Время Петра

– Да, видать, по-другому никак, Прокофий Федорович.

Утром к дому Прокофия Федоровича подкатила телега, груженная сеном.

– Хозяин, куда сено выгружать? – крикнул мужичок с подводы.

– Никуда не выгружай, – откликнулся хозяин. – Иди пока в дом чаю попей, позову тебя потом.

– Благодарствую, хозяин, – мужичок ловко спрыгнул с телеги и направился в сторону избы.

Сапыга тем временем юркнул в стог сена и затаился. Убедившись, что ночной незваный гость уже спрятался в копне сена, Прокофий Федорович перекрестился и крикнул кучеру:

– Чего расселся, али чаю не пил давно?

Мужик выскочил из дома и направился к телеге.

– Поезжай, родимый, вот тебе полтина за работу.

Прокофий Федорович смотрел, как кобыла ковыляет по грязной мостовой, удаляясь от его дома. Вместе с ней исчезали ночные страхи, пережитые накануне.

* * *

Стрелецкий старшина Емельян Федотович Басаргин сидел за столом в своем доме в благостном расположении духа. Царевна добавила к жалованью еще пять рублев. Можно подумать, как расширить двор и пристроить еще один сруб. Конюшня али подклет – про то потом подумать можно. Сейчас можно скопить деньжат и откупить у Андрюшки Косого левый угол огорода, в половину десятины, выходящий к Яузе.

Настасья, жена стрелецкого старшины Емельяна, сняла с огня самовар и налила по чашкам ароматный липовый чай. При виде связки баранок с маком к горлу у Емельяна Федотовича подступила слюна.

– Подожди, оглашенный, – укорила его жена, – горячее ведь.

– Чего ждать? – огрызнулся старшина. – Сейчас набегут с делами казенными, опять, почитай, голодным останусь. Придется пирогами с лотков «Прости Господи», питаться.

– Чем тебе опять пироги с лотков не угодили? – откликнулась жена, продолжая возиться у печи.

– А то, что не могу я всухомятину питаться, – жалобливо буркнул Емельян. – Подавай скорей на стол.

За оградой раздались ржание лошадей и громкие крики. Емельян Федотович в сердцах отложил блюдо с пирогом на стол и крикнул жене:

– Иди, глянь-ка, кого леший опять принес.

Настасья выскочила во двор. Через некоторое время она вернулась.

– Ну, чего там?

– С приказа были, требуют тебя немедля. Споймали, говорят, давеча какого-то еретика-заговорщика. Свезли в приказ.

– Это хорошо, что в приказ свезли, – старшина удовлетворенно крякнул. – Обождет пока, некуда ему нынче спешить. Воры ворами, а обед в срок.

Через час Емельян Федотович, прикрепив к поясу свою неизменную спутницу саблю, мерял стрелецкими сапогами деревянную мостовую к Кремлю. Пройдя через ворота Константино-Еленинской башни, он оказался у ворот Тюремного приказа. Двое стрельцов в карауле, завидев Басаргина, тотчас вытянулись, как по струнке, подтянув бердыши к плечам.

– Живого хоть доставили? – спросил он.

– Это вы про кого, ваше благородие? – переспросил молодой стрелец.

– А что, многих взяли сегодня? – удивился Басаргин.

Другой стрелец, поняв, кого имеет в виду старшина, поспешил исправить ситуацию:

– Здесь он, батюшка, жив-здоров. Ребята, правда, его помяли немного, но не смертельно. Для дознания сойдет. А то, что крив на один глаз, так это до нас было. Таким уже взяли.

У Емельяна Федотовича мелькнула шальная мысль: «Уж не тот ли это одноглазый мирянин, что в трактире бучу учинил? И имя такое странное – Сапыга».

– А ну, отворяй, ребята, – распорядился он и спустился по низкой лестнице в подвал.

