Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов

Хорхе Луис Борхес

Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов

Jorge Luis Borges

POESÍA COMPLETA

Copyright © 1995, María Kodama

© А. В. Андреев, перевод, 2023

© В. Н. Андреев, перевод, примечания, 2004, 2023

© Вс. Е. Багно, перевод, 2004

© М. Р. Бортковская, перевод, 2004

© Б. В. Дубин (наследник), перевод, примечания, 2023

© Б. В. Ковалев, перевод, примечания, 2023

© К. С. Корконосенко, перевод, примечания, 2023

© Б. В. Ковалев, К. С. Корконосенко, перевод, 2023

© В. П. Литус (наследник), перевод, 2023

© А. Ю. Миролюбова, перевод, 2023

© В. Н. Михайлов (наследник), перевод, 2023

© Е. А. Михалина, перевод, 2023

© М. Н. Петров, перевод, 2004

© М. А. Толстая, перевод, 2023

© А. А. Черносвитов, перевод, 2023

© Ю. А. Шашков, перевод, 2023

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2023

Издательство Иностранка®

Посвящение

Леонор Асеведо де Борхес

Хочу сделать признание – о личном и всеобщем, ибо то, что случается с одним человеком, случается со всеми. Я говорю о чем-то далеком и потерянном, о своих именинах, причем самых давних. Я получал подарки и думал, что я просто-напросто мальчишка и ничего, совершенно ничего не сделал, чтобы их заслужить. Разумеется, я никогда об этом не говорил: детям свойственна застенчивость. И с тех пор ты даровала мне так много: вещей, лет, воспоминаний. Отец, Нора, бабушки и дедушки, твоя память, а в ней память о наших предках (дворы, рабы, водовоз, атака перуанских гусар, позор Росаса), мужественно перенесенное тобой тюремное заключение, когда мы, мужчины, хранили молчание, рассветы в Пасо-дель-Молино, Женеве и Остине, пережитые нами темные и светлые времена, твоя бодрая старость, любовь к Диккенсу, Эса ди Кейрошу и, наконец, ты сама, матушка.

Здесь мы говорим между собой, et tout le reste est littérature[1], как литературно выразился блистательный Верлен.

Х. Л. Б.

Я не расположен быть поэтом. Разве что разносторонним литератором: тем, кто говорит, а не поет… Прости это маленькое выступление в свою защиту; но мне бы не хотелось предстать перед судом людей, сведущих в поэзии, и пусть думают, что я не вижу разницы.

Роберт Льюис Стивенсон. Письма. II, 77(Лондон, 1899)

Предисловие

Это предисловие могло бы называться «Эстетикой Беркли» – и не потому, что ее исповедовал этот ирландский метафизик, один из милейших людей, которых знало человечество, а потому, что здесь к словесности применяется тот же аргумент, что Беркли применял и к реальности. Вкус яблока, утверждает Беркли, содержится во взаимодействии плода с нёбом, а не в плоде как таковом; точно так же, на мой взгляд, поэзия состоит в общении стихотворения с читателем, а не в наборе символов, отпечатанных на страницах книги. Самое важное – это эстетический факт, thrill[2], физические изменения, которые вызывает чтение. Возможно, это не новая мысль, но в моем возрасте истина важнее любых новинок.

Литературное волшебство осуществляется за счет искусственных приемов; в конечном итоге читатель их узнаёт и начинает ими тяготиться – отсюда постоянная потребность в изменениях, которые могут восстановить прошлое или предвосхитить будущее.

В этом томе я собрал все свои поэтические тексты, за исключением некоторых упражнений, отсутствие которых никто не оплачет и не заметит и которые (как сказал арабист Эдвард Уильям Лейн о некоторых сказках «Тысячи и одной ночи») нельзя исправить, не исказив. Я сгладил некоторые шероховатости, избытки как испанского, так и креольского характера, но в целом я предпочел смириться с однообразными и монотонными Борхесами 1923, 1925, 1929, 1960, 1964, 1969, а равно 1976 и 1977 годов. В это собрание также входит краткое приложение, или музей апокрифической поэзии.

Как и всякий молодой поэт, я когда-то считал, что свободный стих проще традиционного; теперь же мне известно, что он намного труднее и требует глубокой убежденности, которую можно отыскать на некоторых страницах Карла Сэндберга или его отца, Уолта Уитмена.

У книги стихов может быть три судьбы: ее предадут забвению; от нее не останется ни строчки, но она очертит общий контур автора; наконец, несколько стихотворений из книги могут перекочевать в разные антологии.

