На пороге империи

– Это мы понимаем.

– А коли понимаете, на моего батюшку поглядите. Выпал из строя по здоровью и забыли про него. Коли бы не скопленные деньги, так и сгинул бы под забором.

– Говоришь дело, а что предлагаешь?

– Деньги.

– Сколько?

– Двадцать рублей… серебром… каждому.

– Двадцать пять.

– Идет. Только тут денег у меня нет.

– Тогда что ты нам головы морочишь?

– Деньги у меня в Преображенском. Ежели отпустите, накажу отцу, он вас обманывать не станет.

Стрельцы стали между собой совещаться и у них возникла еще одна закавыка. Озвучили ее наперебой.

– Как же ты смог совладать с нами с двумя молодцами? Позор нам будет, да и подозрительно все станется.

– Наоборот, все обернется против дознавателя. Положим так, ночью проникли в дом на выручку мои подельники, аж пять человек. Меня освободили, а вас связали.

– А позор дознавателю в чем будет?

– Он же главный и должен был предусмотреть, что у найденного убийцы на свободе могут оставаться подельники. Он был обязан сделать тут засаду, привлечь не двоих, а десяток стрельцов.

– И то верно! Давай, сказывай, где твой дом расположен в селе Преображенском. Да вяжи нас покрепче.

Тихон с невероятной скоростью добежал до дома родителей. Появление сына встретили с облегчением. События в Немецкой слободе уже обросли слухами, но во всех них Тихон обозначался жестоким душегубом. Пахом и Марфа не верили ни единому слову, но оба прекрасно знали кривизну существовавшего правосудия.

Теперь, когда Тихона назвали убийцей, и он сумел убежать из-под стражи, приказные первым делом пожалуют в их дом. То, что Тихону надо немедленно уходить понимали и родители, и он сам. Марфа собрала узелок, Пахом подробно объяснил, как найти дом Нюрки и атамана Слепеня в Красном селе. Тихон не забыл отдать батюшке деньги для стрельцов и рассказать ему о том, кто эти люди. Перед уходом Марфа запричитала:

– Опять оказался прав проклятый седой вещун.

Нюрка, Слепень и их люди тоже наслышались об убийстве в Немецкой слободе. Общим кагалом решили, что приказные могут пожаловать и сюда. Совместное дело с «огнем» не являлось секретом. Предложили Тихону спрятаться у бабки Акулины, что живет через два дома от них. В прошлом бабка слыла лихой атаманшей, но к старости остепенилась, хотя к воровским людям по-прежнему относилась с уважением.

С обыском в дом Коробковых ворвались в полдень. Главный дознаватель впереди, за ним шесть стрельцов. Облазили все «мышьи норки», напугали Васятку с Настеной, даже додумались детям задавать каверзные вопросы, авось проговорятся. Потом настала очередь Марфы и Пахома. Главный выбрал горницу и туда завели женщину, а ее мужу велели сидеть в ожидании у печки в избе. Но первый допрос у главного не пошел. Марфа билась в истерике и заливалась горькими слезами. Завели Пахома, главный тут же встал напротив него и объявил:

– Твой сын государственный преступник.

– Эво, хватил, господин дознаватель! Какой такой заговор он сотворил? Такими словами не бросаются, нужны доказательства.

– Грамотный как я погляжу. Верные люди мне сообщили, что твой выродок в Немецкой слободе с царем Петром встречался.

– Вот удивил! Он и тут к царю во дворец ходил.

– Ну-ка, ну-ка, сказывай дальше.

– Что тут сказывать, звал его царь в свое потешное войско, да не пристало Тихону ерундой заниматься, надо семье помогать, деньгу зарабатывать.

– Значит во дворец ходил? Ну вот, все и получилось, налицо самый настоящий заговор.

– Какой же тут заговор? Не пойму тебя, господин дознаватель.

– Знаешь ли ты, что его освободили?

– Выходит справедливость восторжествовала!

– Кто его освободил? А освободили его люди царя Петра из потешного войска. Тоже, наверное, к убийству причастные.

– И где же теперь мой сын?

– Хочу от тебя узнать.

– Но я его не освобождал.

– Иди пока, но учти, когда твоего выродка поймаем, он во всем признается, тогда и тебе не сдобровать.

– Меня-то за что?

– За то, что потакал государственному преступнику.

Первым уехал главный. Нестройными рядами стрельцы выходили на дорогу. Двое из них подошли к Пахому.