В подвале со стен и потолка сочилась вода, пахло прелым сеном и соломой. Сапыга лежал на прелой соломенной подстилке в грязной, покрытой плесенью камере. Емельян сразу узнал его. Подойдя к железной решетке, он тихо постучал ключом по замку. Сапыга открыл глаза.

– Пришли, аспиды, – сквозь выбитые зубы прохрипел узник.

– Пришли, пришли, – усмехнулся Емельян Федотыч. – Подымайся давай. Сейчас и об аспидах поговорим, и о крамоле твоей. Все, что мне тогда в трактире не досказал, или обманул в чем, все скажешь.

Сапыга попытался расправить затекшие конечности, что вызвало жуткую боль, которая отозвалась по всему телу неприятными уколами, словно тысячи иголок впивались в его изможденное тело. Одноглазый узник, издавая тяжелый стон, вновь свалился на прелую соломенную подстилку.

– Ну, ты, давай не прикидывайся, – улыбнулся Басаргин. – Ребята сказали, что били не сильно, берегли для нашей с тобой задушевной встречи.

Старшина вышел во двор и потер костяшки рук.

– Что, Емельян Федотович, не получается у вас с ним душевный разговор? – к старшине подскочил один из стрельцов.

– Я пока к монастырскому подворью схожу, а вы приведите его в порядок, – заключил старшина. – Через часик вернусь.

Спустя час Сапыга сидел в камере для допросов.

– Помнишь меня, одноглазый? – спросил старшина.

Басаргину очень хотелось, чтобы тот его вспомнил. Сапы-га застонал и отвернулся к стене.

– Вижу, что помнишь, – улыбнулся Басаргин. – Я тебе что в трактире сказал? – Старшина прищурился. – Говорил, что бежать тебе из Москвы надо да на глаза мне не показываться. А ты не послушал.

Тяжелая кованая дверь в камере отворилась, и на пороге появился один из стрельцов с кружкой липового чая. Старшина попытался осторожно остудить горячий напиток и пристально посмотрел на узника:

– В сене от кого прятался? Скрывать есть чего? – Басаргин отодвинул кружку с чаем в сторону и склонился над узником. – К вечеру не расскажешь, отдам тебя в лапы Ноздреватому, а тот все кости тебе вывернет да заново вставит. Думать тебе часок. Как на башне колокол три раза пробьет, почитай, время твое и вышло. А куда оно выйдет – на плаху или каторгу, – решай сам, я пока к стрельцам схожу, поговорю, а ты подумай.

Басаргин захлопнул за собой кованую железную дверь.

В голове Сапыги водили хороводы сонмы чертей и ангелов, нашептывающих этому окровавленному одноглазому бродяге варианты спасения. Одни сулили земное спасение, если расскажет всю правду, кто хозяин дома, в котором он укрылся. Зачем он к нему приходил. Есть ли среди них заговор.

Другие в свою очередь вторили, что тело его погибнет, но душа будет спасена. Мысли одна за другой проносились в голове Сапыги, словно стая щебечущих стрижей, отчего несчастный терялся в догадках, как же ему поступить. Он смотрел единственным заплывшим глазом на свое окровавленое тело, переводя взгляд на маленькое решетчатое окно допросной камеры и на бадью с водой, в которой плавал деревянный ковш в форме утки.

Сколько же он уже не пил? Сапыге казалось, что за глоток воды, за эти капли живительной влаги, что прольются в его иссушенное и выжженное горло, он готов рассказать все и даже отказаться от Царствия Небесного.

Он не великий предводитель группы повстанцев и святой мученик, он маленький одноглазый человек, который хочет жить, пусть даже такой непутевой жизнью грязного бродяги.

– Ну что, подумал? – Басаргин отворил двери и прошел в камеру.

Сев за грубо сколоченный стол, он широко расставил в стороны ноги, давая им немного отдохнуть.

– Рассказывай, – протянул старшина. – Чего бежал, говори, у кого прятался?