Если бы моему сборнику выпал третий случай, то я бы хотел остаться в «Воображаемых стихах», в стихотворении «О дарах», в «Everness», «Големе» и «Пределах». Но всякая поэзия – загадка; и никто не знает наверняка, что́ ему уготовано написать. Печальная мифология нашего времени без конца твердит о подсознании или, что еще хуже, о бессознательном; греки призывали музу, иудеи – Святой Дух; в сущности, это одно и то же.

Х. Л. Б.

Жар Буэнос-Айреса

(1923)

Предисловие

Я не переписывал эту книгу. Я приглушил барочные чрезмерности, ограничил число шероховатостей, вымарал сентиментальности и неясные места, и в ходе этой работы, порой приятной, а порой тягостной, я почувствовал, что паренек, писавший это в 1923 году, по существу (что вообще значит «по существу»?) уже являлся тем сеньором, который теперь либо смиряется, либо исправляет. Мы – один человек; мы оба не верим в успех и поражение, в литературные школы и в их догмы; мы оба – поклонники Шопенгауэра, Стивенсона и Уитмена. Я вижу, что «Жар Буэнос-Айреса» уже предвосхищает все, что будет потом. За то, что приоткрывал этот сборник, за то, что он каким-то образом обещал, его великодушно одобрили Энрике Диес-Канедо и Альфонсо Рейес.

В 1923 году юноши были робки, как и теперь, в 1969-м. Опасаясь внутренней пустоты, они так же пытались прикрыть ее невинным новомодным грохотом. Я, например, ставил перед собой сразу несколько задач: подражать некрасивостям Мигеля де Унамуно (они мне нравились), быть испанским писателем семнадцатого века, быть Маседонио Фернандесом, открыть метафоры, уже открытые Лугонесом, и воспеть Буэнос-Айрес низких домов и усадеб с решетками (такие были на западе и в районе Сур).

В те времена мне были любезны вечера, предместья и невзгоды; теперь мне любезны рассветы, центр и спокойствие.

Х. Л. Б.Буэнос-Айрес, 18 августа 1969 г.

К читателю

Если страницы этой книги содержат какое-нибудь удачное стихотворение, я заранее прошу у читателя прощения за то, что нахально присвоил его себе. Наши ничтожности мало чем различаются: случайно и несущественно то обстоятельство, что ты – читатель этих упражнений, а я – их автор.

Х. Л. Б.

Реколета

Убеждены: все – суета сует,средь залежей благородного праха.Но тянем свой век, понижаем до шепота голосв толще плавных рядов пантеонов,чьи мягкие тени и мрамордаруют надежду или предвосхищаютдостойную встречу со смертью.Как восхитительны склепы!Строгость латыни на плитах,соединение мрамора и цветов,своды прохладны, словно внутренний дворик,давнее прошлое, навечно – вчера,здесь остановилось, слилось в единую точку.Обманчив покой единенья со смертью,мы обманулись и жаждем конечного мига,жаждем грез и покойного равнодушья.В легкой дрожи страстей, чести и шпаги,в спящем плюще —повсюду теплится жизнь.Пространство и время – ее порожденья,магический инструмент бытия и души.Искра души едва лишь погаснет,вместе погаснут, исчезнут пространство и время.Точно так же погасшим лучомотменяется отблеск вечерний,отображение и существованье зеркал.Тихие тени деревьев,ветерка дуновенье среди птиц и ветвей,душа, растворившаяся в тысячах прочих,дивное чудо, однажды ставшее жизнью,необъяснимое чудо,но это чудо, призрачное повторенье,очернено горьким ужасом сегодняшних дней.Вот о чем размышляю я в Реколете,там, где хранятся мои пепел и траур.

Юг

Стоять в одном из твоих патио и видетьдревние звезды,сидя на скамьев тени, смотретьна рассеянные огни,которым так и не смог в своем неведеньени имя дать, ни сложить из них созвездия,чувствовать кружение водыв колодце потайном,аромат жимолости и жасмина,молчание уснувшей птицы,круглый свод, влажную прохладу, —это и есть стихи.

