, утончённое и притягательное лицо! Тонкая, гибкая, довольно высокая, она была такой, что её невозможно было не заметить, не восхититься ею, не любоваться. В своём роде она была не менее прекрасна, чем Алиса, хоть и не походила на неё нисколько. У неё были чёрные, с вороным отливом, волосы, белая кожа – не бледная, а именно белая, здоровая, нежная, чуть матовая, с россыпью золотистых веснушек на переносице, узкое овальное лицо идеальной формы, розовые губы, не узкие и не полные, словно цветочные лепестки, и глаза, глаза, при взгляде в которые можно было потерять голову. Голубые, как небо, как незабудки, большие, широко раскрытые, со стрелами длинных чёрных ресниц, они, как метко сравнил Гарет, были глазами ангела, попавшего в какую-то беду и умоляющие о помощи. Хотелось немедленно окружить её заботой, помочь и утешить… Гэбриэл глянул на брата, и опустил глаза. В Девичьей башне было, в самом деле, очень красиво и роскошно, не менее красиво и роскошно, чем в Золотой. Приёмная Габи была светлой, просторной, и всем бы была хороша, если бы не запахи, царившие здесь. Множество дайкин пахли именно так, как должны были пахнуть: почти невыносимо для полуэльфа. У кого-то из них явно были месячные, и от этого запаха не было никакого спасения, не помогали ни сильный аромат розового масла, который обожала Габи, ни запахи курений и цветов. Пожалуй, они только усугубляли проблему. Гэбриэл с трудом сдерживался, чтобы не морщиться и не выдавать своего отвращения, поражаясь, как это брат всё это терпит?.. Дамы окружили их, кланялись, улыбались. По-настоящему красивыми здесь Гэбриэлу показались, конечно же, сама Габи, и высокая статная блондинка с серо-голубыми глазами и роскошными волосами, которую звали Аврора – странное и непривычное для Гэбриэла имя. Остальные, на его вкус, едва тянули на миловидных, и то не все. Одеты они были роскошно, да. Его поразило изобилие и разнообразие головных уборов, драгоценностей и нарядов; больше всего драгоценностей было на самой Габи, которой явно не хватало вкуса, зато средств было хоть отбавляй. На ней были и сапфиры, и рубины, и алмазы, и турмалины, и аметисты… Её чёрные волосы, заплетённые в несколько виртуозно сложенных кос, покрывала сеточка с огромным сапфиром, каплей свисавшим на лоб, руки были унизаны перстнями и кольцами, по большей части совершенно не подходящими друг к другу и остальным украшениям, платье украшено таким множеством драгоценностей, что сверкало и переливалось в свете из двойного окна. Улыбнулась она как-то вымученно, глядела надменно и снисходительно, и приветствовала двоюродного брата немного свысока.