Сапыга тяжело вдохнул и легким движение головы показал на кадку с водой. Басаргин кивнул и опять вышел за дверь. Сапыгу напоили и дали умыться. Старшина не поскупился с расходами, послал одного из стрельцов за пирогами с рыбой.

– Раскольники мы, – начал Сапыга, прожевывая пирог, который чуть ли не полностью попытался затолкать в рот.

– А как же троеперстие в трактире? – удивился Басаргин.

– Батюшка, жить уж больно хочется. А этот бешеный всю проповедь нам испортил. Думали мы, своим станет.

– Стал? – рассмеялся старшина. – Этот убивец сейчас в Разбойном приказе кости свои парит, если не вывернули еще. Ну, да ладно, – старшина подвинул табурет и сел напротив несчастного Сапыги. Сдашь всех, грамоту дам, в Москве жить будешь, а там, глядишь, хату какую приобретешь да жить как человек будешь.

Старшина утер усы и строго посмотрел на Сапыгу.

– Все равно всем раскольникам конец вскоре придет, выведем мы гнездо их осиное. Сдать али нет, своя голова все равно ближе и милее. А тех, что покаются да прощения испросят и от раскола отрекутся, глядишь, простит царевна-матушка. Ребятишки малые имеются, а женское сердце к дитям сиротным завсегда жалостливее. А не простят, так в Сибирь отправят, все живые, а иначе голову с плеч снимут, чего же думать. Каяться надо.

– Я у нашего головы в учениках был, он ранее в учениках у учителя Никодима ходил. А того сам батюшка Аввакум на подвиг благословил.

– Дальше? – пробасил Басаргин. – Про заговор против царевны что слышал?

– Про заговор, батюшка, ничего не знаю, – проныл Сапыга.

– Врешь, ирод! – Басаргин подскочил с табурета и принялся расхаживать по камере из угла в угол.

Успокоившись, он сел за стол и стал постукивать костяшками пальцев по дереву, словно выбивая барабанную дробь.

– Ну, смотри мне! – погрозил он пальцем одноглазому. – Коли врешь. Завтра всех возьмем. И все узнаем.

На рассвете в ворота у крайней избы в Ордынской слободке раздались глухие удары прикладов пищалей.

Стрельцы деловито прохаживались вдоль дома, ожидая, когда сонные хозяева слезут с печи. Дворовая шавка, учуяв беду, забилась в свою конуру и не показывала носа.

– Ладные ворота у нашего еретика, – усмехнулся один из стрельцов, рассматривая с нескрываемой жадностью кованую голову быка, сквозь которую было продето верченое кольцо. Не дождавшись ответа, стрелец повторно ударил прикладом в ворота и не удержался от попытки сбить бычью голову с ворот, хозяину, судя по всему, она больше не пригодится.

Прокофий Федотыч слез с печи и, протерев кулаком сонные глаза, поковылял к дверям. Зацепив по привычке одной рукой кистень, что стоял тут же у двери, сонный хозяин вышел во двор.

– Кто вы такие? – строгим голосом допытывался Прокофий Федорович.

В ответ послышался смех стрельцов и зычный голос старшины, который уже принялся зачитывать приказ.

В голове Прокофия Федоровича помутнело. Он отбросил кистень в сторону забора и поднял щеколду замка. Внезапный удар прикладом свалил его на мокрую от утренней росы землю.

– Ну что, добегался? – усмехнулся старшина. – Скоро вам всем, раскольникам, конец придет. Вяжите его, – старшина одним движением указал стрельцам на лежащего на земле Прокофия Федоровича.

Пройдя во двор, старшина споткнулся о какой-то предмет. Подняв кистень с земли, он внимательно осмотрел его и крикнул:

– Тихон, иди сюда, забери улику.

Тихон, стрелец с длинными, как у донского казака, усами, подбежал к старшине и, забрав кистень, завернул его в полотенце.