Незнакомая улица

Тень голубиная —так вечера начало евреи называли,когда шаги легки и сумрак не мешаетувидеть, как приходит ночь,что музыкой, старинной и знакомой,звучит и опускается на землю.В час этот, когда светпрозрачно тонок,я вышел к улице, которую не знал.Она открылась предо мной широко,мягкий свет струился по кровлям и стенам,такой же, как и тот, что в небеотражался, в глубине.Все в этой улице – дома, оградыпалисадников, звонки, что у дверей,и, может быть, мечты той девочки с балкона, —наполнило мне сердцечистою слезой.Казалось, этот вечер тихийзаполнил улицу нежнейшим серебром,что зазвучало вдруг, как позабытый,но всплывший в памяти хорал.Потом подумалось,что улица в тот вечер была как бы чужойи что дома на ней – подсвечники,где жизнь людская – как свеча,которая горит и угасает,и каждый шаг наш —шаг на пути к Голгофе.

Площадь Сан-Мартина

Маседонио Фернандесу

Искал я вечер,но напрасно спешил по улицам.Уже в порталах притаилась немая тень.И, отливая блеском матовым,как омут, вечер застыл на площади,спокойный, чистый,благодатный. Как лампа, светлый.Как лоб открытый, ясный.Печальный, как человек, что в трауре стоит.Волненья улеглисьпод сенью всепрощающих деревьев:акаций, хакаранд —их очертаний силуэтсмягчил мне памятника жесткий профиль,в густой листве их замерцал,перемешался чудесный свет,от неба – голубой, а от земли – червленый.Как хорошо: смотреть на вечер,покойно сидя на скамье!Внизувздыхает порт, о дальних плаваньях мечтая,а площадь уравняла всё и всяи приоткрылась вдруг, как смерть, как сон.

Труко

Колода перекраивала жизнь.Цветные талисманы из картонастирали повседневную судьбу,и новый улыбающийся мирпреображал похищенное времяв безвредные проделкидомашних мифов.В границах столикатекла иная жизнь.Лежала незнакомая странас горячкой ставок, риском понтировки,всевластьем меченосного туза —всесильного Хуана Мануэляи кладезем надежд – семеркой черв.Неспешный матеумерял слова,перипетии партийповторялись —и вот уж нынешние игрокикопируют забытые сраженья,и воскрешаются за ходом ходроды давным-давно истлевших предков,все те же строки и все те же штукистолице завещавших навсегда.

Дворик

Ввечеругасит краски дворик утомленный.Понапрасну полная лунапрежней страсти ждет от небосклона.Дворик, каменное руслосиневы,сбегающей по кровлям.Вечность, безмятежна и светла,на распутье звездном замерла.Краткий праздник дружбы потаеннойс чашею, беседкой и колонной.

Надгробная надпись

Полковнику Исидоро Суаресу, моему прадеду

Пронес отвагу через Кордильеры.Не уступил ни кряжам, ни врагу.Его рука не знала колебаний.Вошел в Хунин с победой, закаливиспанской кровью пики перуанцев.Подвел итог пережитому в прозе,сухой, как боевой сигнал рожка.Скончался в ссылке. От него осталосьнемногое: лишь слава и зола.

Роза

Худит Мачадо

Та роза,которая вне тленья и стиха —всего лишь аромат и тяжесть, розачернеющих садов, глухих ночей,любого сада на любом закате,та, воскресающая волшебствомалхимика из теплой горстки пепла,та роза персов или Ариосто,единая вовеки,вовеки роза роз,тот юный платонический цветок —слепая, алая и для стиханедосягаемая роза.

Обретенный квартал

Никому не была ведома улиц красота,покуда в жутком воплезеленоватое небо не рухнулов изнеможенье, пролилось водою и мраком.Силы стихий объединились,мир наполнился ненавистью и отвращением.Но когда радуга благословилавечернее небои сады напиталисьароматами влажной земли,мы вновь пустились в свой путь по улицам,будто по вновь обретенным поместьям.В каждом оконном стекле билось великое солнце,в каждой искре дрожащей листвыпело бессмертие лета.

Пустая комната

Красное деревов смутном мерцанье шпалердлит и длит вечеринку.Дагеротипыманят мнимой близостью лет,задержавшихся в зеркале,а подходишь – мутятся,как ненужные датыиз памяти стершихся празднеств.Сколько лет нас зовутих тоскующие голоса,едва различимы теперьранним утром далекого детства.Свет наставшего днябудит оконные стеклакруговертью и гамом столицы,все тесня и глуша слабеющий отзвукбылого.