– Помнишь нас, Пахом Коробков? – спросил один.

– В засаде у купца Мартынова сидели, – ответил Пахом.

– Сынок ничего нам не передавал?

– Все передал, только пусть ваши подальше уйдут. А то на радостях все вместе погорим.

Бабка Акулина жила одна, домик старенький, покосившийся, но с двором, огороженный частоколом. Скотину бабка не держала. Определить, живет ли у нее кто посторонний, было сложно. Старуха пообещала Нюрке и Слепню обеспечить постояльцу покой, но после их ухода приняла свирепый вид.

Тихон молча развязал узелок, выложил на стол пироги, вареные яйца, потом в некотором отдалении положил серебряный рубль.

– Деньгой меня не удивишь, – пробурчала старуха, но денежку спрятала в карман.

Заговорила только на другой день:

– Ты, милок, к окнам близко не подходи, да на двор старайся выходить по темноте. Слухи ходят, будто дело государево. Когда так, то по всем местам пустят соглядатаев. А они как тараканы, спасения от них не сыщешь.

Тихон, молчавший до этого, наконец, отреагировал:

– Что же мне теперь в твоем доме годами сидеть? Я и один день еле выдержал.

Бабка села спиной к окну, чтобы видеть лицо своего гостя.

– Когда Степан Тимофеевич Разин шибко разгулялся, любил покойник добром разбрасываться, жила я в городе Астрахани. Слышал о таковом?

– И про Разина слыхивал, и город внизу Волги тоже знаю!

Старуха кивнула и продолжила:

– Было мне тогда пятнадцать годков, чуть тебя помоложе. Мой батюшка ходил по морю, струги водил, в деньгах дома был достаток. Но постоянно шумно. Смешение кровей покоя не давало. Мать татарка, отец турок, да и они не чистые, с добавками. Конечно, все сказалось на их детях, то есть на мне тоже. Мало того, что по лицу не разберешь с каких я краев, так еще по натуре страсть неуемная, секунды не могла на месте сидеть.

Тихон упер локти об стол и положил на руки голову, весь обратился во внимание.

– Влюбилась я в одного казачка, звали его Федор. А он правая рука Васьки Уса, которого атаман Разин оставил в Астрахани делать Казацкое государство. Только словили Степана Тимофеевича и привезли в Москву и в июне семидесятого казнили. А Ус Астрахань под собой держал, спуску никому не давал, оборону укреплял. Подошел к городу воевода Милославский и гарантировал всем помилование. В ноябре Астрахань сдали, и воевода сдержал слово, народ воспрял духом, дескать, прощение вышло. Только отозвали князя Милославского, прислали князя Одоевского. Тут все и началось: Федьку моего казнили, я еле ноги унесла. А прошло два года и все забылось, спокойно приехала в Москву и обосновалась в Красном селе. Спрашиваешь к чему я это все говорю?

– Ко мне обращаешь?

– Просто наверху нынче так, а завтра эдак. Сегодня милуют, завтра казнят или наоборот. И ценности по времени перемещаются. Сегодня ты преступник, а завтра никто или герой.

– Хочешь сказать, что мне надо до поры до времени спрятаться?

– Пока шум вокруг тебя не утихнет. Я выгнать тебя не могу, уважаю и Нюрку, и Слепня, но вот свести тебя с такими же людьми, которых ищут и потому они живут по лесам, это я могу. Ты у меня в дому долго не усидишь. Натура у тебя непоседливая.

Глава шестая

Атаман Клычок держал своих людишек в строгости и полной ответственности за каждый шаг. Кто пытался этим пренебрегать подвергался жестоким наказаниям, вплоть до лишения жизни на виду у всех. Свой доход ватага имела от разбоя на Тверском тракте. Специально подготовленные бандиты искали будущую жертву на ярмарках, выясняя ценность продаваемого товара, количество охраны. За ними следили, а потом атаман устраивал на дороге засаду. Каждый раз меняли место нападения, неизменным оставалось перекрытие дорог. После прохода обоза, дорогу перегораживали упавшим деревом сзади. Впереди по ходу разворачивали телегу поперек. Будущая жертва оказывалась в западне. Великую сложность составляло то, что тракт был оживленный, могли попасться встречные, стало быть, бросок за добычей должен быть внезапным и моментальным.