– Может, кровушку чью найдем, – добавил он, унося находку.

Старшина по высоким ступеням поднялся на крыльцо.

«Дом ладный, как у боярина, – рассуждал он. – И откуда у раскольников столько денег, не иначе как сам сатана ссуживает».

Старшина усмехнулся, довольный своей догадкой, и толкнул дверь носком сапога. В избе стояла тишина. У каждой стены стояли аккуратно застеленные лавки, киот с иконами освещался небольшой лучиной, громадный дубовый стол был идеально вычищен. В дальнем углу стояла печь. Старшина подошел к занавеске, закрывавшей внутреннее пространство между печью и потолком, и прислушался. Тихое сопение выдавало присутствие людей. Он резко отдернул темную занавеску. На печи, подвернув под себя ноги, сидела молодая женщина, сжимая в объятиях двух малолетних детишек.

– Васька, – позвал старшина одного из стрельцов. – Поди-ка сюда. Здесь баба с малыми детишками. Забери их в телегу, да сена больше положи.

Услышав эти слова, Прокофий Федорович рванулся с телеги и упал стрельцам в ноги, умоляя пощадить жену и детей.

– Они же ни в чем не виновны, – со слезами на глазах умолял Прокофий Федорович. – Не раскольники мы, пощади.

– Разберемся в приказе, – резко отрезал один из стрельцов.

До Кремля ехали молча. Жена Прокофия Федоровича обнимала перепуганных детишек, прижимая их к груди. Сам Прокофий молчал, рассуждая про себя о произошедшем с ним. Он покончил с расколом более пяти лет назад. Иногда, чтобы свидеться, хаживали бывшие братья. Заходил и Сапыга.

«Не иначе как поймали ирода?» – мелькнула шальная мысль в его голове. Но ведь тот надежно укрылся в сене. «Ай, Сапыга, сукин сын. Сдал», – выругался про себя Прокофий Федотович. Надо брать все на себя, чтобы отвести беду от семьи. «Сапыга уже позаботился о своей скудной душонке, предал ближнего, не думая, что кто-то осудит его за этот гнусный поступок, кто же меня упрекнет, если стану на защиту своей семьи. Коли так, гори оно все синим пламенем – и раскол их, и святые отцы, и отшельники скитские. Всех выдам – и скиты, и кто на Москве тайные собрания учиняет. Никого щадить не буду. А Бог простит, еще не понятно, чья вера правильнее», – так рассуждал Прокофий Федорович, а по его щекам лились горькие слезы, накатившие от обиды и разочарования.

Прямо у ворот Разбойного приказа их встречал Емельян Федотович Басаргин.

Сегодня он надел новый кафтан и шапку, а кожаный ремень с петлями для ножен оставил старый, но не раз проверенный в бою. Боярин Широковатый также имел стремление принять участие в допросе.

Оба служивых царевны стояли у ворот и тихо разговаривали, а поговорить им было о чем. Царевна, идя навстречу патриарху, организовала карательную экспедицию на Вятку, чтобы разорить раскольничий скит и вытащить из него живого старца Дионисия. Ввиду личной просьбы царевны, Федор Леонтьевич Шакловитый уступил это дело боярину Широковатому, а ему нужен доверенный человек, что исполнит волю царевны точь-в-точь, живот положит, а старца убережет и в Москву на Патриаршее подворье доставит. Дело государственной важности боярин Широковатый мог доверить только одному человеку – старшине Разбойного приказа Емельяну Федотовичу Басаргину ввиду его прошлых заслуг и прозорливости. Не предполагая, как Басаргин отреагирует на сию новость, боярин Широковатый попытался начать разговор издалека, пока позволяло время.

– А что бы ты сказал, Емельян Федотович, ежели бы царевна тебе звание полковника жаловала да имение, – начал, слегка заикаясь, боярин Широковатый.