Pocac

В тиши гостиной,где цедят время строгие часы,уже не горяча и не тревожакрахмальную опрятность покрывал,чуть охладивших алый пыл каобы,укором друга кто-то уронилзловещее и родственное имя.И лег на времяпрофиль палача,не мрамором сияя на закате,а навалившись мраком,как будто тень далекого хребта,и бесконечным эхом потянулисьулики и догадкиза беглым звуком, брошенным мельком.Своею низостью вознесено,то имя было разореньем дома,безумным обожаньем пастушья́и страхом стали, холодящей горло.Забвение стирает долг умерших,оплаченный натурою смертей;они питают Время,его неутомимое бессмертье,чей тайный суд за родом губит роди в чьей до срока отворенной ране —последний Бог в последнее мгновеньеее закроет! – вся людская кровь.Не знаю, был ли Росасслепым клинком, как верили в семье;я думаю, он был как ты и я —одним из многих,крутясь в тупой вседневной суетеи взнуздывая карой и порывомбезверье тысяч.Теперь неизмеримые моряпростерты между родиной и прахом.И жизнь любого, сколь бы ни жалка,торит свой путь в ничтожестве и мраке.И Бог его уже почти забыл,и это милость, а не поношенье —отсрочка бесконечного распадаминутным подаянием вражды.

Конец года

Не символическаясмена цифр,не жалкий троп,связующий два мига,не завершенье оборота звездвзрывают тривиальность этой ночии заставляют ждатьтех роковых двенадцати ударов.Причина здесь иная:всеобщая и смутная догадкао тайне Времени,смятенье перед чудом —наперекор превратностям судьбыи вопреки тому, что мы лишь каплиневерной Гераклитовой реки,в нас остается нечтонезыблемое.

Мясная лавка

Гнуснее, чем публичный дом,мясная лавка – оскверненье улиц.Сверху, с несущей балки,коровья слепая головаведет шабашискромсанного мяса и мраморных разделочных столоввеличаво, с отстраненностью идола.

Предместье

Гильермо де Торре

Предместье – точный слепок, отпечаток нашей скуки.Мой шаг сбивается, хромаю,когда плетусь навстречу горизонту,оказываюсь меж домов,четырехугольных ячеек,в кварталах разных, одинаково безликих,словно они, кварталы, —тупое, монотонное воспроизведеньеединого квартала, одно и то же.Выгул, неухоженный газон,безудержно теряющий надежды,зияет пятнами камней, домов и улиц,я различаю в бездонных даляхраскрашенный картон игральных карт заката,и в этот миг я ощущаю, чувствую Буэнос-Айрес.Город этот, я знаю, я уверен твердо, —мое и прошлое, и будущее, и, более всего, мое сегодня;годы, что провел я на чужбине, в Европе, – иллюзия,я есмь и только здесь, и буду здесь: в Буэнос-Айресе.

Стыд перед умершим

Свободен от надежд и сожалений,абстракция, неуловимость, нечтобезвестное, как завтра, каждый мертвый —не просто мертвый, это смерть сама.Бог мистиков, лишенный предикатов,умерший не причастен ни к чему,сама утрата и опустошенность.Мы забираем всё,последний цвет и звук:вот двор, который взглядом не обнимет,вот угол, где надежду ожидал.И даже эти мысли,наверное, не наши, а его.Как воры, мы на месте поделилибесценный скарб его ночей и дней.

Сад

Пропасти,суровые горы,дюны,пересеченные от края до края тропами,лигами, метрами песка и ненастий,что рождаются в сердце пустыни.На склоне раскинулся сад.Крона каждого дерева – джунгли, кипень листвы.Деревья строят осадуна склонах стерильно пустых холмов,торопят пришествие сумрачной ночив море безбрежное листвы безучастной.Весь этот сад – луч тишины и покоя,что освещает и место, и вечер.Маленький сад – словно крохотный праздниксреди убогой бедности нашей земли.Нефтяные месторождения, Чубут, 1922

Надгробная надпись на чьей-то могиле

Надгробный мрамор хранит молчаливый покой,без лишних слов, не нарушая всесилья забвенья,молчит немногословнооб имени, мыслях, событиях и отчизне.Вынесен приговор, осужден этот бисер на мрак и молчанье,потому мрамор не в силах поведать то, о чем молчат люди.Самое главное в жизни, пришедшей к финалу, —страстная дрожь и надежда,жестокое чудо: чувствовать боль; и удивление наслажденья —все это не исчезает, вечно длится, без перерыва.Слепо, настойчиво требует продолженья душав преддверии жизни иной,в час, когда ты – всего лишь беглый отблеск и парафразтех, кто не от мира сего, не отсюда, и тех,кто станет и кто ныне уже – бессмертье твое на земле.