Что связывало Клычка с бабкой Акулиной, не знал никто, но атаман регулярно навещал старуху и передавал ей деньги. В этот раз атаману пришлось возвращаться с навязанным ему парнем, который прятался от властей за совершенное убийство.

Суть воровского промысла парень осознал, прожив три седмицы в лесном лагере татей. Лоскутами, а то и кусками картинка складывалась из разговоров бандитов между собой, из их рассказов о воровских приключениях.

Поступила очередная команда готовиться к выходу, но атаман снова велел Тихону оставаться в лагере и готовить для ватаги похлебку. После третьего отвода Тихон высказал обиду Клычку и получил поддержку ватаги. Только атаман оказался прав. Получив разрешение участвовать в схватке, Тихон по сути оказался обречен. Действительно, ударив дубиной первого попавшегося обозника, Тихон в ответ получил удар кулаком в нос. Потеряв ориентир, парень схватился руками за лицо, а охранник уже замахнулся на него саблей. Оказавшийся рядом Клычок, успел пырнуть кинжалом этого мужика. В том же бою Коробков не заметил другого обозника. И снова выручил случай. Рядом находился свой из ватаги.

Тихон выучил два урока: коли замахнулся на противника, бей со всей силы и, если окажется этого недостаточно, продолжай наносить удары до полной бессознательности противника; второй урок сводился к тому, что коль скоро встрял в схватку, то верти головой на все четыре стороны, не упускай из виду происходящее по бокам и сзади. Тихон оказался способным к бандитским подвигам, за несколько следующих нападений он не только остался жив, но и не получил ни одной царапины. За смелость и ловкость ватага прониклась к нему уважением. Иногда на Тихона наваливался стыд. Гложущие его изнутри чувства, создавали образы матушки и батюшки, возвращавшихся от купца Еремеева с расчетом за проданные пуговицы. Воображение рисовало нападение на них татей, избиение, лишение честно заработанных денег. Часто Тихон видел себя, закованного в кандалы, бредущего под охраной по улицам Москвы и толпу ненавидящих его людей. Слово «душегуб» восстанавливало в памяти лицо Вильгельма Ахена. Парень стал придумывать разные приемы бескровного грабежа. В конце концов он предложил Клычку сшить из войлочных накидок колпаки на голову для каждого вора с прорезями для глаз и рта. Резон он объяснил Клычку так:

– Всех обозников, оставшихся в живых, допрашивают люди воеводы. Прежде спрашивают, как выглядели тати. А у нас в ватаге почти каждый имеет на роже отметины.

– И что? Не возьму в толк твое изобретение!

– Прежде чем дубасить охрану, надобно предлагать отдать ценности добровольно по-хорошему, взамен гарантировать жизнь.

– И что?

– Думаю через два-три случая слух пойдет среди купечества, что лучше Клычку отдать все без боя, чем остаться без добра и здоровья.

– Поговорим с ватагой! А колпаки зачем?

– Так примет наших у розыска не будет.

Царевна Софья Алексеевна слушала доклад думного дьяка о ценах на еду и соль, об отношении к ней купечества, о народных нестроениях. В конце выступления дьяк с извинениями и расшаркиванием попросил разрешения сообщить о необычном предложении дознавателя Разбойного приказа. Софья ленивым кивком дала такое разрешение.

– Смею заверить, что сей подьячий Разбойного приказа служил еще вашему батюшке, благословенной памяти Алексею Михайловичу. Служил верой и правдой.

– Давай к делу! – в голосе царевны уже слышалось раздражение.

– Расследовал этот дознаватель убийство краснодеревщика из Немецкой слободы. Убийцей оказался Тихон Коробков – сын бывшего стрельца. Только в первую же ночь Тихона Коробкова освободили солдаты потешного войска царя Петра. Дознаватель предлагает на этом основании арестовать и подвергнуть сыску всех помощников Петра из потешного войска.

Думной дьяк положил перед царевной два листа бумаги: обоснование и список для ареста, поклонился и вернулся на прежнее место.

– Можешь идти, – разрешила Софья.

Идея ретивого служки пришлась по душе царевне, но принимать решение без совета Василия Васильевича Голицына она побоялась. Послала курьера за своим фаворитом. Князь прибыл тотчас, прочитал записку и задумался.

– Мало ли что, Софьюшка, говорят при дворе об этом дознавателе. Пусть он искренне предан роду Милославских, но мы не знаем истинных целей; какого он рода – племени; чем дышит; чего хочет от жизни.