– И за какие же заслуги? – заинтересовался Басаргин. – Говори, чего задумал.

– Некому, кроме тебя, Емельяша, ехать, ну не мне же, боярину, по лесам да болотам прыгать.

Басаргин молча выслушал боярина и достал из кармана фляжку, наполненную водкой. Налив до краев железную стопку, он залпом опрокинул ее и, занюхав рукавом кафтана, произнес:

– Кафтан весь чесноком пропах и закуски не надо. – Он рассмеялся, глядя на покрывшегося испариной боярина.

Широковатый облегченно вздохнул, он понял, что уговорил Басаргина участвовать в экспедиции.

– На здоровье, Емельян Федотович, – с улыбкой на лице произнес боярин. – И мне уж тогда налей, чего уж там. Тоже твоим кафтаном занюхаю.

Они рассмеялись, глядя, как в ворота приказа въезжает телега с мужиком, бабой да ребятишками. Рядом с телегой шагали стрельцы, искоса глядя на арестантов недобрым взглядом.

Телега остановилась у внутренних ворот тюрьмы. Тяжелая деревянная решетка, окованная железными прутьями и с обеих сторон стянутая железными болтами с большой шляпкой, медленно поднималась вверх, скрипя веревками по подъемным барабанам.

Дождавшись, пока телега с несчастными скрылась внутри, боярин и Басаргин направились вслед за ней по деревянным подмосткам, боясь измарать в грязи кожаные сапоги.

– Есть, матушка, заговор еретиков, – улыбаясь, прошептал Софье Шакловитый. – Боярин Широковатый и стрелецкий старшина дознались давеча.

– И кто же? – Софья развернула свиток.

– Раскольники давно потаенно в московских слободках живут, свои вечери тайно правят, собираясь в избах.

Софья пробежалась глазами по бумаге.

– Сознались сами?

– Как есть, матушка, все выложили.

– Покаялись ли, отреклись от старой веры?

– Да, матушка, – Шакловитый кивнул. – Одна беда, у главаря их двое детишек остались, дочь да мальчишка. На каторгу отправлять жалко, не выживут они там. Черт уж с ними, стариками, – Шакловитый махнул рукой, чуть не задев склянку с чернилами на столе.

– Девка-то справная? – поинтересовалась царевна.

– Справная, государыня, и на лицо, и на фигуру, двенадцати лет от роду.

Софья задумалась, она подошла к окну и, немного постояв, произнесла:

– Девку ко мне во двор приведешь. А брата ее можешь себе в холопы забрать.

Шакловитый кивнул, но возразил:

– Мне он ни к чему, своих холопов вдоволь, но пристрою к стрельцам, как пса верного выучат.

Софья согласилась с решением Шакловитого.

– Все верно, ни к чему нам грехи лишние на себя брать, Феодор Леонтич.

Шакловитый повернулся к киоту и перекрестился:

– Все так, матушка.

– О просьбе моей поговорим.

Софья взяла в руку колокольчик. Заслышав звон из покоев царевны, в дверях показалась фигура служанки.

– Марфа, чаю подай нам, – велела царевна.

Софья и Шакловитый сели за стол, застеленный плотной узорной скатертью.

– Говори, Феодор Леонтич.

Шакловитый посмотрел на прислугу, разливавшую чай, намекая на то, что присутствие челяди при разговоре лишнее. Марфа, разлив по фарфоровым чашкам чай и выставив на столе вазу с медовыми пряниками, выскользнула, словно тень, оставив их наедине.

– Нашел я, матушка, кому дело столь важное поручить, – жалобливо прогундосил Шакловитый.

– А чего не рад тогда? – царевна посмотрела на думного боярина.

Шакловитый отложил пряник и покачал головой.

– Так ведь пришлось посулить деревушку и звание полковника, матушка, – пожаловался Федор Леонтьевич.