Возвращение

Сегодня, после многих лет разлуки,вернувшись в дом, где я когда-то рос,я чувствую, что всё кругом – чужое.Я прикасался к выросшим деревьямтак, словно гладил спящее лицо,и проходил по старым тропкам сада,как будто вспоминал забытый стих,а под закатным полноводьем видел,как хрупкий серпик молодой луныукрылся под разлатою листвоютемневшей пальмы,как птенец в гнезде.Как много синевывберет в колодец этот смутный дворик,и сколько несгибаемых закатовпадет в том отдаленном тупике,и молодую хрупкую лунуеще не раз укроет нежность сада,пока меня своим признает доми, как бывало, станет незаметным!

Afterglow[3]

Потрясающев грубой убогости,потрясающебезнадежным прощальным бликом,покрывающим ржой равнины и долы,когда краешек солнца скрывается за горизонтом.Острый и тонкий, луч больно ранити заполняет пространство беглой галлюцинацией, наважденьем,вселяя страх темноты,вмиг обрывается,как только осознаем призрачность.Так же рвется сон,когда понимаем, что спим.

Рассвет

В бездне вселенской ночитолько маяк противоборствуетбуре и заблудившимся шквалам,только маяк на покой посягает улиц притихших,словно предчувствие, дрожащее в нетерпении,предчувствие скорой, ужасной зари, котораянаступает на опустевшие окраины мира.Скованный властью тени и мрака,напуган угрозой: скоро зажжется рассвет;судорожно оживляю ужасноепредположение Шопенгауэра и Беркли,будто наш мир —игра воображения и сознанья,сновидение душ,без всякой основы, без цели и смысла.И поскольку идеине вечны, как мрамор,но бессмертны, как реки и лес,предшествующая доктринаприняла другую форму в рассвете,в суевериях этого часа,когда луч, подобно плющу,вырвет стены домов из объятий мрака,укрощая мой разум,расчистит путь новой фантазии:если вещи не содержат субстанцийи многолюдье Буэнос-Айреса —лишь игра воображения, сон,который вздымает в одновременном движении души,есть единственный миг,когда бытие судорожно рискует собой,миг, сотрясаемый новой зарей,в час, когда лишь единицы грезят сим миром,и лишь полуночники помнят его и хранят,призрачный, едва различимыйнабросок, сеть улиц,которые после откроют, опишут другие.Час, когда жизнь отдается упрямому сну,приходит угроза погибели, исчезновенья;час, когда очень легко может Господьуничтожить свое же творенье!Но вновь мир спасен.Свет снова приходит и оживляет уснувшую серую краску,меня упрекаетв соучастии воскрешения мира,укрывает заботливо дом,мой дом, изумленный и застывший в белом, ярком луче,птичий голос рвет мою тишину,ночь отступает, сползает изорванной тряпкойи лишь остается в глазницах слепцов.

Бенарес

Игрушечный, тесный,как сдвоенный зеркалом сад,воображаемый город,ни разу не виденный въяве,ткет расстояньяи множит дома, до которых не дотянуться.Внезапное солнцеврывается, путаясь в тьмехрамов, тюрем, помоек, дворов,лезет на стены,искрится в священной реке.Стиснутый город,расплющивший опаль созвездий,перехлестывает горизонт,и на заре, полнойснами и эхом шагов,свет расправляется паветвью улиц.Разом светаетв тысячах окон, обращенных к Востоку,и стон муэдзинас вознесшейся башнипечалит рассветную свежесть,возвещая столице несчетных божестводиночество истого Бога.(Только подумать:пока я тасую туманные образы,мой воспеваемый город живетна своем предназначенном месте,со своей планировкой,перенаселенной, как сон, —лазареты, казармыи медленные тополя,и люди с прогнившими ртамии смертной ломотой в зубах.)

Утрата

И вот я должен всю громаду мира,в котором ты, как в зеркале, стоишь,за камнем камень наново отстроить.С твоим уходомстолькое кругомникчемным обернулось пустякоми отпылавшим фейерверком тлеет —где прежние душистые аллеи?Закаты, обрамлявшие тебя,и музыку, где ты – во всякой ноте,и те словамне предстоит разбитьсвоими же руками,застывшими от боли.Пустое небо об ушедшей стонетвсей пустотою.В каком колодце душу утопить,чтобы и там не стерегла утрата,как солнце, что с зенита не сойдет,пытая люто и неумолимо?Она одна вокруги стягивается петлей на горле.