Не прошло и седмицы, как князь Голицын выяснил, что дознаватель отличился при следствии на подручных донского атамана Степана Разина. По его личному обвинению казнили сто пятьдесят казаков. Но запомнился он еще по одной причине. Когда Стеньку Разина вывели на лобное место вместе с его братом Фролкой, то последний стал выкрикивать «слово и дело государево». Стеньку четвертовали, а Фролкину казнь отсрочили. Речь шла о несметных сокровищах, спрятанных атаманом и его товарищами. Долго искали клад по указанным Фролкой местам, но не нашли. Преступника решили оставить пожизненно в тюрьме. Вот тут дознаватель и взбеленился. Куда только не обращался с жалобами, в какие только двери не стучался. В конце концов подкупил внешнюю охрану острога и проник во внутрь, хотел сам привести приговор в исполнение. Но забыл про внутреннюю охрану, она его задержала и препроводила в тот же Разбойный приказ. Голицын насторожился и запросил родословную служки.

Боярский сын при рождении не получил должного отличия для мужеского пола. При взрослении на щеках, подбородке и над верхней губой не вырос ни единый волосок. Уже совсем взрослый дядька, а щечками блестел будто младенец. Ненавидел всех. Чуть что, старался тому человеку насолить изрядно. Неизвестно, кто определил его на службу в Разбойный приказ. Но там он нашел себя и свое удовольствие.

Все это Василий Васильевич не преминул сообщить царевне и предложил одарить дознавателя по-царски за рвение и убрать из Разбойного приказа да так, чтобы его туда даже на порог не пускали.

– Боюсь, Софьюшка, придумает этот дознаватель что-нибудь, как в свое время с Фролкой, а мы с тобой окажемся крайними. Обвинение хлипкое, а на кону жизнь людей Петра.

– Да как же я такого без дела оставлю? Поди еще хуже сделаю.

– Так поручи ему сидеть дома и писать книгу о своих достижениях в деле сыска. Дескать, для будущих дознавателей пример будет. Да денег положи поболе, чем ныне получает.

Как-то в конце зимы из очередного похода в город вернулись в лагерь посыльные бандитов. Принесли самую модную на Москве новость. Известный дознаватель из Разбойного приказа внезапно помер. Одни говорят о болезни сердца, другие об отравлении, а третьи чуть ли не о самоубийстве. Ко всему к этому добавляют будто царевна Софья вызывала его в Кремль и благодарила за верную службу деньгами и почетным поручением. Каким? Не ведаю?

Клычок любил слушать новости и сплетни из Москвы. Послушает-послушает, хмыкнет и пойдет по своим делам. А тут он поглядел на Тихона и молвил:

– Стал дознаватель жизнь свою вспоминать, а там одни убиенные им. Похоже собрались искалеченные души и подсказали дознавателю идти скорее к ним.

Воцарилась тишина, атаман обращаясь к Тихону, сказал:

– Ты не думай, что дознаватель свои подозрения насчет тебя унес в могилу. Дело по твоему розыску осталось. Только передали его другому ироду.

Воровская жизнь несет в себе много всяких запретов. Попытки нарушить их оборачиваются серьезным наказанием. Ну, куда деваться бедному вору, когда одна и та же мысль преследует на каждом шагу? А тут еще неписанные законы: не проси, не верь, не бойся. Все-таки Тихон решился на разговор с атаманом. Поведал о своем желании навестить родителей, брата и сестру, о нестерпимой тоске по жизни среди людей. Клычок выслушал его внимательно, даже не разозлился, только приказал забыть об этом.

К весне пути развезло, и купцы перестали гонять свои обозы, ждали сухих дорог и теплой погоды. Посыльные из ватаги по-прежнему ходили в город, теперь больше за новостями, чем по основному делу. И вот однажды Клычок после очередного возвращения посыльных позвал Тихона к себе. Молча вручил ему свернутый вчетверо плотный лист бумаги. Написанный аккуратным почерком текст удостоверял, что податель сего документа – Смыков Иван, сын Степана, мужеского пола, столяр.

– В том, Тихон, имею свой резон. И люди большие за тебя просили. Только ежели ослушаешься нас, то пеняй на себя!

– Не знаю, как тебя благодарить, атаман? Что за люди большие? Не ведаю.