Софья удивленно посмотрела на боярина:

– Эка беда, деревушка, раз сам патриарх просил. Али забыл, как он нам поперек дороги стоял?

– Не забыл, матушка, – кивнул Шакловитый. – Разве забудешь, когда твоя голова на кону стоит.

– Это хорошо, что помнишь, Федор Леонтич, – тихо произнесла Софья, боясь, что кто-нибудь из слуг подслушает их разговор. – Нам в борьбе с Петрушей и Нарышкиными поддержка патриарха, как лик святой, надобна. Я десяти деревушек не пожалею и боярского звания тому, кто мою просьбу исполнит.

Шакловитый усмехнулся:

– Уже не нужно, матушка, и за одну деревеньку справного служивого нашли. Знаешь ли, матушка, старшину Разбойного приказа Басаргина?

Софья улыбнулась:

– Как не знать.

– Вот он и поедет, – Шакловитый стукнул ладонью по столу. – Мешкать не будет, а ты, матушка, чтобы впредь не смущалась секретные разговоры вести, челядь в другую половину дворца отсылай да стрельца подле двери ставь. Так и тебе, и мне спокойней будет.

Сапыге, как и обещал старшина Басаргин, сняли с ног колодки, перевели на этаж выше. В том коридоре содержали узников по мелким делам или тех, кого скоро выпустят на свободу.

Из узкого оконца была видна надвратная икона на Константино-Еленинской башне, и узники могли помолиться, подойдя к окну. Со стен и потолка уже не сочилась вода, а на каменном полу, вместо прелой соломенной подстилки, были сколочены нары из толстых сосновых досок, накрытые войлочным тюфяком. Сапыга не рад был своему договору со старшиной и клял себя за это. Но он не в силах что-либо исправить. Пайку давали исправно: овсяную кашу и вареную репу. Сердце несчастного Сапыги постепенно успокаивалось, иногда ему казалось, что ничего этого не было и сидит он по слабоумию своему, с того самого момента, как бешеный парень зарезал одного из скитников в трактире.

Но пришедшее благостное неведение было разрушено звоном отпирающихся ржавых замков и скрипом поднимающейся внутренней решетки. Сапыга бросился к оконцу и приник к железным прутьям. Во внутреннем дворе стояло с десяток колодочников. Их одежды превратились в рваные лохмотья, через дыры которых сияли темные синяки и кровоподтеки. Сапыга жадно глотнул воздух. Он узнал их. Узнал несчастного Прокофия и его жену. На левой ноге Прокофия темнела деревянная колодка, которую тот подтягивал за цепь вверх, чтобы она не била по ноге. Его жена выглядела несколько лучше, по крайней мере на ее лице не было следов от побоев.

– Куда их? – спросил стрелец с бердышем у ворот.

– В Сибирь, куда ж еще? – откликнулся провожатый. – На рудники железные, али на завод. Воевода тамошний решит.

– Да какие из них работники, – усмехнулся стрелец. – Издохнут по дороге.

– Не велика беда, – рассмеялся сопровождающий. – Издохнут – быстрей назад воротимся. А ну, пошли, – он пихнул бердышом крайнего в ряду.

Колодочники, подтянув цепи кверху, заковыляли к воротам. Сопровождающие стрельцы лихо запрыгнули в телегу и покатили следом. Сапыга слетел с окошка и бросился на тюфяк. Зарывшись в него лицом, он тихо зарыдал.

К десятку колодочников, что вывели из Разбойного приказа, присоединилась еще колонна арестантов. Среди них был и тот бешеный парень, что оказался с Сапыгой в трактире. Колодочники проследовали через Китай-город, через слободки Белого города и вышли на Владимирскую дорогу. Далее Москва заканчивалась и начинались безбрежные просторы Руси.