Простота

Гайде Ланхе

Садовая калиткаоткроется сама,как сонник на зачитанной странице.И незачем опятьзадерживаться взглядом на предметах,что памятны до мелочи любой.Ты искушен в привычках и сердцахи в красноречье недомолвок, тонких,как паутинка общности людской.А тут не нужно слови мнимых прав:всем, кто вокруг, ты издавна известен,понятны и ущерб твой, и печаль.И это – наш предел:такими, верно, и предстанем небу —не победители и не кумиры,а попросту сочтенные за частьРеальности, которая бесспорна,за камень и листву.

Долгая прогулка

Ароматная, словно пьянящий мате,ночь скрадывает расстояние между домами в деревне,расчищает улицы,что сопутствуют мне в одиночестве,наполняя меня безотчетным страхом и прямыми отрезками линий.Легкий бриз доносит с полей сочный запах,сладость дачных домов и рощ тополиных,что трепещут под хищным напором асфальта,сохраняя землю живую.Земли сдавлены улицами и домами.Тщетно кошачья ночь силитсяохранить покой закрытых балконов.Вечером здесь показаласьскрытая девичья страсть и надежда.Полный покой, тишина в преддверье жилищ.В изгибах тенейльется время. Время обширно и благородно,скрыто в полночных часах,поток полноводен,в нем находится место всем мечтам, и желаньям, и грезам,час чистых душ и устремлений,нет места жадному пересчету:дневная повинность.Я – единственный улицы созерцатель;быть может, не будь меня здесь, она бы исчезла.(Наткнулся на шершавую стену, остатки,поросшие остием, чертополохом,в свете желтого фонаря,тусклый и нерешительный луч.Видел летящие звезды.)Величественная, живая,словно Ангел, сошедший с небес,крыльями день укрывает,ночь опустилась, скрыла серость домов.

Иванова ночь

Сверкающий закат неумолиморассек пространство лезвием меча.Ночь, словно ивовая поросль, нежна.Взвиваются повсюдуискрящиеся огненные вихри;священный хворостот всполохов высоких кровоточит,живое знамя, выдумка слепая.Но дышит миром тьма, подобно дали;сегодня улицам вернулась память:когда-то они были чистым полем.А одиночество, молясь, перебираетрассыпанные звезды своих четок.

Окрестности

Дворы, их стойкая осанка,дворы скрепляютнебеса и землю.Сквозь перекрестия зарешеченныхокон проходит улицалегко, как свет лампады.Просторные альковы,где рдеет тихим пламенем каоба,где зеркала неясный отблескподобен омуту и заводям тенистым.Темны и тихи перекрестки,от них бегут дороги в бесконечностьпо немым, глухим предместьям.Поведал о местах,где мы всегда вдвоем,нас двое: одиночество и я.

Субботы

С. Г.

Там, снаружи, – закат, темная драгоценностьв оправе времен.Бездна города, ослепшегоот людей, которые тебя никогда не видели.Вечер молчит или песни поет.Кто-то вытягивает страсть,распятую на клавишах пианино.Прелесть твоя – множество проявлений.* * *Назло твоей неприязнитвоя красотатратит свой дар посекундно.Прелесть, удача твоя скрыты в тебе,словно весна в первом листке.Я почти уже потерял себя,я – только страсть,что теряется вечером этим.Скрыта нежность в тебе,как до срока в мечах скрыта боль.* * *Упала ночь тяжелым бременем.Друг друга, как слепцы, искалив притихшем зале наши одиночества.Тот вечер пересилилатвоя блистающая плоть.В нашей любви есть грех,вина, похожая на душу.* * *Ты,кто вчера была подлинной красотою,стала любовью, подлинною, сегодня.

Трофей

Идущий берегом моряочарован его величием,обласкан и награжден светом и ширью,так же и я, было дарованонаслаждаться твоей красотой.В сумерках мы распрощались,степенно пришло одиночество,на улицах темных, которые помнят тебя,счастие потускнело, подумал:как было бы славно, есливоспоминания, сменяя друг друга,без остановки, следовали бесконечно,радуя душу.

Вечерние сумерки

На западе вечерняя зарявосторгом напитала улицы,открыла двери, словно страсти сон,случайной встрече.Светлые лесатеряют последних птиц и золото.Разодранные руки нищегоподчеркивают грусть поры вечерней.А тишина, что меж зеркал живет,тает, покидает узилище свое.Мрак – чернеющая кровьизраненных вещей.В неровном светеизуродованный вечерсочился серым цветом.