– Сначала благодари матушку с батюшкой. Пришел к нам мальчонкой желторотым, да вот выправился, в плечах раздался, бородка появилась, брови срослись, голос перешел в другую ипостась. Теперь тебя признать смогут только те, кто близко знаком. Касаемо больших людей, не ведаю. Старуха придумала, а за ней много людей имеются и бояре кремлевские. Думаю тебе уготовила службу великую.

– Мыслимо ли мне на виду подвязаться. Говоришь, ликом поменялся. А кому надобно, тот признает.

– За то не переживаю. Уверен, все продумали. Отпускаю тебя с легким сердцем.

– Что, атаман, можно собираться и уходить?

– Иди с Богом! Да только не домой к родителям, сперва двигай к бабке Акулине!

Акулина открыла дверь избы и долго щурилась от брызнувшего в лицо солнца. Потом распрямила свои морщины и уставилась на нежданного гостя.

– Здравствуй, бабка, али не признала меня?

– Чего не признать? Неужели в своем племяше Иване Смыкове родиночку не почувствую.

Настал черед удивляться Тихону. Такой осведомленности и притворства от старухи он не ожидал. Хотя Клычок предупреждал.

– Ну, проходь в избу, что землю топтать!

В избе, сидя за столом, Акулина спросила о подарке для нее от Клычка. Тихон положил мешочек с деньгой и серебряный перстенек. Старуха кошель убрала, а колечко надела на указательный палец и начала любоваться игрой самоцветов, приговаривая:

– Он-он, разлюбезный, молодец Клычок, сдержал свое слово!

Потом бабка будто вернулась на землю, сняла с пальца украшение, ловко продела через перстенек невесть откуда взявшийся шнурочек и повесила все это себе на шею, спрятала под одеждами.

– Ну что, не понравилась тебе жизнь лесная? К людям захотелось?

– Просто я сам по себе! Еще царю Петру сказывал, что не мое это дело ходить строем, да и к человеческому жилью привык.

– Однако атаман тебя нахваливал. Говорил, что в бою ты дюже ловкий и храбрый.

– Мудреное ли дело дубьем, да кулачищем махать? Вот умами помериться, то дело другое!

– Ты что же думал, что Клычок не видит?

Бабка встала, взяла с поставца крынку, две кружки и поставила все это на стол.

– Винцо, Ваня, заморское, угощайся!

Опять бабка встала и принесла кусок бумаги, заглянула в него и передала Тихону. На бумажке была начертана непостижимая путаница из прямых и кривых линий, кружков разного размера.

– Так вот, племяш мой разлюбезный, нынче царственных печатей оберегатель – князь Голицын, затевает новый поход на Азов.

Тихон опять удивился. Древняя старуха рассуждает будто приказной боярин на заседании думы.

– С царевной Софьей решили они двух зайцев поймать. Крымского хана наказать за злобство в наших землях, выход в море поиметь, а также у народа любовь заслужить. Один поход Голицын бесславно провалил два года тому назад, даже до боя дело не дошло, положил людей в голодной степи из-за безводья и болезней. В этот раз уверен князь в победе. Софье торопиться надо.

– А как же царь Петр?

– Царь Петр более не соперник ей. Собрал из потешного войска два полка, в синей форме семеновцы, в зеленой – преображенцы. Вооружил их, научил воевать и укатил в Переславль. Для него, видишь ли, здешних рек мало оказалось, простор потребовался на Плещеевом озере. А что в Кремле творится, ему безразлично. А Софьюшка уже портрет свой заказала в царском одеянии, в руках скипетр и держава.

– Когда же ясность наступит?

– Всему свое время. Вот тебе чугунок с репой, пироги с зайчатиной. Попей, да начинай гюльбашах выписывать.

– Не понял тебя, старая!

– Учись этот знак писать, – Акулина указала на клочок бумаги с изображением, – надо уметь повторить это начертание при любом случае, тренируйся. Води пальцем по столу, только бумаги я тебе не дам, а то следов наоставляешь.

– Не больно знак-то мудреный, семь кружочков, семь зигзагов, семь точек и узоры на манер персидских.

– Вот сиди и учись править, а я буду к вечеру. Тогда наш разговор продолжим.

Акулина ушла, а Тихон поел, поглядел на дурацкого гюльбашаха и пошел к угловому топчану. После лесной жизни домашний уют раем показался. Лег парень, положил голову на подушку и провалился в глубокий сон.