Глава 6

Огненные корабли

Дионисий вышел из лесной избы. Дерн с крыши почти весь съехал на землю, и перед маленьким оконцем лежала куча земли. Бревна потемнели от времени, и маленькую дощатую дверь уже затягивало кустами дикой малины. Ему и не надо было больше. Здесь, в глухой лесной чаще, отгороженной от ближайшего поселения бревенчатым частоколом, ему никто не указывал, сколькими перстами креститься, какие поклоны бить, как читать молитву. Вокруг его избушки, словно грибы подосиновики, выросли такие же избы новой раскольничьей братии. Мужики стучали топорами, вырубая делянки под новые хижины, детишки бегали меж деревьев, собирая ягоды и грибы. Бабы стирали у речки белье. Скит жил своей обыденной и в то же время таинственной жизнью. По сути, она и не отличалась от прежней жизни, за исключением различий в обрядах и поведении людей. В скиту никто не пил хмельных напитков. Все были заняты делом и молитвой. Новый вятский воевода Андрей Иванович Леонтьев знал старца Дионисия и по старой памяти не стал препятствовать появлению нового скита на берегах Вятки. От властей это скрыли, да и воевода на своей земле сам себе власть, лишь бы народ раскольничеством не прельщали да в мирские дела не совались. Так и рос скит год за годом. Беглые колодочники, скитаясь по вятским лесам, рано или поздно обретали в ските тихое пристанище. Слышал про то и Прокофий от учителей бывших. Сейчас его путь лежал через город Хлынов, где в придорожном трактире разместился на постой стрелецкий старшина Разбойного приказу с сотней стрельцов, а в недалеком будущем полковник Емельян Федотович Басаргин. Емельян Федотович с тоской взирал на провинциальное устройство трактира. Стены заведения давно не видывали уборки, на маленьких оконцах висели замызганые льняные занавески, а черные от копоти углы делали помещение еще темнее, чем оно было на самом деле. Столы и скамьи были настолько хлипкими, что, казалось, вот-вот развалятся, а в воздухе витал запах старого жира, алкоголя и гари от забитого дымохода. Лысоватый, худощавый хозяин трактира, одетый в затертый жиром кафтан, прекрасно вписывался в интерьер собственного заведения. Басаргина на пороге трактира встретила жена трактирщика, жирная неухоженная баба в замусоленном переднике. Воеводы в Хлынове на данный момент не оказалось, так как гостил у родни на именинах, но Басаргину обязательно надо было увидеться с ним, чтобы вручить грамоту от Шакловитого, заверенную царской печатью. В тот же день к воеводе отправили гонца со срочной депешей, Басаргину оставалось только ждать. Старшину внимательно разглядывали десятки глаз завсегдатаев таверны, которые с опаской перешептывались, что делало его присутствие невыносимым, но перед ним стояла задача любым способом выяснить, где находится раскольничий скит. Взгляд Емельяна Федотовича упал на трактирщика.

– Подойди ко мне, человече, – надменно растянул он.

Трактирщик оставил посуду на полке и, преклонив голову, подошел к старшине. Басаргин еще раз обвел его взглядом, пытаясь выхватить деталь из его облика, которая непременно даст ему железную зацепку для задушевной беседы в пользу самого Басаргина.

«Сапожки у него, конечно, хлипенькие», – подумал про себя Емельян Федотович. Но с нужды ли али от суетной работы, старшина не знал.

«Раз штаны заплатами штопаны, беден трактирщик, раз на одежку новую барышей не хватает», – продолжал рассуждать старшина, осматривая внешний вид трактирщика. Наконец, Басаргин принял позу благодетеля и достал из-за пояса тугой кожаный кошель.

– Знаешь, что тут? – хитро прищурившись, спросил старшина.

Трактирщик в знак согласия кивнул головой и тихо произнес:

– Как не знать, ваше благородие.

– Да ты садись, в ногах правды нет, – старшина рукой указал трактирщику на табурет рядом с собой и достал из кармана небольшой мешочек, от которого пахло табаком.