Глава седьмая

Акулина, что было силы, трясла за плечо спящего Тихона, но тщетно. Парень никак не хотел возвращаться в реальный мир. Бабка добилась своего старым способом, она вылила на голову ковш холодной воды, он вздрогнул, глубоко вздохнул, спустил ноги с топчана и сел.

– Где я? – затряс головой Тихон, сознание медленно к нему стало возвращаться, – уже ночь? – прозвучал следующий вопрос.

– Поздний вечер, вставай, тебя ждет встреча с важным человеком. Он скоро придет. Только огонь зажигать нельзя!

Шагов никто не услышал. В избу будто проскользнула тень. Высоченного роста мужик, весь в черном сказал густым басом:

– Наши братья, что по лесам промышляют, шалят на дорогах, орудуют в городах – все достойны почтения. Только все они лишь людишки, а ты сейчас приблизился к людям. Настоящий вор грабит дворцы и ворочает горы золота. Мы главные в воровском мире, крадем из казны столько, сколько нам нужно.

У Тихона отнялся язык. Он понял, что влип в дурную историю, выхода из которой уже не будет. Тень продолжала говорить:

– Царевна Софья готовится венчаться на царство. Отчеканила из казенного золота деньги со своим портретом, сделала это в глубокой тайне, даже название придумала этой деньге «софолка» с ударением на первый слог. Хочет, чтобы весть о ее вступлении на престол сразу подтвердилась делом, да не только по всей Руси, но и в других странах. Соображаешь?

– Нет!

– Софья поручила Посольскому приказу подготовить поезд в дальние страны. Но хитрости ради решила придать этому посольству вид безобидной поездки, дабы не вызывать особого интереса. Посему кроме двух подьячих Посольского приказа набирают иноземцев, желающих вернуться домой. Коли на Руси их дела не пошли как подобает, милости просим восвояси; двух купцов наших везут для торговых переговоров, да тех русских мастеров, в ком Европа нуждается.

– Это кто ж такие? Мы всегда сами у них мастеров нанимали.

– Не скажи! Камнерезы, древоделы и ювелиры. Подглядели иноземцы мастеров у нас и к себе заманивают.

– Не возьму в толк, причем тут я?

– Имей терпение, парень! С этим Посольством отправляют в другие страны целый сундук софолок, а на одну софолку можно будет хорошую пару лошадей купить. Теперь понимаешь о каких деньгах идет разговор?

– Неужели такую ценность без охраны отправят? Небось и одного отряда мало покажется.

– В том-то и вопрос, парень, что откройся дело с софолками, весь замысел Софьи развалится, все тут надо делать по-тихому. И хотим знать, когда, как и по какой дороге тот поезд поедет. Тут в тебе надобность и возникла.

– Как же я могу это узнать?

– Сестру убиенного Ахена, поди, не забыл еще?

– Хотел бы забыть, да такое быльем не зарастает. Рана всю оставшуюся жизнь кровоточить будет.

– Однако придется вернуться в прошлое.

– Не хочу я туда возвращаться. Еле-еле ноги унес. Мне, господин Тень, на плаху не хочется. Я эту Немецкую слободу теперь за версту обходить стану. Что же ты меня опять в волчью пасть толкаешь?

– Дорога в лес к Клычку тебе заказана. И я тебе слишком много рассказал. А у Акулины во дворе кладбище небольшое имеется. Одним больше, одним меньше, разницы никакой не будет.

– Зачем на бабку наговариваешь, она мне, почитай, жизнь спасла.

Но тут послышался голос Акулины:

– Эх, Ванятка, кабы можно было вернуть все назад, то выстроились бы за мной мои крестники, кого обушком, кого ножичком, а особо чувствительных отваром потчевала. Тебя тоже станет жалко, коли упрямиться начнешь.

Земля ушла из-под ног у Тихона. Но снова чудесная сила прошептала в уши «покорись». Но наперекор всему Тихон посмел задать вопрос:

– В толк не возьму, ты за кого, за Софью или за Петра? За Милославских или за Нарышкиных?

– Я за свой карман. Когда он полный, мне все равно, кто царствует. При полном кармане людишек двести кланяться мне станут, а больше и не надо. Долго с тобой говорю, пора заканчивать. Акулина, готовь тесак тот самый, мой любимый. Говори, стервец, поедешь в слободу? Последний раз спрашиваю.